Бацман: В эфире программа «Бацман». В студии Надежда Савченко — народный депутат Украины. Добрый вечер, Надя. Почему ты никогда не принимаешь участия в парламентских драках?
Савченко: Мне бы хотелось видеть парламент, который бы показывал пример всему обществу, как нужно работать. Парламент — это не место для драк.
— Но сегодня (речь идет о событиях 5 октября, когда Савченко выхватила микрофон у секретаря СНБО Александра Турчинова во время того, как он говорил о блокировании президиума, — ред.) ты так решительно вырвала микрофон у Александра Турчинова, что я подумала, что ты его сейчас ударишь.
— Нет, я умею себя контролировать. Мне часто хочется проявить всю широту своей души, но иногда надо себя сдерживать. На самом деле мы с Турчиновым просто одновременно держали микрофон, и он сломался. Произошло это потому, что Турчинов говорил неправду. Он пытался обвинить «Самопомич» в том, что они блокируют закон, так как поддерживают Россию и не хотят ее называть агрессором. Это неправда, потому что «Самопомич» предложила альтернативный закон, в котором они более конкретно называют Россию агрессором, чем это делает президентский закон. Дело в том, что законопроект достаточно серьезный, но несерьезный подход к самой работе. Не было обсуждения — нам на комитете этот законопроект внесли посредине работы комитета. Это неправильно. Где 14 дней, когда можно подать правки? Конечно, президентский законопроект — первоочередный, но надо дать на обсуждение в обществе. И такие вопросы, которые решают будущее Украины, надо решать на всеукраинских референдумах.
— Что сегодня произошло? Кто что с кем не поделил и кто чего хочет?
— Не могу сказать, что я являюсь человеком, который руководит страной, хотя в принципе один из элементов той машины, которая должна осуществлять легальное управление страной, по крайней мере, в законодательном поле. Я не являюсь тем человеком, который принадлежит кому-то из тех, кто, как считается, управляет страной, но то, что я могу наблюдать по своей ежедневной работе в ВР и в кулуарах, — то, действительно, любой резонансный законопроект Порошенко должен сначала согласовать, обсудить и только потом вносить. Не знаю, что в этот раз не срослось, когда нахрапом взяли и приняли решение внести этот законопроект, подумав, что хватит голосов. Голосов не хватило, и не хватило бы, даже если бы Порошенко договорился с кем-то из отдельных групп и фракций. Ситуация показала, что общество просто не готово к тому, чтобы президент решал все единолично и чтобы ему подтанцовывал парламент. Поэтому возникла такая ситуация. Да, договоренности постоянные, регулярные бывают. Когда Парубий делает перерывы, приглашает к себе глав фракций для обсуждения, у меня возникает вопрос: а почему мы не можем обсудить это в открытом режиме, перед украинским обществом, и обсудить это с каждым народным депутатом. У меня тоже есть на все своя точка зрения, могу давать свои какие-то правки. Почему это должно обсуждаться кулуарно?
— Если бы Юрий Береза был более психически выносливым человеком и держал себя в руках, то я могла бы договорить то, что я имела в виду. На самом деле он меня прервал на полуслове. Когда я сказала, что не стоит делать врагов народа из тех, кто воевал на Донбассе, я имела в виду тех, кто живет на Донбассе. Это исторические акценты, которые очень часто аукаются и людям не дают спокойно жить. В свое время Советский Союз делал ставку на то, что разделял страны. То есть Украину выгодно было делить, противопоставлять друг другу, и этим держать Украину. Это была тоталитарная политика «совковщины». Тогда людей делили на первый и второй классы. Западная Украина всегда была ниже классом, чем Восточная Украина. Моя мать была дочерью врага народа. Мой дед был врагом народа, потому что он был кулаком — хозяином на своей земле. У него эту землю забрали. Это пятно осталось на всех последующих поколениях. Моя мать не могла поступить в медицинский вуз из-за того, что она была дочерью врага народа. В альтернативном законопроекте как раз задаются такие основы, ошибки. Они вводят такую историческую ошибку, согласно которой все те люди, которых они теперь поставят под такую формулировку закона, а это не те люди, которые воевали на Донбассе, а те, кто остались там, — для всех тех людей прописан второй сорт. Это ляжет пятном на них и на их детей. Потому что: «Почему твои родители не могли голосовать на выборах?— А потому, что они были сепаратистами, так как выходили на митинги». А почему не сказать, мол, потому что они были обмануты Россией. Люди ошибаются, даже политики ошибаются очень часто. Поэтому, я думаю, надо искать другие исторические подходы для разруливания и выхода из этой ситуации.
— В 2015 году ты находилась в российском плену, в российской тюрьме, твоя голодовка длилась уже 74 дня, и тогда было записано публичное обращение к тебе Мустафы Джемилева, который просил тебя прекратить голодовку. Когда-то таким же образом его спас от голодовки Андрей Сахаров. Наши журналисты тогда позвонили твоей сестре Вере для того, чтобы она передала тебе это обращение. Но Вера сказала нам, что ты не должна сдаваться Путину.
— Возможно, мы воспитаны в духе войны, потому что у нас родители преклонного возраста, и в детстве нам очень часто рассказывали, что такое голод, война, как люди выживали. Нас закаляли всегда не быть слабыми, то есть «все, что тебя не убьет, сделает тебя сильнее». Мы с моей сестрой одинаковы по духу — и в этом сила. Моя сестра показала миру, и мир ее поддержал: они увидели, что такое родственные связи, и какими они могут быть. То, что моя сестра так сказала, не означало, что она за меня не переживала. Это означало, что мы никогда не покажем, что мы слабые. Когда был риск того, что Россия могла арестовать мою сестру, чтобы я прекратила свою голодовку, то я сразу через адвокатов передала ей: как только берут сестру, она с первого же дня объявляет голодовку, а я — как только узнаю. И мы идем до упора. Я благодарна Мустафе Джемилеву, Лие Ахеджаковой, многим людям, которые подарили нашему миру много мудрости. Мустафа Джемилев сделал очень многое для своего народа, и я так же делаю невероятное для своего народа.
— Джемилев был единственным человеком, которому ты позволила себя обнять после возвращения из плена. Через год после твоего возвращения он сказал: «Я бы сейчас ее не обнял. Потому что такие высказывания, особенно в отношении Крыма, просто шокируют меня. Я не разделяю точку зрения, что ее завербовали. Просто, думаю, она не полностью понимает, что делает». Тебя зацепили эти слова Джемилева?
— Я не являюсь человеком тактильного контакта. Джемилеву я позволила себя обнять, так как это была дань уважения и благодарности ему. Обидно, что он разочарован, но это его ощущения. Я никогда не старалась измениться, я осталась тем человеком, который был до армии, в армии, в плену и в парламенте. Если я говорю какие-то слова, которые я не до конца формулирую, то это потому, что я думаю, что люди меня поймут. Когда ты говоришь, и тебя слышит большее количество людей, чем обычно, ты должен сказать все таким образом, чтобы это стало доступным и понятным каждому, чтобы нельзя было это перекрутить.
— Ты же понимаешь, что это была реакция на твои слова о том, что мирным образом Донбасс можно освободить, только если сдать Крым на некоторое время.
— Я сказала не так. Есть одно, чего можно было не допустить в 14-м году, — потери Крыма, которая для меня очень болезненная. Я была офицером, и это был мой долг — защитить украинскую землю, именно Крым. Но этого мне не дали сделать мои командиры — не отдали приказа. В том числе Турчинов, который принимал решение СНБО. Они не отдали приказа, которым жила вся армия. Это наша работа. Поэтому я пошла воевать на Донбасс. А приказ не отдали, потому что продали. Крым продали дважды: впервые, когда Путин купил у Януковича, второй раз — когда у нынешних властей.
— Что ты имеешь в виду?
— Постмайдановская власть не удержала власть в руках. Власть легче взять, чем удержать. Не удержали бы они власть, если бы стали защищать Крым. Не позволила бы им Россия этого сделать. Украина на тот момент управлялась Россией через Януковича. И не только через Януковича. Мы видим в парламенте людей, которые не изменились. И это не только «Оппозиционный блок» или Партия регионов. Это те же люди, которые зависимы от тех или иных олигархов. А у олигархов есть бизнес, как не крути, с Россией. История когда-нибудь расставит точки над «і» и ответит на все вопросы. Касательно Крыма, я озвучила одну из версий, которая уже имеется. Но я не сказала, что я эту версию принимаю. Я выбираю другой путь. Я не помню, какое это было интервью, но журналисты на этом поставили точку, а все остальное — отрезали и отбросили.
— «Не дайте мне скурвиться», — сказала ты, когда вернулась из России. Прошло 1,5 года. Не дали?
— Не дадут, это точно. Меня начали бить и кидать в меня камни раньше, чем это можно было бы сделать. Но я поняла, что не могу скурвиться. Первые ощущения, когда я зашла в Верховную Раду, были ощущения скованности, отвращения к чему-то. И самое главное, что за 1,5 года это не прошло. Я только теперь начинаю себя как-то ощущать в Раде. Потому что я себя просто не ощущала в ней. Я заходила в Раду, и у меня было такое впечатление, будто меня клином вбили в сухой трухлявый пень, который еще держится. А сегодня я захожу и чувствую, что для меня стало больше места. То есть, я освободила для себя это пространство.
— А кому из депутатов ты не подаешь руки?
— Я, в принципе, и так не особо часто ее подаю, но это просто приветствие. Когда мне где-то подают руку — я подаю ее в ответ. Первой я подаю руку только тем, кого знала ранее из депутатов — по Майдану, по фронту. Или я могу подать руку человеку, если оценила какой-то его поступок.
— А есть кто-то из коллег, кто тебя игнорирует публично?
— В ВР отношения странные: кто-то из коллег может публично руку не подавать и делать вид, что страшные враги, а потом по кулуарам, я не могу понять, а чего же они целуются. На перекурах они прекрасно общаются друг с другом. А руку, может, кто-то мне и не подает, но я этого не чувствую, потому что не всегда замечаю, кто проходит мимо.
— Ты сидела за столом переговоров с Захарченко и Плотницким, чтобы освободить заложников. А ты готова сесть за стол переговоров с Путиным?
— Готова, когда придет время.
— Что бы ты ему сказала и в каком тоне?
— Во-первых, я не президент, поэтому мне нечего бояться. Во-вторых, я никогда не думаю наперед о том, что могло бы быть, пока это не произойдет. У меня обычно хватает реакции для того, чтоб¬-ы ответ на ситуацию был адекватным и молниеносным. Поэтому даже не думаю об этом. Если будет судьба — то увидим.
— Так ли, что благодаря Путину и кремлевскому плену, ты стала известной в Украине как политик Надежда Савченко?
— Смотря на то, в каких масштабах брать популярность. На самом деле, в жизни я никогда не была незаметной. Я всегда была то ли белой вороной, то ли не такой, как все. Я никогда не была незаметной. Я всегда имела популярность, и мне этого хватало. Меня это не пугало, и мне это не льстило — мне было безразлично. Я воспринимала это как факт. Я не могу сказать, что благодаря Путину, Кремлю, потому что, не начни моя сестра об этом говорить, может, об этом никто бы и не узнал. Не стали бы поднимать тему украинские СМИ, люди, это не было бы понятно и России. Случилось так, как случилось. Идем вперед.
— Ты не скрываешь, что будешь баллотироваться. У кого ты собираешься взять деньги? По словам Бродского, американские специалисты утверждают, что на президентскую кампанию в Украине надо 250 млн долл.
— Кажется, официальная регистрация стоит 2,5-4 млн грн. Это открываешь фонд и говоришь, что идешь в президенты. Наберется 2,5 млн — я буду понимать, стоит ли мне идти в президенты или не стоит. Не удивлюсь, если эти 2 млн положат мне те самые враги, потому что политика — это математика, и математика своеобразная. Касательно 250 млн, я не думаю, что на кампанию надо тратить средства. Мне даже не нравится реклама на бордах. Хотя многие говорят, что для меня могут повесить ее бесплатно. Мне хочется, чтобы люди начали открывать глаза и думать иначе. Начинали видеть альтернативный мир настоящего. Если человек тратит на кампанию эти 250 млн, то он уже не достоин того, чтобы быть президентом. Выберите человека, который этих денег не потратил.
— Как практически ты это собираешься сделать?
— Не совсем еще над этим думала. Во-первых, не могу сказать, что у нас уже стартовали президентские выборы, потому что еще не чувствую таких тонкостей — когда они стартуют официально, а когда неофициально. Как я собираюсь доносить? Я встречаю многих людей, езжу по Украине. Я смогу рассказать людям, они смогут рассказать другим. По телевидению разговор с тобой сможет увидеть какое-то количество людей. Это не так невозможно, если не вставляют палки в колеса, не начинают делать медийную блокаду. В принципе, я пока еще не видела, чтобы началась медийная блокада касательно меня. Пока еще пристально следят за каждым шагом. То, что подают лживо, — это другое дело. Но чтобы не замечали — такого еще не было.
— Ты просто знаешь, как правильно создать информационные поводы.
— Я не знаю. Я не думала, что существуют такие технологии, что люди для этого специально применяют технологии. Я просто делаю то, что я делаю, — это получается само по себе.
— Согласно соцопросам, когда ты вернулась из плена, показатели твоих президентских рейтингов были более чем вдвое выше, чем сейчас. Ты понимаешь, почему они упали?
— Я понимаю. Когда я сидела в тюрьме, люди меня не знали. В принципе, и теперь меня не так много людей знает лично. Людям создали символ и картинку. Его создавали все телеканалы. Это была мощная пропаганда. Люди меня не знали, но видели, как меня нарисовали. Живой человек не может быть символом, картинкой — он отличается. Если бы я была мертвой, то это был бы действительно герой, это был бы пример. Люди бы меня так никогда и не узнали, они бы меня оставили в памяти такой картинкой, которую им нарисовали. Их бы устраивала эта картинка. Конечно, какая-то часть людей начинает тебя не понимать, разочаровываться, злиться. У меня не было тех президентских рейтингов, когда я вышла. Это были не мои рейтинги. Для того, чтобы получить свои рейтинги и почувствовать свою силу, ты должен сначала сжечь все те баллы, которые тебе нарисовали, нечестные, и зарабатывать свои честные баллы. А иначе правдиво пройти путь нельзя.
— Я знаю многих евреев, которые тебя поддерживали. Но после твоего заявления на телевидении, когда ты согласилась со зрительницей, что Украина находится под еврейским игом, и интервью Гордону, как ты сможешь доказать и украинским евреям, и антисемитам, что ты не являешься антисемиткой?
— Во-первых, я не собираюсь ничего доказывать искусственно. Я не помню, что именно я сказала Дмитрию в самом интервью на эту тему, но можно много чего говорить уже после него. Я не собираюсь ни перед кем оправдываться. Я никогда не говорила это со зла к еврейскому народу, я говорила это очень правдиво по отношению к украинской власти. Она действительно не украинской крови. И здесь не говорится о крови какой-то национальности, здесь имеется в виду украинская кровь, которая… не бьется у них сердце в ритме Украины. Не чувствуют они украинский народ, не чувствуют тех людей, которые ходят по этой земле.
— Ты понимаешь, что когда вспоминают вопрос крови, то сразу возникает фигура Гитлера?
— А это уже другая проблема. Проблема в том, что миру насадили такие понятия, которые трактуются или так, или никак. И как только у кого-то появляется смелость перейти эту грань — он сразу становится по ту сторону. Я говорила с теми евреями, которые меня поддерживали, с которыми я встречалась на каких-то дипломатических приемах. Я объяснила, что нас сейчас убивают с криками за то, что мы украинцы, «укропы», «хохлы». Когда-то был трудный исторический случай, когда людей убивали с криками за то, что они евреи. Это последнее такое болезненное событие, что его помнит мировое сообщество. Впрочем, никто не может вспомнить войны Киевской Руси или еще глубже. Всегда в войне существует такой принцип, что одно племя убивает другое за то, что, мол, вы не такие, как мы. К сожалению, это страшная правда войны: мы убиваем других людей за то, что они не такие, как мы (по национальности, по вере, по цвету кожи, по убеждениям). Поэтому эту тему подняли в мире на такой уровень, чтобы люди не забывали, чтобы не перегибали в сторону нездравого смысла. И это хорошо. По своей природе я не являюсь ни антисемиткой, ни расисткой, я не отношусь с ненавистью к каким-то другим людям. То есть, я могу признать, что в любой нации есть хорошие и плохие люди. И это должна признавать и сама нация. Я уважаю очень многих людей не за то, кем они являются по национальности или по стране проживания, или по убеждениям, я уважаю их за то, что они держат свою линию. То есть, они являются людьми.
— Когда ты говоришь слово «жиды», это уже начало антисемитизма, и далее со всеми вытекающими.
— В Польше так и осталось — «жиды». У нас есть два названия — «жиды» и «евреи». Почему «жиды» стало оскорбительным? Хотя, в принципе, это название национальности. Так же, как на украинцев говорят «хохлы». На поляков — «ляхи», на русских — «москали».
— Ты считаешь, это хорошо? Или с этим надо бороться?
— Бороться? Польский язык определяет только одно название — «жид». И это означает нацию.
— Мы же не в Польше.
— Очень плохо, что у нас есть двойные понятия, с которыми мы пытаемся бороться. Всегда можно пошутить, и ничего плохого не будет, но когда, конечно, это говорят политики…
— Ты — политик.
— … политики должны говорить это осторожно. Но человечность не зависит от осторожности, потому что в осторожности всегда есть фальшивость. Я не боюсь сказать правду, но это не значит, что я сделаю зло человеку. Многие политики, которые скажут это красивыми словами, на самом деле в душе сделают гораздо больше зла, потому что в душе они имеют гораздо больше ненависти. Пусть это непонятно в политическом контексте, чисто в человеческом контексте люди, которые когда-либо со мной столкнутся, даже евреи, в том числе, меня поймут.
— Ты доказала тем евреям, с которыми ты говорила, что ты не антисемитка?
— Не всем. Одному не доказала. А журналисты, с которыми я общалась (канадско-американские), сказали, что они видят меня как человека и нормально ко мне относятся, но меня еще нет как политика. То есть я еще не являюсь политиком такого уровня или классического направления, которым должна быть. Они сказали, что они нормально ко мне относятся как к человеку, но надеются, что из меня получится когда-то политик.
— Не можешь держать язык за зубами?
— Не могу, потому что, когда ты очень долго держишь язык за зубами, вырастает камень за пазухой. А это уже хуже. Поэтому я лучше буду говорить на эмоциях, и люди будут понимать, что нет в этом зла.
— Еще один фактор, из-за которого, по моему мнению, мог упасть твой рейтинг, — это то, что очень много людей начали говорить о том, что ты — «проект Медведчука». Почему они так говорят?
— Это какой рейтинг?
— Это рейтинг, который дают социологические службы, когда измеряют президентские амбиции, кампанию кандидатов.
— Говорить могут много чего. В конце концов, когда я познакомлюсь с Виктором Медведчуком, наверное, я заявлю об этом публично. До того времени я не могу понять, как можно обсуждать то, чего нет.
— Как говорят — «дыма без огня не бывает».
— Бывает — люди сами могут придумать дым. Неоднократно заявляла, что Медведчука знает моя сестра Вера. Она общалась с ним, когда освобождала меня. Она помогала родителям других пленных держать контакт. Я понимаю, что, если бы Медведчука не было, его надо было бы придумать: он — «чистое зло». А на чистое зло проще списать все недостатки своей работы. Это я об украинской власти. Не я знакома с Медведчуком — с ним знаком весь украинский парламент, большая его часть. Они были в политике вместе все эти долгие и долгие годы плодотворной работы по уничтожению Украины. Президент Порошенко делегировал Медведчука в минский процесс. Поэтому давайте все вопросы и знакомства «агента» Медведчука и Кремля переадресуем Порошенко. Я не буду больше отвечать на этот вопрос.
— А что Вера говорит о Медведчуке как о человеке. Какой он?
— Ничего. Она говорит, что ей было тяжело общаться со всеми политиками, когда я находилась в тюрьме, потому что никто не мог почувствовать этой боли, никто не действовал так быстро, как ей бы хотелось. Как хочется сейчас каждой матери, каждой жене, которая ждет результата уже завтра, а его нет и нет. Она не говорит, что знает его как человека. Они же не говорили с ним за чашкой чая, у них были короткие встречи, и говорили они об основном.
— Были ли ситуации, когда он проявил себя порядочно или благородно?
— Вера говорит о том, что то, что он говорил, он выполнял. Благородно — это гораздо более глубокие качества человека.
— Может ли кум Владимира Путина защищать интересы Украины, украинцев или пленных украинцев?
— Вопрос к Петру Алексеевичу Порошенко и куму.
— Ты говорила, что вопрос заложников для тебя будет приоритетным всегда. Сколько за этот период тебе удалось вытащить наших пленных?
— После встречи в Минске с Захарченко и Плотницким вернули двух женщин. В тот же период вернули еще Тараса Колодия. Его вернули священники. Они параллельно вели переговоры. После этого Порошенко отдал 15 человек на ту территорию, сказав, что это добровольный жест. На самом деле это был обмен — 1 к 5. Такая формула. На то время в минском процессе эта формула была. Теперь эта формула изменилась. Я не могу сказать, что у меня получилось то, что мне бы хотелось, чтобы у меня получилось. Но я и не скажу, что я прекратила над этим работу. Каждый день идет постоянная связь, чтобы ускорить этот процесс. Вы не представляете, на сколько точек одновременно надо давить, это все проделывать, чтобы один раз получилось это чудо. Меня одну вытаскивали два года — всем миром. Но я все равно верю, что все ребята будут дома. Просто надо найти метод. Не может сработать для двух людей то, что сработало для одного. Не получится больше ни для кого такой сценарий, который получился для меня. Это означает, что под каждого человека мы должны найти свой механизм.
— У Сенцова не получится?
— Работа по освобождению политзаключенных должна происходить политически. Но нужно каждый раз искать новый метод. Был список Савченко, был список Сенцова. Касательно Сенцова не получилось, причем список Сенцова был раньше, чем список Савченко. Можно написать относительно каждого человека такой список, но не работает два раза один и тот же фокус. Надо думать, как еще можно.
— С кем из олигархов ты уже успела познакомиться?
— Если бы вы мне сказали, кто является олигархами, то я бы сказала, что, в принципе, наверное, всех их и знаю. Мы обычно называем олигархами Коломойского, Ахметова, до пяти человек. А на самом деле олигарх — это человек, у которого есть сколько? Миллиард? Больше? То есть, в принципе, полпарламента. Поэтому знаю многих.
— Кто из крупнейших олигархов тебе уже что-то успел предложить? Или хотел что-то от тебя?
— Наверное, не напрямую, а косвенно они мне все предлагали, когда, как вы говорите, мой президентский рейтинг был очень высокий, и я имела политическую ценность. Тогда, когда политики не представляли, что я могу оказаться живой и настоящей, когда они думали, что я буду управляемой. Тогда были предложения: покинуть фракцию, покинуть партию, перейти к другой. Потом эти все предложения прекратились. Возможно, они вообще ничего не имели в виду.
— Когда ты соглашалась идти и стать «знаменем» для БЮТа, ты понимала о Тимоше-нко то, что ты потом о ней сказала в интервью Гордону?
— Я также сказала Дмитрию, что человек, который умеет держать себя так, как Юлия Тимошенко, то есть быть холодной не только, когда тебя видят камеры, но и всегда, — это очень сильная внутренняя работа над собой. Живому человеку так будет некомфортно. Поэтому это большое достижение, большая сильная работа политика. Тогда я не представляла, что такое политика. Я несерьезно подписывала. Я не понимала, что такое «флаг» в политике. Я подписала только потому, что подписала моя сестра. А моя сестра, зная, что Тимошенко знакома с Путиным, надеялась, что она просто поедет и скажет: «Отпустите Надежду». Когда пришли мои адвокаты и сказали, что Вера не против, потому что предложения поступали практически от всех партий, которые проходили в ВР, я сказала, что это несерьезно.
— Вера предлагала Тимошенко поехать или позвонить Путину?
— Думаю, что да, и неоднократно. Но, конечно, ей наверняка объяснили, что так это не работает, в политике.
— Ты некоторое время работала в службе «секс по телефону». Какие выводы об украинских мужчинах ты после этого опыта сделала?
— Абсолютно не изменилось у меня отношение к мужчинам. Наверное, я человек, который более глубоко мыслит, более широко видит мир. Меня не пугают некоторые нюансы, которые могут напугать других людей. Это обычная работа, как и другие работы, например, телефонных операторов. Не могу сказать, что меня это чему-то научило, но я поняла саму систему, каким образом психологически определяются люди — платежеспособный клиент или нет. Это научило концентрации внимания и это помогло, когда я служила в ВСУ, вычислить, кто пользуется такими услугами.
— Ты задумываешься над тем, когда ты захочешь иметь детей?
— Не задумываюсь. Это приходит само собой, наверное, поэтому я над этим даже не думаю.
— Сегодня ты успеваешь заниматься личной жизнью?
— Моя личная жизнь — чтобы я днем успевала ловить какую-то минуту счастья. В жизни хочется постоянно чему-то удивляться. Личная жизнь — это когда ты успеваешь ловить моменты: от общения с людьми, от того, что ты внимателен к людям и что-то заметил.
— Когда и почему ты последний раз плакала?
— В принципе, не плачу. Плакала в тюрьме, во сне. Подушка была мокрая, а я была закрыта в комнате без окон. То было во время голодания, когда меня привезли в реанимацию тюремную. А так сказать, что я могу сознательно из-за чего-то заплакать, — такого нет.
— Я благодарю тебя за эмоциональное интервью.
