«История — поле битвы», — такое название получила дискуссия, организованная в Варшаве Центром польско-российского диалога и согласия. Тематической осью встречи была историческая политика Кремля, используемая для манипуляции и реализации текущих политических целей. Я пригласила к микрофону двух участниц дискуссии — аналитиков Марию Доманьскую и Ядвигу Рогожу из Центра восточных исследований.
- Некоторые наблюдатели считают, что современная Россия не имеет четко сформулированной национальной идеи. Но можно ли предположить, что национальная идея кроется именно в исторической политике?
Мария Доманьская: Действительно, России не хватает национальной идеи. После распада Советского Союза Борис Ельцин объявлял конкурс в 90-х годах на национальную идею. К сожалению, это ничем не закончилось. До сих пор не создано ничего, что можно было бы такой идеей назвать. Настоящая национальная идея требовала бы сконструирования постимперской идентичности, которая бы опиралась либо на этнической общности, что в случае многонациональной России было бы и трудно, и очень спорно, либо на гражданском обществе, что, в свою очередь, тоже невозможно с точки зрения интересов авторитарного режима.
Такая идея в своем оптимальном варианте должна была бы учитывать адаптацию к вызовам современности. Однако российским властям намного легче формировать такую идею, которая базируется на имперских ресентиментах, в это помещается концепция народа, который не является самостоятельным субъектом, а скрепляется государственной властью и сильным лидером. Так проще обосновывать укрепление авторитаризма и агрессивную внешнюю политику. Крайне политизированная и мифологизированная концепция истории призвана, по мнению Кремля, стать национальной идеей, скрепой, гарантией лояльности к авторитарной власти и заменой государственной идеологии.
- А почему, на Ваш взгляд, эта концепция Кремля опирается, в основном, на тему Великой отечественной войны, а не, скажем, больших открытий, научных достижений, культурных традиций?
Мария Доманьская: Речь идет, прежде всего, о сакральном мифе победы над нацизмом. Это, во-первых, единственное событие в истории России, которое объединяет россиян как не вызывающий споров повод для национальной гордости. Кроме того, война и победа — это мощный символический ресурс, по-прежнему близкий большой части общества.
Во-вторых, победа в Великой отечественной войне ассоциируется с апогеем международной силы российского государства, с тем периодом после 1945 года, когда Советский Союз был одной из двух сверхдержав. Обращение к былому могуществу связано с безрезультатными до сих пор попытками восстановить это могущество. Кремль стремится к тому, чтобы Россию признали государством, равным США. И в-третьих, в контексте победы появляется также фигура Сталина, а власти путинской России культивируют идею сильной власти и сильного лидера.
- Если мы говорим об истории, то обратимся к истории совсем недавнего прошлого, когда еще СССР в период так называемой «перестройки» пережил что-то вроде мук совести за злодеяния большевиков и Сталина, в том числе в отношении Польши. Не случайно словом «Покаяние» назван вызвавший тогда огромный резонанс фильм Тенгиза Абуладзе. Казалось, что Россия использует шанс морального очищения перед собой и миром, но ведь это нет так?
Мария Доманьская: Я не знаю, пережила ли Россия на самом деле покаяние и моральное очищение. Может частично это и так, но не целиком. Безусловно, Россия пережила чувство вины, момент истины, момент, когда воцарилась свобода стремления к исторической правде. Но это также период, когда Россия пережила большое унижение в связи с распадом государства, империи.
В то время ситуация людей была драматической, они жили в бедности, утратили чувство безопасности, и понимали, что с позиции сверхдержавы Россия упала на позицию страны, с которой никто не считается. Так это воспринималось. И, увы, сегодня все эти негативные явления ассоциируются именно с проблеском демократии, с попыткой расчета с историей, с краткой минутой свободы слова и исторических исследований. Очень быстро родилась потребность правления «сильной руки», россияне отвернулись от ценностей «перестройки» и доктрины новой государственности в сторону безопасности и стабилизации. Это произошло также ценой закрытия глаз на темные страницы истории, отказа от декоммунизации, люстрации.
Кроме того, покаяние предполагало компенсации за преступления как в отношении собственных гражданам, так и граждан других государств. Этого не произошло. Сегодняшняя Россия оправдывает сталинские репрессии. Моральное очищение потребовало бы очень болезненного расчета в ситуации, где в каждой семьей были либо палачи, либо жертвы. Это еще вопрос будущего: посмотрит ли Россия когда-либо в лицо своей истории, рассчитается ли с ней и сможет ли пойти дальше?
- А сейчас вопрос к Ядвиге Рогоже: как можно объяснить функционирующие в сегодняшней России понятия «первая память» и «вторая память»? Возможно, не все знают, что они означают.
Ядвига Рогожа: Именно так. Не все могут об этом знать, поскольку эти термины сформулированы историками. Но коротко говоря, «первая память» — это видимая с перспективы государства героическая память больших воен, великих побед и государства как той силы, которая борется и побеждает, и которой положено воздавать почести.
А та «вторая память» возникла в оппозиции к той «первой памяти», и она занимается трудными страницами истории, является определенной инициативой снизу, причем часто сугубо индивидуальной. Эта память занимается судьбой не империи, а конкретных людей, мест, городов, регионов. «Вторая память» характеризуется большой искренностью, она нацелена не на формирование видения государства-победителя, а на поиск правды, порой очень неприглядной.
Ведь зачастую люди узнавали о своих родственниках что-то очень тяжелое, болезненное, например, что они были сталинскими палачами. Люди должны были посмотреть в лицо таким фактам, что в одной семье были убийцы и убитые.
Очень громким было дело Владимира Яковлева — известного журналиста, который рассказал о судьбах своих дедушки и бабушки, которых он любил, у которых воспитывался, с которыми он играл всё детство, у которых сидел на коленях и слушал, как они читают ему сказки. А потом оказалось, что они оба служили в структурах ЧК, что на их совести кровавые преступления, и что жили они в квартире, конфискованной у так называемых «врагов народа» — жертв сталинского террора. И вся мебель, и мягкий диван, на котором они сидели с внуком, тоже были собственностью людей, которые погибли. Владимир Яковлев должен был пережить огромное потрясение и разлад с самим собой, но очень честно обо всём рассказал.
Впрочем, такие человеческие истории, личные драмы отзывались эхом в России, благодаря интернету. Для некоторых россиян это был импульс если не к поиску правды в архивах, то, по меньшей мере, к мысли: а как это было в моей семье? А если шире — о том, что кроется за помпезной дымовой завесой, которую предлагает Кремль, где эти люди, эти трагедии, та гуманитарная катастрофа, которой была война? Думаю, что «вторая память» чрезвычайно важна, она искренняя, исходит от самих людей. И она сохранится, когда «первая память», если что-то изменится на верхушке или кончатся деньги, изменится. А та, от сердца, продолжится.
