Регистрация пройдена успешно!
Пожалуйста, перейдите по ссылке из письма, отправленного на
«Вся проблема в том, что я в хиджабе»

Особенности политического управления на Северном Кавказе накладывают отпечаток и на сферу образования

© РИА Новости Саид Царнаев / Перейти в фотобанкДевушки стоят рядом с портретом Рамзана Кадырова в Грозном
Девушки стоят рядом с портретом Рамзана Кадырова в Грозном
Материалы ИноСМИ содержат оценки исключительно зарубежных СМИ и не отражают позицию редакции ИноСМИ
Читать inosmi.ru в
На Северном Кавказе — те же проблемы в образовании, что и по всей России: нехватка мест в детсадах, переполненность школьных классов, низкий уровень образования в вузах. Но есть и региональные особенности. Например, дошкольные учреждения контролирует Центр по борьбе с экстремизмом, для детей боевиков и силовиков создают спецшколы, а выпускники вузов продолжают образование в Саудовской Аравии.

На Северном Кавказе — те же проблемы в образовании, что и по всей России: нехватка мест в детсадах, переполненность школьных классов, низкий уровень образования в вузах. Но есть и региональные особенности. Например, дошкольные учреждения контролирует Центр по борьбе с экстремизмом, для детей боевиков и силовиков создают спецшколы, а выпускники вузов продолжают образование в Саудовской Аравии.

 

Детские сады и профилактический учет

 

10 января в Махачкале к частному детскому центру «Счастливый малыш» на улице Венгерских бойцов подъехали четыре машины. Из них вышли люди в штатском, перелезли через ворота и вошли в здание. В саду находились 23 ребенка и 6 воспитателей. Когда после звонка от педагогов в центр приехала основательница детского садика, внутри уже не было никого.

 

«Воспитателей забрали в ОВД, а родителям, которые пришли за детьми, сказали, что я экстремистка и ваххабитка», — рассказывает директор центра София Султанбекова. Через один дом по той же улице находится салафитская мечеть «Тангъим» — оттуда ушел в «Исламское государство» (запрещено в России — прим.ред.) проповедник Надир Медетов, известный как Надир абу Халид. Его судьба неизвестна. С 2015 года на многих служителей мечети были заведены уголовные дела.

 

Схожий визит полиция организовала в тот же день и в другой филиал этого детсада. Чуть позже в отделении полиции Султанбековой объяснили причину столь пристального внимания — она состоит на профилактическом учете по подозрению в экстремизме. По заверению полицейских, ее детский центр больше работать не будет.

 

Система профилактического учета в Дагестане — процесс, основанный на приказе регионального Министерства внутренних дел (МВД). В документе написано, что полиция обязана «принять исчерпывающие меры по выявлению лиц, придерживающихся экстремистской идеологии». О том, каким критериям соответствуют такие лица, нет ни слова.

 

Полицейские, по словам Султанбековой, убеждают ее, что теперь она не сможет заниматься коммерческой деятельностью, которую начала в 2014 году. «Вся проблема в том, что я сама в хиджабе и большинство работников в хиджабах. В полиции мне говорили, чтобы я на работу не принимала тех, кто в платках, и в садик не брала детей, чьи матери в хиджабе ходят», — объясняет Султанбекова. Других причин ставить ее на учет не было, считает она.

 

Под опекой силовиков

 

Постановка на профилактический учет — это не единственная практика, которую используют власти региона, чтобы следить за гражданами. Еще одной специфической инициативой в сфере образования стало желание муфтията Дагестана создать интернат для реабилитации детей-сирот из семей убитых боевиков. При этом обучаться они будут вместе с детьми силовиков.

Пока проект находится на стадии оформления собственности, а образовательная часть еще не разрабатывалась. Учениками могут стать и сироты, и дети, у которых осталась только мать, а упор сделают на психологической работе.

 

Аналитик Международной кризисной группы Екатерина Сокирянская негативно оценивает инициативу властей Дагестана организовать отдельный интернат, так как подобная попытка сегрегации детей боевиков, даже из хороших побуждений, может иметь негативный эффект. Подростки, по словам Сокирянской, будут задавать вопросы, почему они оказались там. В то же время с ними будут работать традиционные религиозные деятели, которые для их семей не являются авторитетом и не обладают необходимым уровнем доверия, что, наоборот, замкнет детей в себе.

 

«Подавляющее большинство женщин, чьи мужья были убиты во время спецопераций, добровольно не отдадут туда детей. Мне звонили некоторые из них, они восприняли эту инициативу как попытку отобрать у них детей. Более того, интернат планировали построить в селе, далеко от Махачкалы, мало кто захочет отправлять детей туда», — считает Сокирянская.

 

Схожий проект, в котором дети-сироты из семей боевиков и силовиков будут заниматься вместе, решили организовать в Ингушетии. В феврале стало известно, что по инициативе главы республики Юнус-Бека Евкурова будет создан специальный общественный совет, который будет курировать детские организации. В него войдут общественные деятели и вдовы погибших боевиков.

 

Учащиеся, чьи родители погибли в результате вооруженных столкновений, будут посещать музеи и участвовать в работе патриотического клуба «Турпалхо» (с ингушского — «Герой»). Чиновники также обещают им психологическую помощь и содействие в трудоустройстве. В администрации Ингушетии считают, что проект будет способствовать искоренению экстремизма.

 

По словам главы ингушской правозащитной организации «Машр» Магомеда Муцольгова, эта инициатива обречена на провал, так как в кавказском обществе не принято упоминать, что в какой-то семье был боевик, тем более говорить об этом детям. «В республике уже есть все социальные ведомства, которые отвечают за образование. Сейчас же получается, что детям тыкают в лицо их принадлежностью к какой-то из семей — это то же самое, что называть детей инвалидами. Ничего, кроме популизма я в этой инициативе не вижу. Никто не мешал и раньше сотрудникам опеки организовывать детям досуг, не напоминая о том, кого убили его мама или папа, или кто убил их», — считает правозащитник.

 

По словам Муцольгова, цель этой инициативы иная: «Когда эти дети взрослеют, их постоянно начинают дергать органы. От этого любая адаптация сойдет на нет. Это нужно для легализации будущего ареста в случае необходимости, чтобы держать детей и родственников боевиков под контролем».

 

С 2010 по 2015 годы в интернет-публикациях ведомств отчеты о мероприятиях, организованных для детей из семей боевиков, практически не встречается. Большинство экскурсий, поездок и вручений подарков — для детей погибших сотрудников органов, которых иногда объединяли с детьми из «социально незащищенных групп». Были ли среди них дети боевиков, не уточнялось. Однако с 2016 года о мероприятиях для сирот из семей боевиков стали писать постоянно.

 

Екатерина Сокирянская связывает смену риторики с обстановкой в Сирии: «Сейчас ситуация располагает к профилактике: после того, как случился большой отток россиян на Ближний Восток, в последние три года на Северном Кавказе затишье. В 2016 году число террористических атак увеличилось, но незначительно, примерно на 10%. Все прекрасно понимают, что это именно затишье, а не решение проблемы, которую задавили перед Олимпиадой в Сочи. Есть установка федерального центра больше внимания уделять профилактике. На это выделяют большие бюджеты от профильных министерств».

 

Аналитик называет проект властей Ингушетии более перспективным, чем дагестанский, потому что в этом случае детей не будут выдергивать из социума. Но лучшую работу по адаптации семей боевиков проводят в Кабардино-Балкарии, считает Сокирянская: «Семьи, родственники которых проходили по делу о теракте в Нальчике в 2005 году, в феврале рассказывали мне, что в школе к детям предвзятого отношения нет, их никак не выделяют. Одну из девочек — старосту школы, отец которой осужден на очень большой срок — учительница мягко попросила не пропускать занятия без причины, чтобы избежать вопросов от администрации. Видимо, есть какие-то списки детей из семей боевиков, которые передают в образовательные ведомства, но работают они ненавязчиво».

 

Противоположная ситуация в Дагестане, где участковый может прийти в детский сад или школу и сообщить преподавателям, что у ребенка кто-то из родителей — боевик.

 

В Чечне детей из семей вооруженных повстанцев могут и вовсе выгнать из образовательного учреждения. Сокирянской известно о подобном случае: «Женщина рассказала мне, что после убийства мужа она потеряла работу, была лишена пособий, а ее четырехлетнему ребенку отказали в посещении детского сада. Сейчас родственников боевиков в Чечне выселяют из сел и сжигают дома».

 

Региональный компонент

 

От школьной программы центральной России образование на Северном Кавказе отличается и в части дополнительных уроков по родному языку и истории, которые входят в так называемый «национально-региональный компонент». При этом качество преподаваемых дисциплин, по словам учителя истории из Махачкалы Сергея Манышева, достаточно низкое. «До того, как я начал работать в школе, мне казалось, что среди кавказского истеблишмента Кавказская война — это что-то знаменательное, что каждый о ней что-то знает. По факту оказалось, что в лучшем случае в школах и вузах знают, кто такой имам Шамиль и что война вообще была», — говорит Манышев.

 

Но проблема здесь не только в учениках, считает он. Дело в том, что учебник, в котором рассказывается о Кавказской войне, вышел в 1992 году. Более того, школы не обеспечены и федеральными учебниками — их выдают примерно по два на класс из 20 человек. Из-за этого многие знания у школьников определяются личными взглядами преподавателя.

 

«Конечно, детям часто декларируется убеждение, что имам Шамиль — наше все, хотя в частных разговорах могут высказываться совсем другие взгляды. На это влияют политические игры с историей. Взять хотя бы открытый в начале года мемориальный комплекс Ахульго — якобы это символ примирения и согласия. Это смешно, потому что он фигурирует в событиях 1839 года, это самый апофеоз Кавказской войны, после этого воевали еще 20 лет», — делится Манышев.

 

Общей концепции преподавания национальных языков в регионе тоже нет. В Северной Осетии осетинский учат в каждой школе с 1 по 11 класс, а занятия проходят два или три раза в неделю. «Были времена, когда часов осетинского у нас стояло столько же, сколько русского и литературы. Это много, — считает Наталья, бывшая ученица школы в станице Архонская. — Класс обычно делят на владеющую и невладеющую группы. Но у меня, например, в классе из 23 человек только четверо были осетины, поэтому нас разделили просто пополам». По словам Натальи, в первые годы преподавание было на высоком уровне, но потом программа ограничилась «короткими текстами самого знаменитого осетинского поэта Коста Хетагурова». Сейчас на осетинском девушка может сказать только несколько фраз.

 

В Карачаево-Черкесии уроки делят для карачаевцев, которые учат язык, и русских, которые вместо этого идут на «народоведение». По школьной программе занятия числятся как один предмет.

 

«Карачаевцы учили свой родной язык. А с нами просто не знали, что делать, — вспоминает Виктория, ученица из школы в Усть-Джегуте. — Мы писали под диктовку какую-то непонятную чушь и исписывали тетради мелким почерком, даже не думая о том, что нам диктовали. Как правило, народоведение преподавалось не самыми разумными дамами, так что чаще всего вместо бреда под диктовку мы отправлялись гулять».

 

Квалификация школьных преподавателей — отдельный вопрос. По словам учителя истории Манышева, случаи увольнения сотрудников учебных заведений для Северного Кавказа — большая редкость. «Я даже не слышал о таком. Если человек устроился на работу, то скорее всего выйдет оттуда вперед ногами. Многие дают взятки за должности. В городскую школу в Махачкале несколько лет назад взятка была до 250 тысяч рублей, хотя в целом по региону учителей не хватает. Учителя считают, что заплатят, а отобьют это потом», — рассказывает Манышев. Он добавляет, что «отбить» такие педагоги планируют не зарплатой, средний размер которой составляет 10 тысяч рублей, а теми же взятками.

 

Школы не по карману

 

Коррупция характерна и для других образовательных учреждений на Северном Кавказе, в том числе дошкольных. Согласно данным Федеральной службы государственной статистики (Росстат), в регионе самая большая в России очередь в детские сады. Так, в Чечне на 100 мест приходится 146 детей. В Ингушетии, где мест в детсадах, даже по официальным данным, хватает чуть более чем для половины детей республики, за 2016 год открыли четыре детсада. Но чтобы мест хватило всем, по подсчетам местного Министерства образования, нужно еще 55 детских садов более чем на 12 тысяч мест.

 

Чтобы решить проблему устройства ребенка в детский сад, родители зачастую вынуждены платить. «Бывает, просят иногда на шкафчики, на бытовую химию, но не всегда. Неофициально за устройство в детский сад просят около 10 тысяч. Но это добровольно, кто сколько может», — рассказывает мама дошкольника из Нальчика. По ее словам, можно и не платить, но ребенка тогда могут не взять из-за больших очередей. Подобная ситуация характерна почти для всех республик.

 

В области школьного образования многие республики Северного Кавказа тоже показывают антирекорды. Кроме первой и второй смен в регионе есть еще и третья. По данным Росстата, в Чечне 41,8% учеников ходят в школу во вторую и третью смены — это самый высокий показатель по России.

 

Аналогом государственных школ в такой ситуации становятся частные образовательные учреждения. Но водить туда ребенка могут далеко не все семьи. Так, обучение в частной гимназии «Приоритет» в Чечне, которую учредил бывший чеченский военный Халид Исламов, стоит 120 тысяч рублей в год. В школе, помимо основных предметов, преподают творчество и занятия по индивидуальному развитию, а ученики могут остаться там на ночь.

 

Студенческая немобильность

 

Несмотря на глубокий кризис в образовательной системе некоторых республик Северного Кавказа, выпускники школ могут поступить в вузы и за пределами региона. Иногда недостаток знаний компенсируется другими ресурсами.

 

«Когда я сдавала ЕГЭ, большинство ребят были настроены на честную игру, но, к сожалению, коррупция пропитала сферу образования, как и другие области. Многие люди в Дагестане слишком сильно рассчитывают на обходные пути, деньги и связи», — рассказывает Зарема, выпускница одной из лучших школ Махачкалы — многопрофильного лицея № 39. По общему конкурсу она поступила в Первый Московский государственный медицинский университет имени им. Сеченова.

 

По словам главы Фонда Ассоциации педагогов по разрешению конфликтов (ФАРН) Наталии Чупруновой, в вузах коррупция тоже стала обычным явлением. Чтобы закрыть сессию, студенты платят от 20 000 рублей. Проблема, считает она, в качестве самих университетов: «В Осетии 1990-х было открыто около 20 различных филиалов вузов РФ, начали обучать студентов на платной основе юриспруденции, экономике и управлению. Однако уровень знаний оказался крайне низким, отсутствовала студенческая практика».

Многие кавказские абитуриенты уезжают учиться за пределы региона благодаря целевому набору. Студенты из республик соревнуются по результатам экзамена между собой, но после окончания вуза обязаны вернуться в родной регион и отработать несколько лет в администрации или на госпредприятиях.

 

В Чечне подобный обмен есть не только с российскими вузами. С 2008 года в республике действует программа Международного образовательного сотрудничества, которую утвердил Рамзан Кадыров. Многие чеченцы называют ее «стипендия Главы». Отбором занимаются частные компании — Лондонский международный центр Into и центр Study Group, также соглашение подписано с службой академических обменов DAAD в Германии. Еще одно популярное направление — вузы Саудовской Аравии, в частности Мединский Исламский Университет. Чаще всего туда поступают до 30 лет. Как подчеркивает представитель сайта «Университеты Саудовской Аравии» Ибрагим Исянов, занимающегося помощью в отправке в саудовские вузы, поток студентов из Северного Кавказа постоянный, но отнюдь не самый большой по России. Чтобы поступить, нужно владеть арабским языком и «быть мусульманином, имеющим благородные нравы».

 

Чеченский дресс-код

 

Издание University World News отметило, что в программах зарубежного обмена из Чечни каждый год участвует примерно 90 финалистов, при этом девушек — меньше 10 человек.

 

По словам Карины Котовой, члена правозащитной организации «Гражданское содействие», у девушек в регионе проблемы возникают не только со студенческой мобильностью, но и с поиском работы. Представители комитета регулярно проводят семинары на Северном Кавказе, во время которых общаются со студентами из разных республик. Котова отмечает, что молодежь не любит затрагивать тему равенства полов: «Все едины в вопросе коррупции, проверок или того, что посреди лекции могут прийти какие-то непонятные люди, чтобы выяснить, кто присутствует. Но гендерные вопросы всегда вызывают споры. Юноши в большинстве противятся тому, чтобы девушки эти вопросы поднимали. А на практике получается, что если девушки и заканчивают вузы, потом их могут не пустить работать».

 

Правозащитница приводит в пример историю участницы одного из семинаров: девушка отучилась на архитектора, но найти работу у нее не получилось — в архитектурном бюро в Чечне ей сказали, что она не может работать с мужчинами.

 

Особое отношение к девушкам и в вузах: в Чечне во всех государственных учреждениях существует дресс-код для женщин — длинные юбки, длинные рукава и платки. Но это не показатель для всего региона. Еще несколько лет назад в других республиках власти скорее были настроены на запрет платков и хиджабов, чем на требование их от студенток. По словам Сокирянской, сейчас постепенно пришли к пониманию того, что нельзя запрещать хиджаб, но отдельные недоразумения на этой почве еще случаются в Кабардино-Балкарии и Дагестане.

 

«Запрет на ношение хиджабов опасен тем, что когда девушка из религиозной семьи достигает пубертатного периода, ее перестают отправлять в школу. И мы можем понять, что ее ждет — ранний брак, отсутствие образования и неспособность защитить себя или вести самостоятельную жизнь в будущем», — говорит Сокирянская. При этом, по мнению аналитика, желание родителей давать детям образование во многом зависит от их достатка, а не от религиозности. Образование — это большие расходы, а если девушку выдать замуж, то ее обеспечение ложится на мужа: «Во многих салафитских семьях женщины работают, имеют бизнес — нет обязательной установки на то, чтобы сидеть дома».

 

Диплом для северо-кавказской молодежи — знак престижа, но только 10% выпускников стремится получить качественное дополнительное образование в столичных вузах или за границей, говорит глава ФАРН Наталия Чупрунова. Во многом выбор образования зависит от решения семьи. «Это также связано с дополнительной финансовой поддержкой родителей. Традиционно на Кавказе родители поддерживают своих детей довольно продолжительное время и даже после того, как те заводят собственные семьи», — объясняет она.

 

Угроза сплоченности

 

Обучение вне государственной системы образования слабо развито на Северном Кавказе, а просвещением в регионе занимаются только правозащитные организации. Нередко это вызывает противодействие у руководства местных университетов.

 

По словам Котовой из «Гражданского содействия» некоторых студентов после семинаров вызывали в ректорат и задавали вопросы, зачем они их посещали. «Это связано не с темой прав человека или с нашей организацией, а с тем, что вообще происходит какая-то активность вне в стен вуза. Подобная сплоченность — это всегда повод для беспокойства у местных властей», — говорит правозащитница.

 

Открыто обсуждать проблемы в сфере образования на Северном Кавказе согласились не все опрошенные эксперты, работающие в регионе. «Если я расскажу все, как есть, меня за это по голове не погладят. Я могу дать только общие характеристики. Я сомневаюсь, что кто-то ответит на вопросы честно, особенно в нашей республике (речь идет о Чечне — прим.ред.). Раньше мы понимали, что можем отстоять свою позицию. Сейчас — нет», — рассказал один из работников НКО республики. Большинство школьников и студентов также соглашались говорить только на условиях анонимности.