Перед выходом на сцену Светлана Алексиевич оставила мне свое серовато-бежевое кожаное пальто, столь же старомодное, как и остальная ее одежда. Мы случайно встретились на мартовском литературном фестивале в Австрии, куда лауреата Нобелевской премии 2015 года в области литературы — коренастую женщину 68 лет, чей рост едва дотягивает до 5 футов (152 см) — пригласили в качестве почетного гостя. «Я оставлю вам пальто», — сказала она, и было в этом жесте что-то трогательно советское: вы доверяете свою вещь на сохранение чужому человеку. Я и сама являюсь бывшей гражданкой Советского Союза; мы разделяем один и тот же опыт выживания в мире, который неизменно находился в состоянии войны или подготовки к ней, как говорится в книге «У войны не женское лицо». Это одна из самых грустных книг, которые вам когда-либо придется прочесть, и именно она положила начало более чем 30-летней карьере Алексиевич, ее «многоголосного творчества — памятника страданию и мужеству в наше время», как говорилось в формулировке Нобелевского комитета.
«Историк души» — вот как сама Алексиевич описала свою работу над книгой 1985 года, в которой собраны воспоминания советских женщин о Второй мировой войне. «Слушайте,» — начинает бывшая снайпер (одна из около миллиона служивших в советской армии женщин), а затем следует рассказ, усеянный многоточиями и сводящийся к следующему:
«Сколько была война? Четыре года. Очень долго… Ни птиц, ни цветов не помню. Они, конечно, были, но я их не помню. Да-да… Странно, правда? Разве могут быть цветными фильмы о войне? Там все черное. Только у крови другой цвет… Одна кровь красная…..»
Опубликованную на заре перестройки книгу «У войны не женское лицо» прочли миллионы советских людей; на английском языке она была издана в 1988 году московским издательством «Прогресс» (а теперь ее можно найти на Amazon минимум за 400 долларов). В настоящее время еще больше нерусскоязычных читателей может прочесть книгу в новом английском переводе Ричарда Пивера и Ларисы Волохонской. Они искусно передали неспешный темп наполняющих книгу повествований от первого лица, ставшими характерной особенностью рассказов Алексиевич о коммунистическом опыте страны — серии произведений, которую она называет «Голоса Утопии». (Сюда входит книга «Последние свидетели» — истории людей, чье детство прошло на фоне войны, и опубликованная в том же году, что и «У войны не женское лицо», — а также «Чернобыльская молитва. Хроника будущего» 1997 года и «Время секонд хэнд» 2013). Вышеозначенное новое издание имеет вводный раздел, состоящий из фрагментов дневника книги и других материалов, предоставляя читателю возможность понаблюдать за тем, как Алексиевич начинала свой путь.
Алексиевич родилась в 1948 году в белорусско-украинской семье в советской Украине и стала одним из тех, кого окрестила «детьми Победы» — поколением, не заставшем ужасы 1930-х и 40-х годов. Вскоре ее семья переехала на юг советский Белоруссии. Она выросла на местных рассказах о Великой Отечественной войне (каждый четвертый житель белорусских деревень погиб в бою). «Я не любила читать военные книги, хотя… у всех это было любимое чтение,» пишет Алексиевич. Она работала в редакции газеты некогда принадлежавшей Польше области на юге Белоруссии, а затем отправилась в Минск изучать журналистику. К публицистическим сочинениям она вернулась где-то в 70-х-начале 80-х годов: период, когда «официальная советская ностальгия… постепенно заменила марксистскую идеологию,» как выразился историк Тимоти Снайдер в посвященном Алексиевич обзоре для New York Review of Books в 2015 году. Для ее поколения, пояснил он, это значило быть «вскормленным на квазимарксистской идее о некоей цели всех страданий и неопровинциальной мысли о том, целью этой было продолжение существования образцово-показательного советского государства, в котором им посчастливилось родиться».
Но, с точки зрения Алексиевич, ничего провинциального в страданиях нет. На мартовском литературном фестивале, отвечая на вопросы из зала (и забрав у меня пальто), она сказала «ни одна книга о жертвах советских людей не обладала такой силой, как услышанные мной в детстве рассказы соседских женщин». Записи в дневнике книги демонстрируют намерение продолжить избегать патриотических канонов: " Писали мужчины и о мужчинах… Все, что нам известно о войне, известно с «мужского голоса». И все же она была литературным человеком, которого реальность одновременно пугала и влекла, а на свою миссию — или, точнее, метод — ее вдохновила книга, написанной именно мужчиной. Эти два понятия неразделимы. Книгу «Я из огненной деревни» — историю нацистских разрушений в Белоруссии, поведанную белорусом Алесем Адамовичем в соавторстве с Янкой Брыль и Владимиром Колесником, — она называет «романом… из голосов самой жизни, из того что я слышала в детстве, из того, что сейчас звучит на улице, дома, в кафе, в троллейбусе».
С самого детства благодаря рассказам бабушки Алексиевич знала, что «женские рассказы другие и о другом», как она написала в дневнике книги. «Там нет героев и невероятных подвигов, там есть просто люди, которые заняты нечеловеческим человеческим делом». Она также знала, с какими столкнется препятствиями. Коммунистическая партия Китая, к примеру, сняла с печати ее первый сборник очерков о трудностях путешествий из деревень в города в промышленно развивающемся Советском Союзе. Сегодня она готова предать тот неопубликованный том забвению. «Я просто пыталась найти себя, как и те, кому пришлось переехать на другое место», — сказала она мне. Ей едва исполнилось 30, когда она бесстрашно отправилась «открывать для себя мир войны». Алексиевич совершила десятки поездок, записала сотни кассет, поговорила с более чем 500 женщинами и получила бесконечное количество писем. Ее нескромной целью было выслушать «конкретного человека, живущего в конкретное время и участвовавшего в конкретных событиях» и быть при этом готовой разглядеть в нем «вечного человека. Дрожание вечности. То, что есть в человеке всегда».
Труды Алексиевич, как она сама отмечает, не следует путать с журналистикой или считать неким вымышленным гибридом. Когда она попыталась доработать материал под фантастику, истории вышли плоскими. Навеянные многочасовыми разговорами записи относятся к развивающейся форме авторской научно-популярной литературы, которая позволяет создавать совершенно иные образы. По словам Алексиевич, на страницах ее книг запечатлены образы свидетелей, чьи показания передают истину о том, что «война — проклятие на всех,» и в то же время подтверждают фразу, использованную в одном из разделов ее книги, «человек больше войны».
Женщины жадно ухватились за шанс поговорить с ней. «Было немало девушек-танкисток на средних танках, — вспоминала бывший первый лейтенант, — а вот на тяжелом — я одна. Иногда думаю: записать бы кому-нибудь из писателей мою жизнь. Сама я не умею, как следует…» А женщина, работавшая телефонным оператором, прислала письмо, в котором говорилось: «Наград больших не имею, одни медали. Не знаю, будет ли интересна вам моя жизнь, но хотелось бы кому-нибудь ее рассказать…».
Однако решение поведать свои истории стало настоящим испытанием для этих женщин-воинов, которые, вернувшись домой после героической службы, в глазах окружающих стали не более чем «фронтовыми девчатами», чью репутацию запятнали проведенные среди мужчин тяжелые годы. Пока бывших сослуживцев мужского пола чествовали за полученные в бою шрамы, женщинам следовало печь и шить, забыв обо всех мучениях. Бывшая снайпер закрыла лицо руками и сказала Алексиевич: «Вы действительно хотите это знать? Я прошу вас как дочь». Затем под пристальным взглядом внимательного слушателя женщина продолжила: «Чтобы рассказать об этом, мне нужно смотреть вам в глаза». Алексиевич услышала такое, о чем прежде никогда не заявлялось во всеуслышание. «Ребенок плакал», — рассказала другая женщина, вспомнив радистку своей части, которую вынудили заставить замолчать ее голодного малыша, когда они прятались от немцев. «Собаки услышат, все погибнем… [мать] опускает сверток с ребенком в воду и долго там держит… Ребенок больше не кричит… А мы не можем поднять глаза. Ни на мать, ни друг на друга…». Сержант-майор, получив стенограмму интервью, решила, что Алексиевич услышала уже слишком много из ее рассказа. «Что она после этого обо мне подумает?» — спросила она, думая о сыне, который считал ее «божеством». Она вычеркнула большую часть собственных пылких слов о том, какой была маленькой, неподготовленной девчонкой, без страха служившей фельдшером при танковом батальоне, и прислала вместо этого соответствующие вырезки из газет.
«В каждом человеке, — выяснила Алексиевич, — живут две истины: своя собственная и прописная, наполненная духом времени. Запахом газет. Первая редко когда выдерживает натиск второй». И действительно, когда политика гласности поспособствовала обнародованию информации о трагическом прошлом СССР, не все люди, будь то женщины или мужчины, были готовы к откровениям о негероической природе человека на страницах переписанных мемуаров, где будничные проблемы (о критических днях и прическах) соседствуют с ужасами военного времени:
«[Заключенных] не расстреливали, слишком легкая смерть для них, мы закалывали их, как свиней, шомполами, резали по кусочкам. Я ходила на это смотреть… Ждала! Долго ждала того момента, когда от боли у них начнут лопаться глаза».
Я призналась Алексиевич, что и сама — а мне только-только исполнилось 20, когда вышла ее книга, — посчитала историю нашего устрашающего выживания чересчур горькой. До конца я ее дочитала уже будучи аспиранткой в 1990-х, после переезда в Соединенные Штаты. «Я сама до конца не верила, что у меня достаточно сил следовать этому пути», — сказала Алексиевич. Она неоднократно сталкивалась с возмущенными цензорами. «Кто пойдет после таких книг воевать??— вопрошали они, как она записала после той встречи. — Вы унижаете женщину примитивным натурализмом… У вас наша Победа страшная«. Ее книга «могла бы никогда не увидеть свет, если бы не один человек, — сказала она мне и после паузы добавила — Горбачев».
Алексиевич не считает себя диссидентом, несмотря на проведенные в эмиграции годы (прежде чем вернуться в Минск шесть лет назад, она пожила в Италии, Германии, Франции и Швеции) и натянутые отношения с властями (с момента распада Советского Союза Алексиевич в качестве правозащитника часто конфликтовала с бессменным президентом Белоруссии Александром Лукашенко, который так и не поздравил ее с получением Нобелевской премии. Как и российский президент Владимир Путин, которому книга хоть и понравилась, но пришлись, должно быть, не по нраву многочисленные отсылки к войне на востоке Украины как оккупации со стороны сил, подотчетных российским). Феминисткой она себя также не считает.
В качестве альтернативы Алексиевич создала собственную самобытность в качестве свидетеля свидетелей, остающихся, как правило, не услышанными. Ее стремление писать «историю чувств», как она выразилась в первой книге — «историю маленького человека, выброшенного из простой жизни в эпическую глубину громадного события» — уже доказало свою неизменную силу. «После Сталина при Хрущеве в 1950-х и 60-х годах, — поведала она мне, — мы в СССР стремились изучить природу человека, и не только советского. Когда я говорила с теми женщинами, не было места героическим клише и пошлости государственной пропаганды о великой нации». Она продолжила поиск свидетелей, и многие из их историй — включая рассказы советских ветеранов войны в Афганистане — попали в последующие книги.
Именно националистическая политика Путина, начиная с его экспансионистских успехов в Грузии в 2008 году, заставила меня прочесть первую книгу Алексиевич до конца. Я больше не могла игнорировать ее работу и к тому же решилась на собственное исследование разрушенной войной политической жизни СССР и ее последствий для моей семьи. Я хотела знать, почему, когда и как жизнь моего деда, сына Никиты Хрущева — летчика-истребителя, сбитого немцами и награжденного посмертно — стала достоянием общественности. После того, как он без вести пропал в 1943 году, против него были выдвинуты обвинения в измене. Мой поиск ответов научил меня тому, что не удивило бы Алексиевич: сказки о героизме и бесчестье на войне служат каким-то другим интересам, помимо правды. А авторитет женщин, снова и снова переживающих свое непростое прошлое, вполне ожидаемо ставится под сомнение. Моей бабушке, маме и мне неоднократно говорили, мол, вас там не было, вы через это не проходили, вам не понять, вам не вспомнить.
В эпоху «псевдоправды», когда журналистика находится под давлением — речь идет о пропаганде, сенсационности и наличии «альтернативных фактов», — сила документальной литературы проявляется четче, чем когда-либо. «Аутопсия революционного века, превратившего страну в кладбище, но не разрушившего наши души, важна для всех, ибо коммунизм не мертв, —сказала Алексиевич в Австрии. — Он примет иную форму и вернется». Книга «У войны не женское лицо» не удержит людей от войны, но с учетом приближающегося столетнего юбилея Октябрьской революции, она, наряду со своими «преемниками», станет напоминанием о высшей цели, которой могут послужить страдания. Вместо содействия бесчеловечной системе она может сподвигнуть нас на то, чтобы продолжать держать друг для друга пальто и жить дальше. Только послушайте, как тонко Алексиевич мыслит о необходимости быть готовыми ко всему:
«Иногда я возвращаюсь домой после встреч с мыслью, что страдание — это одиночество. Глухая изоляция. В другой раз мне кажется, что страдание — особый вид знания. Есть что-то в человеческой жизни, что другим путем невозможно передать и сохранить, особенно у нас. Так устроен наш мир, так устроены мы».
Нина Хрущева — профессор международных отношений Новой школы в Нью-Йорке. Ее последняя книга называется «Потерянный Хрущев: Путешествие в ГУЛАГ русского разума».
