Новости о том, что «Твиттер» предпринял первые шаги по направлению к фондовой бирже, вызвали вполне предсказуемые размышления об оценочной стоимости компании. Сколько на самом деле может стоить корпорация с 200 миллионами ежемесячных активных пользователей? Может ли она сравниться с «Фейсбуком» с ее миллиардом пользователей?
Ответ: никто не знает. Но это не имеет значения, потому что этот вопрос неважен. Хотя твиттер и фейсбук относятся к категории социальных сетей, в действительности они кардинальным образом друг от друга отличаются. И в некотором смысле твиттер является более значимой сетью, потому что он обладает способностью оказывать влияние на ту арену, где общества обсуждают различные политические вопросы.
Самое удивительное заключается в том, что спустя всего семь лет после своего появления в качестве побочного проекта, позволяющего группе друзей обмениваться сообщениями, твиттер фактически превратился в информационное агентство всей планеты. И в отличие от уважаемых информагентств (Reuters, AP и так далее) он доступен всем – именно поэтому даже правительства иногда пользуются им, чтобы сообщать новости, прежде чем люди о них услышат из основных СМИ.
Твиттер также обладает способностью превращать самых обыкновенных людей в репортеров, и сейчас мы только начинаем осознавать серьезность подобных изменений. Незадачливые пользователи, которые ретвитнули ложные слухи о лорде Макалпине, к примеру, понятия не имели о том, что они попали в информационный бизнес. А лавина агрессивных и оскорбительных твитов, направленных против женщин, которая прокатилась по твиттеру в последние несколько месяцев, вызвала массу настойчивых требований, обращенных к компании, навести порядок в информации, которая проходит через ее серверы.
И все это приводит нас к теме политики. Одной из поразительных особенностей эпохальных дебатов по сирийскому вопросу в Палате Общин стало то, что в качестве аргумента против военного вторжения многие члены парламента приводили электронные письма своих избирателей, которые выражали несогласие с предложенными мерами.
В США члены Конгресса рассказывали почти такую же историю. Мы никогда не узнаем, не могли ли члены парламента и Конгресса использовать протест своих избирателей, чтобы легитимировать свои собственные взгляды, однако несогласие простых людей приводит нас к новому ответу на старую загадку: кто такие парламентарии - представители (то есть законодатели, которые сами принимают решения) или всего лишь делегаты (которые только передают мнение своих избирателей)?
В прошлом этот вопрос поднял Эдмунд Берк (Edmund Burke) в своей речи перед избирателями, которую он произнес в Бристоле 3 ноября 1774 года: «Правительство и законодательство, - сказал он, - это вопросы мотивов и суждений, а не склонности. Но какими будут эти мотивы, если решение предшествует дискуссии, если одна группа людей обдумывает, а другая решает, если те, кто делает выводы, находятся на расстоянии 300 миль от тех, кто выслушивает аргументы?»
Во времена Берка, когда дорога от Бристоля до Лондона занимала два дня, идея о том, что избиратели могли влиять на мнения членов парламента в Вестминстере, казалась нелепой фантазией. Поэтому тогда людям была доступна только совещательная демократия.
Однако недавние дебаты по сирийскому вопросу в Палате Общин доказали, что некоторые наши политики уже вступили на скользкий склон. Технологии, подобные твиттеру, которые помогают в режиме реального времени отслеживать изменения общественного мнения, способны сделать кошмар Берга вполне реальным: компания, которой под силу регулировать выражение общественного мнения, может стать чрезвычайно влиятельной. И мы должны всерьез над этим задуматься.
