Регистрация пройдена успешно!
Пожалуйста, перейдите по ссылке из письма, отправленного на
Десятилетний враг народа

Интервью со скульптором Станиславом Кулоном, автором выставки «Свидетельство II. 1939–1946»

Материалы ИноСМИ содержат оценки исключительно зарубежных СМИ и не отражают позицию редакции ИноСМИ
Читать inosmi.ru в
У нас не было никаких прав. Действовал принцип: «кто не работает, тот не ест». Была норма, которую следовало выполнить, чтобы получить «паек» — весьма скромную пищу: кусок хлеба и кашу с червями. Нам постоянно говорили, что «все идет на фронт». На Урале покоятся пятеро членов моей семьи — родители и трое младших братьев: Олек, Казик и Мечо. Выжил я, двое братьев и сестра.

Nasz Dziennik: Мы отмечаем очередную, уже 77-ю, годовщину первой масштабной депортации поляков в СССР после советского нападения 17 сентября 1939 года. Она затронула в том числе вашу семью. Как вам запомнился день 10 февраля 1940 года?

 

Станислав Кулон (Stanisław Kulon): Мы жили в деревне Собеско Тернопольского воеводства, мне было тогда 10 лет. Стояла чудесная морозная зима. Ночью, точнее, уже под утро, в начале пятого, мы услышали громкие крики: «Матушка, открывай!» Напуганная мать стала будить отца, а они уже успели выбить прикладами дверь и вошли внутрь. «Здесь будет война, одевай ребенка, быстрее», — отдавали они криками приказы. Они не позволили нам взять с собой никаких вещей, сказав, что там, куда мы едем, будет все необходимое. На сборы дали 15 минут. Если кто-то медлил, его били прикладом и вели к саням, в которых нас отвезли на вокзал в Подгайцах. Там нас погрузили в вагоны для перевозки скота — по 60 человек в каждый. Поднялся крик, потому что некоторые семьи разделили. Дети плакали, но это никого не волновало. Нас подгоняли: «Давай-давай, быстрей, здесь будет война». Они продолжали пугать нас этой войной, мы все были в ужасе.

 

 Сколько длилось это «путешествие»?

 

— Больше месяца. Вагоны были наглухо закрыты. У взрослых были какие-то перочинные ножи, они делали дырки между досками, чтобы смотреть, куда нас везут. Мы двигались на восток. Раз в какое-то время вагон открывали, можно было набрать в ведро снега, чтобы накипятить себе воды. Последняя станция, уже на Урале, называлась Молотов. Такое название носила тогда Пермь. Там у нас забрали документы и стали их жечь. Зрелище было ужасное. Когда кто-то спросил, зачем это делают, над нами стали смеяться: «Польши уже нет, зачем вам документы!» Нас погрузили в грузовики «ЗИЛ-5» с газогенератором (так в тексте, вероятно, имеется в виду грузовик ЗИС, — прим. пер.), мы ехали, а снега вокруг становилось все больше. Когда машины стали застревать, нас пересадили в сани. Так мы добрались до поселка, где нас ждало два барака. На следующий день всех, кто был старше 12 лет, послали рубить лес.

 

 Как руководство лагеря обращалось с поляками?

 

— Как с врагами народа. У нас не было никаких прав. Действовал принцип: «кто не работает, тот не ест». Была норма, которую следовало выполнить, чтобы получить «паек» — скромную пищу: кусок хлеба и кашу с червями. Нам постоянно говорили, что «все идет на фронт». Нам оставалось только умирать от голода и непосильного труда. Мужчины-лесорубы валили деревья, женщины обрубали ветки и жгли костры. Моя мать должна была нарубить в день два кубометра веток, а потом разделить их на куски по 15 сантиметров длиной, которые использовались как топливо для грузовиков. Когда до 12 лет мне оставалось всего полтора месяца, мать мне их «приписала», чтобы я помог ей с работой.

 

 Почти вся ваша семья погибла на «бесчеловечной земле».

 

— Да, там покоятся пятеро членов моей семьи: родители и трое младших братьев: Олек, Казик и Мечо. Выжил я, двое братьев и сестра. Мама умерла в возрасте 39 лет, отец — 52. Он был легионером. Он считал, что ссылка — это месть Сталина за 1920 год. Из троих умерших братьев — младший родился уже в ссылке. Он прожил всего три недели, потому что у матери не было молока. В поселке, правда, держали корову, но она принадлежала командиру. Моему брату Юзеку удалось несколько раз надоить немного молока, но его поймали и избили до полусмерти. Когда умер ее самый младший сын, мать пришла в отчаяние. Я помню, как у нее текли из глаз слезы. Потом она больше не улыбалась, вся как-то сгорбилась. Мне сложно представить себе горе матери, которая не может выкормить ребенка.

 

 Вы знаете, где покоятся ваши родственники?

 

— Нет, врагам народа кладбищ не полагалось. Трупы закапывали в лесу. Если кто-то умирал в больнице, тело заворачивали в простыню и хоронили. Моего младшего брата отец сам похоронил в лесу. Он сделал крест и написал: «Олек Кулон, сын ссыльного». Мама умерла от туберкулеза. Ее привезли в больницу, когда она уже была безнадежна. Мой брат Владислав, которому было тогда 20 лет, сколотил из неструганных досок ящик (сложно назвать это гробом), в нем мы и похоронили маму в лесу. Этих могил там уже наверняка нет.

 

 А отец?

 

— Он умер в больнице. Это случилось, когда мы получили приказ переселиться из одного поселка в другой, который находился в 18 километрах. Отец был так слаб, что уже не мог идти. Была одна телега, которую тянула тощая кляча, но отца на телегу не взяли. Он остался в лесу. Потом кто-то забрал его в больницу, но он был уже в очень плохом состоянии и умер. Нам об этом не сообщили. Я узнал о его смерти только в 1948 году, когда уже жил в Польше.

 

 Вы пытались позже поехать на место вашей ссылки?

 

— Когда я окончил первый курс варшавской Академии изящных искусств, я подал заявку, чтобы поехать по обмену в Ленинград. Я надеялся, что в каникулы смогу попасть на Урал и по крайней мере зажечь свечу в память о своих близких. Но стипендию мне не дали, так что в места нашей ссылки я так и не попал. Сомневаюсь, что я смог бы найти в лесу могилы. Я помню, что когда мы весной копали землю, мы постоянно натыкались на человеческие кости. Мы не были там первыми. Русские никогда не придавали большого значения тому, сколько людей погибнет: тысяча, две, полмиллиона. У них всегда «всего было много». Когда я оказываюсь в лесу, например, здесь, в Кампиносской пуще, и вижу сосны, мне кажется, что мои близкие рядом. Такие у меня ассоциации. Там тоже были в основном сосновые леса.

 

 Почему вам удалось спастись? Как после потери родителей вам удалось избежать «советизации»?

 

— Я выжил и вернулся в Польшу благодаря молитвам моих родителей и других ссыльных. Они молились, чтобы хотя бы их дети вернулись домой, в Польшу, если им самим это не удастся. Они делали это тайно, потому что религия была под запретом. Там можно было молиться только на Сталина, он был богом. В Польшу я вернулся в марте 1946 года, мне было 16 лет. Я провел в ссылке шесть лет и два месяца.

 

 Вы стали признанным художником, автором памятников, которые стоят по всей Польше. Сейчас в вашем творчестве преобладает тема Голгофы Востока. Знают ли современные поляки, что случилось с их соотечественниками на «бесчеловечной земле»?

 

— Пожалуй, об этом мало кто знает, а время идет, и нас, свидетелей, становится все меньше. Наше поколение уже уходит к богу. Я считаю своей обязанностью сохранить воспоминания о том, что я пережил в уральских лесах, оказавшись десятилетним «врагом народа». Я сконцентрировался на этой теме, когда вышел на пенсию, 17 лет назад. Мои воспоминания изданы в книге под названием «С польской земли в Польшу». Все, чем я занимаюсь сейчас, посвящено этому периоду. В Институте национальной памяти сейчас проходит уже третья моя выставка. Я сделал больше 100 рисунков тушью и ручкой, и жду, когда кто-то решит издать их в форме альбома. Последний год я посвятил своему уже третьему «крестному пути»: это серия из 40 барельефов, к которым я сейчас подбираю цвета. Только врач советует мне чаще отдыхать, потому что мой организм уже может не выдержать.

 

 Благодарю за беседу.