Наше поколение росло с твердой уверенностью в том, что если Россия решится на какое-то безумство, она встретит решительный отпор со стороны США. Сегодня, с приходом к власти Дональда Трампа, появился немыслимый ранее повод задать прямо противоположный вопрос: может ли Европа рассчитывать на протекцию России в случае безрассудной выходки Америки? Это абсурдное предположение пришло мне в голову во время ужина в «Кафе Пушкин» (это один из красивейших ресторанов, в которых мне доводилось бывать), куда меня пригласил один мой русский знакомый.

Е.Б. (это инициалы моего гостеприимного приятеля) — 42 года, родом он из Туркмении, а в настоящее время работает на Путина. За плечами у него — жизнь, полная риска и опасностей: будучи кем-то вроде агента, он выполнял секретные задания и среди прочего поплатился за это двумя тюремными сроками — по два года каждый — которые отбывал в бывших советских республиках.

Я говорю ему, что мы, европейцы, опасаемся новых выходок Трампа, и, когда спрашиваю, не боятся ли того же в России, получаю ответ в совершенно русском духе: «Нет! Мы, русские, ничего не боимся! И вы в Европе не бойтесь Трампа: он обыкновенный клоун — к тому же, если понадобится, мы готовы дать ему отпор».

И бравада эта не безосновательна, ее подтверждает сама российская история: как в период так называемой Отечественной войны, когда Россия прогнала Наполеона, так и в Великую Отечественную войну, когда был остановлен Гитлер, русские со всей убедительностью продемонстрировали то, что Пастернак, размышляя о сталинизме, назвал «нашей проклятой стойкостью перед лицом страданий». Однако патриотические и военные доблести русских не исчерпались противостоянием в ходе двух масштабных вторжений, которые в итоге обернулись победоносным контрнаступлением, когда Александр I дошел до Парижа, а Сталин — до Берлина.

На протяжении 300-летнего правления Романовых Россия почти все время находилась в состоянии войны — с Польшей, Финляндией, Швецией, Францией, Пруссией, Англией, Турцией или даже Японией на Дальнем Востоке, не считая многочисленных и регулярных националистических бунтов, которые вспыхивали в российских владениях на Кавказе, в Средней Азии, на Украине или на Балканах. И в течение этих трех столетий Россия только приумножала победы, добавляя к своей территории в среднем по 142 квадратного километра в день. В середине XIX века она занимала одну шестую часть суши.

Это значит, что вопрос заключается не в том, есть ли у русских военные возможности и воля к победе, особенно если им кажется, что их «матушка Россия» окружена врагами и находится под угрозой (это извечные аргументы русского национализма и ошибка, которую продолжает совершать НАТО со времен распада СССР).

Вопрос заключается в том, готова ли Россия, если не учитывать перечисленные обстоятельства и ее имперские инстинкты, встать на защиту свободы европейцев. И ответ на этот вопрос уже не так прост.

«Россия, — убежденно внушает мне Е.Б., — не европейская страна. Одна часть ее территории относится к Европе, другая — к Азии, но Россия — это ни то, ни другое. Россия — это Россия». Как и Турция, думаю я про себя. Но в меньшей степени, чем Турция.

Нельзя не согласиться с тем, что, например, русская литература не вписывает в рамки европейской благодаря своему невероятному богатству и разнообразию, это отдельный случай. Когда мы читаем Достоевского, Толстого, Тургенева, Набокова или — чаще всего —Чехова, почему нам все так знакомо и так близко? И если мы с моим русским приятелем сходимся на том, что «Война и мир» — это, вероятно, лучшая из когда-либо написанных книг, согласится ли с нами индиец, японец или китаец? Одной литературы недостаточно, говорит он. А музыка, балет, великолепная русская живопись, мало известная за рубежом, театр (и страсть, которую русские питают к Шекспиру)? Тоже нет, настаивает он. А православная Церковь, дочь греческой, это обилие икон, свечей, церковные песнопения, верующие, перебирающие четки, эти крайние проявления страдания и послушания перед невидимым и всемогущим богом, какие нам знакомы по Фатиме? Нет, и это тоже не аргумент. Тогда поговорим о Санкт-Петербурге, где Россия проявляется в самом бесспорном европейском обличье.

Найдется ли в Европе город, по красоте своей сравнимый с Санкт-Петербургом? Париж — нет, Барселона или Берлин — тоже нет; ни Амстердам или Стокгольм, ни Прага или Будапешт, ни даже Флоренция не подходят на эту роль (Лиссабон и Порту, несмотря на свою кажущуюся популярность, тоже едва ли на нее претендуют). Разве что Венеция с ее площадью Сан-Марко, но в Санкт-Петербурге тоже есть каналы, вдоль которых тянутся дворцы, и хотя эти здания — более поздней постройки, они производят не менее грандиозное впечатление (и поддерживаются в лучшем состоянии). Может быть, с ним сравнится Рим, который славится своим светом и античными руинами, в то время как Санкт-Петербург был рожден в 1703 году на пустом месте исключительно волей Петра Великого. Мне возразят, что Санкт-Петербург — это не Россия, а имперский нарост на севере страны, специально предназначенный для того, чтобы стать столицей. Но именно оттуда русские управляли своей огромной территорией, именно там заключали союзы или объявляли войны другим европейским дворам, и именно сюда стекались самые знаменитые архитекторы, музыканты, художники, столяры и скульпторы Франции, Италии, Германии и других стран Европы, чтобы принять участие в строительстве города и сотворении этого чуда человеческого гения, каким является Зимний дворец. Достаточно сесть на поезд и доехать до уродливейшего города Хельсинки (там, в Финляндии, нередко скрывался от грозивших ему опасностей коммунистический герой Ленин), чтобы понять: Санкт-Петербург таков не потому, что это северный город, а потому, что в нем нашел свое выражение европейский гений.

Разумеется, есть Москва, это другой разговор. Но Москва — Кремль, «крепость» — возникла прежде, чем можно говорить о Европе, в XII веке (и даже тогда первым ее архитектором был итальянец). Через год, когда в России будет проходить главный турнир по футболу, мир откроет для себя Москву, которая сегодня активно обновляется и совершенствуется, город, украшенный цветами, с идеально чистыми улицами, великолепной иллюминацией, магазинами, торговыми центрами и ресторанами, которые могут похвастаться отличным вкусом, а также с его знаменитым захватывающим дух метрополитеном, который заставит покраснеть любого американца, если тот решит сравнить его с метро у себя на родине. И повторим еще раз: стоящая перед Россией задача соответствует именно европейским, а не азиатским критериям и требованиям. Потому что история никогда не прощает ошибок: когда Александр I встретился с Наполеоном, чтобы заняться переделом Европы, русский царь, отметив корсиканский акцент француза, не удержался от комментария: «Я говорю по-французски лучше, чем сам французский император». За пределами Москвы начинались варварские пределы.

Конечно, по политическим причинам русские вынуждены говорить, что Россия — это не Европа, а перекресток Европы и Азии. Даже сегодня — а завтра, возможно, еще сильнее — именно это будет главным оправданием географии и социологии империи. Поскольку Россия является последней из империй и именно из-за того, что Путину так хорошо удается ее представлять и понимать, он пользуется неоспоримой популярностью среди россиян. На Западе могут сколько угодно разоблачать автократические перегибы Путина — русским все это абсолютно безразлично: они всегда жили при самодержавии и для них лучше тысяча Путиных, чем еще один Сталин. Проблема — не у русских, а у нас. Она заключается в том, чтобы мы смотрим на Владимира Путина, уроженца этого удивительного города Санкт-Петербурга, и на Дональда Трампа, заручившегося поддержкой невежественной американской глубинки, и думаем, что Путин — гораздо умнее, культурнее и опытнее, чем американский жлоб, который возомнил, что способен в своей квартире на 5-й авеню воспроизвести Версаль и сможет управлять Америкой наподобие своих казино. И особенно ужасает мысль о том, что Путин своей мастерской игрой мог способствовать избранию Дональда Трампа президентом Соединенных Штатов. Но для чего, с какой целью — вот в чем вопрос.