Недавно группа широко известных в узких кругах европейских консерваторов выпустила так называемую «Парижскую декларацию». Что они хотели сказать этим текстом, вызвавшим до обидного мало возмущенных откликов и еще меньше восторженных, понять очень трудно.

Это документ длиной в 4600 слов, снабженный подзаголовком «Европа, в которую мы сможем верить» и наполненный пафосными трагическими рыданиями о судьбе бессмысленного понятия.

Показателен список подписей. Английский философ Роджер Скрутон (Roger Scruton), у которого скоро выходит книга «Консерватизм: приглашение в великую интеллектуальную традиции» (не путать с его же «Как быть консерватором», с его же «Аргументами в пользу консерватизма», а также с первым, вторым и третьим изданиями его же «Смысла консерватизма»), бесспорно, знает толк в воображаемых страданиях. Там же присутствует и голландский журналист Барт Ян Спрейт (Bart Jan Spruyt) — едва ли не первый человек в мировой истории, у которого, по его собственным словам, «вызывает воодушевление» Heritage Foundation.

«Европа», подобно модальному джазу и «Звездным войнам», непрерывно катится под гору с тех пор, как появилась сама ее идея — то есть примерно с IX века от Рождества Христова.

Тогда слово «Европа» означало очень простую вещь — земли, население которых официально состоит в латинской церкви, а не в греческой. Если, как это делаю я, продолжать придерживаться этого определения, то окажется, что Малабо, столица Экваториальной Гвинеи, — намного более «европейский» город, чем Париж. Кстати, скажем, из Византии она виделась отвратительным скопищем плохо пахнущих, зато богатых недавних варваров, регулярно пресмыкавшихся перед папой, причем не только тогда, когда им что-то было нужно от этого пожилого итальянского джентльмена (например, деньги). В течение столетий после того, как Хэнк Тюдор разошелся с женой и с католической церковью заодно, Европа была местом, куда англичане ездили, чтобы глазеть по сторонам, вести дневники и ходить к проституткам. Затем после Второй мировой — то есть во время холодной войны — она более или менее определялась как место, входившее в американскую, а не в советскую сферу влияния.

«Европа принадлежит нам, и мы принадлежим Европе. Эта земли — наш дом, и другого дома у нас нет. Причины, по которым Европа нам так дорога, а мы ей так преданы, невозможно объяснить. Это вопрос общей истории, вопрос общей любви и надежды, вопрос привычного образа жизни, вопрос общих болевых точек».

Кто входит в это «мы» — и, что еще важнее, кто не входит? В какой-то момент в документе появляется туманное упоминание об участи «политических лидеров, высказывавших неудобные истины об исламе». Что это за «истины»? В декларации присутствует множество рассуждений о «моральном упадке», звучащих вполне правдоподобно. Действительно, в большинстве европейских стран разрешены эвтаназия и аборты, а во Франции даже невозможно показать социальную рекламу, в которой люди с синдромом Дауна, чьи родители в свое время решили не делать аборт, выражают свою благодарность. Но какое отношение все это имеет к исламу?

Помимо завуалированных антимусульманских выпадов, в документе присутствуют вполне оправданные замечания о государственной поддержке семей и о финансировании гуманитарного образования, а также неуклюжие попытки подольститься к американским консерваторам с рассуждениями о свободе слова и об экономической свободе. Между нелиберальной, почти хайдеггеровской одержимостью авторов с «местами и событиями, несущими особый смысл» и их предполагаемым стремлением вернуться к «подлинному либерализму» присутствует определенное противоречие. Они как будто хотят обладать всеми риторическими преимуществами, положенными правильному современному либералу, но при этом оставляют за собой право отказываться от всего, что им не нравится в либерализме. Они жалуются, что их противники «игнорируют и даже отвергают христианские корни Европы» — как будто кто-то не знает, что европейские страны были раньше христианскими, и как будто нытье способно что-то изменить.

При этом декларация как-то умудряется обходить тот факт, что для остального мира Европа превратилась в один большой туристический маршрут, в смутную массу фонов для селфи — вроде той стальной кочерги, которую соорудили к какой-то ярмарке больше века назад. Завтра все это могли бы снести и заменить декорациями к «Игре престолов», и никто бы не заметил разницы. Между тем алтари великих европейских соборов покинуты, а перед ними, на установленных в 70-х годах престолах, священники в нелепых толкинистских облачениях совершают то, что технически является евхаристией, для немногочисленных прихожан, выстраивающихся в очередь за облаткой или фотографирующих храм. Люди пьют хорошее вино и настоящее пиво, запреты на курение игнорируются, симпатичные поезда ходят по расписанию, зарплаты во многих странах остаются высокими, сохраняются и процветают определенные представления о хорошей жизни. На мой вкус, это как раз и звучит как «подлинный либерализм».

Чего на практике хотят авторы декларации? Неужели обратить время вспять? И как далеко? До 1945 года? Или до 1989-го? Когда именно существовала та Европа, которую они оплакивают, и на что она была похожа? Похоже, в итоге им нужно примерно то же самое, что есть сейчас, только чтобы у людей было больше «морали», и чтобы эти люди высказывали некие «истины» об исламе, платили немного меньше налогов и продолжали заводить детей. То есть, они мечтают о прошлом, лишенном пороков настоящего, что примерно так же разумно, как мечтать о блаженном XVIII веке, в котором айфоны не так быстро разряжались.

Не спорю, в начале 1950-х годов было очень приятно знать, что поставки продовольствия в твою страну не зависят от Сталина. Но это не означает, что с другими странами, которым так же повезло, ее объединяет что-то, кроме географического положения. Тем более это не означает, что существуют какие-то мистические принципы, определяющие — на радость профессорам философии и профессиональным борзописцам — судьбу вашей общей части евразийской литосферной плиты. В целом, конечно, неплохо, что, пока я это пишу, некий французский бюрократ вышел на тропу войны против нечистоплотного экспортера, пытающегося выдать один вид дорогого и невкусного сыра за другой. Также неплохо, что китайские и американские туристы, которые хотят за пять дней объехать Нидерланды, Францию, Германи, Австрию и Италию по одной комплексной турпутевке, не будут терять время на границах. Но все это входит в понятие Евросоюза.
Итак, что же все-таки такое Европа? ЕС и все, что он собой воплощает? Интерактивный диснейленд? Реликт холодной войны?

На мой взгляд, лучше всего ответил на этот вопрос Хилэр Беллок: «Европа — это и есть вера, и вера — это и есть Европа».

Только сейчас «есть» нужно заменить на «была».