Gazeta Wyborcza: Ты написал книгу о советском андеграунде, материалы для нее собирались 20 лет, а последние два года ты провел за переводом текстов песен. Русский рок стоит таких трудов?

Константин Усенко: Россия — страна меломанов и литературных маньяков. Две эти страсти соединились в русском роке. Это динамичная, жесткая и очень эмоциональная поэзия, вернее, сочетание поэзии с грубой прозаичностью: не в качестве какого-то приема, а как естественный способ самовыражения. В России жива литературная традиция. Россияне знают своих классиков — Толстого, Пушкина Достоевского, читают стихи, не воспринимая это как какое-то элитарное занятие. Поэзия там в крови. В Петербурге есть даже сеть круглосуточных книжных магазинов.

— Ты говоришь, что Россию лучше всего можно узнать по текстам песен.

— Да. Это калейдоскоп, из которого складывается настоящее ощущение России. Иначе это не охватишь: слишком много контрастов и парадоксов.

— Что тебя больше интересовало: музыка или история?

— И то, и другое. История андеграунда на фоне общественно-политических бурь, прокатившихся за последние 30 лет над Россией. Прежде чем я начал думать о какой-то антологии, я собирал материалы просто для себя. В 1988 году мы с мамой поехали в Петербург, тогда еще Ленинград, как раз в тот момент, когда весь андеграунд вышел из дворов-колодцев и сквотов на улицу. Это была ударная доза адреналина, взрывоопасная смесь двух миров: прежнего СССР и чего-то нового, неизвестного.
[...]

— Тебе было тогда 11 лет.

— Музыка интересовала меня лет с семи. Я ходил в музыкальную школу, слушал хит-парад третьего радиоканала, покупал музыкальный журнал Non-Stop. Тогда, в Ленинграде, я вместе с мамой увлекся русской альтернативной музыкой.

— О своей маме, Дануте Вавилов (Danuta Wawiłow), которая была известным автором стихов для детей, ты пишешь как о подруге.

— У нас были очень близкие отношения. Она всегда была молода душой и лучше всего чувствовала себя в компании детей и подростков. Тогда, на Невском проспекте, она записывала музыку и тексты песен, которые игрались на улице. Русская рок-поэзия стала ее страстью. Через год мы снова поехали в Ленинград и попали там в знаменитый клуб НЧ/ВЧ. Там происходило столько всего, что у меня просто отпала челюсть.

— Расскажи.

— Музыканты занимали три двора, а в каждом окне играла какая-нибудь группа. Какофония звуков, повсюду авангардные инсталляции, граффити, картины на стенах домов. Но удивительнее всего было то, что все это происходило в Советском Союзе. Мы познакомились с Андреем Тропилло, легендарным звукорежиссером, создателем студийного звучания большинства ленинградских андеграундных коллективов, и с Александром Житинским — публицистом и писателем, пропагандировавшим рок-музыку. Мы переписывали кассеты в специальных киосках «Звукозапись», которые были неотъемлемым символом того времени, потом покупали книги. Постепенно этого накопилось очень много. В Польше я давал знакомым записи и рассказывал фрагменты истории, но всерьез этим никто не интересовался.

— У поляков была аллергия на все, что было по-русски.

— В 80-е жителей СССР называли «русаками» или «кацапами», хотя никто здесь не мог отличить грузина от латыша или белоруса от чукчи. [...]

— Кем ты себя больше ощущаешь: поляком или русским?

— Пополам. Мама была наполовину русской, наполовину полькой, она росла в Варшаве. Отец — русский. А я родился в Варшаве, но всю свою жизнь постоянно нахожусь и тут, и там. Сейчас у меня польское гражданство, до этого я был гражданином СССР, но после распада Союза мой паспорт стал недействительным. Пять лет я был лицом без гражданства, человеком-призраком. Единственный плюс, что я не фигурировал в списках военкомата, а в остальном были сплошные проблемы. Я не мог поехать даже в Россию. Только чехи разрешали мне пересекать границу, поэтому я тогда часто ездил в Прагу.

— Сейчас ты живешь в Берлине.

— Я чувствую раздвоение личности, но на самом деле принадлежность к какой-то национальности никогда не была для меня важной вещью. Я рад, что смог погрузиться в две культуры одновременно. Это дает более широкую картину действительности.

— А что было, когда ты снова получил паспорт?

— В 1995 году я впервые повез в Россию своих варшавских друзей. Перестроечный карнавал уже закончился, и люди боялись туда ездить. Все опасались «русской мафии». С современной точки зрения это на самом деле была дикость и настоящий конец света: нищета в розово-синих тренировочных костюмах, коррумпированные милиционеры с «калашами» и властвующие над улицами бандиты. Но одновременно это была эпоха развлечений до упаду, сквотов с художниками и техно-вечеринками, наркотиков и саморазрушения. Воплощением этого времени был художник Иннокентий, с которым мы познакомились в одном сквоте — героинщик с простреленными бандитами ногами.

— От андеграундного Петербурга что-то осталось?

— Котельная «Камчатка». В 80-е годы начальником там был один старый хиппи, который брал на работу творческих людей. Тогда нужно было обязательно иметь печать в трудовой книжке.

— А ее отсутствие означало проблемы?

— Да, для «тунеядства» в советском уголовном кодексе была специальная статья. Художники и музыканты работали в котельных, были сторожами, дворниками. У группы «Аквариум» есть даже такая песня — «Поколение дворников и сторожей». В «Камчатке» работал Виктор Цой и многие другие музыканты. Сейчас там сделали музыкальный клуб, а всеми прежними «художественными» работами занимаются гастарбайтеры из Узбекистана и Киргизии.

— А концерты в квартирах?

— Квартирники? Они все еще есть.

— Только в Петербурге?

— Нет, это явление характерно для городов по всей России. Информация о концертах распространялась по сарафанному радио, но иногда можно было наткнуться на объявления в музыкальных магазинах. Сейчас это происходит в интернете. У таких концертов долгая традиция. Начиная с выступлений бардов в 60-х и хиппи-групп 70-х. Квартирники были нелегальными, в основном из-за того, что они считались «незаконной предпринимательской деятельности». Без домашних концертов у коллективов, не имевших доступа к эстраде, не было бы шансов на публичные выступления до появления Ленинградского рок-клуба и перестройки. Пробиться к публике помогал массовый оборот записей сначала на бобинах, потом на кассетах. Власти пытались это контролировать, но система уже трещала по швам, и разные панки были не самой главной проблемой.

— Из твоей книги следует, что андеграунд внес свою лепту в смену строя.

— Сказать, что режим рухнул от рева гитар, было бы преувеличением, хотя независимое искусство, безусловно, вывело из апатии и изменило мышление целого поколения. Одновременно с появлением журналов, печатавших прежде запрещенную литературу и телевизионной программы «Взгляд». Ее смотрели все поголовно. В ней поднимались острые темы, такие, как дедовщина, Афганистан, Чернобыль, а заодно появлялись клипы андеграундных групп. Гимном перестройки стала песня «Мы ждем перемен».

— Совершенно неизвестной у нас группы «Кино».

— В России она была невероятно популярна. Эту песню, автором которой был Виктор Цой, многие воспринимали как призыв к революции, хотя сам он это отрицал и объяснял, что песня создавалась, когда о перестройке никто еще даже не думал. Если посмотреть на текст, поверить в это сложно: «Красное солнце сгорает дотла, / День догорает с ним, / На пылающий город падает тень. / Перемен требуют наши сердца, / Перемен требуют наши глаза. / В нашем смехе и в наших слезах / И в пульсации вен... Перемен, мы ждем перемен». Это песня о русской традиции бесконечных кухонных разговоров, политических дискуссий. Цой был романтиком, индивидуалистом и немного нигилистом.

— В своей книге ты уделил ему много места. В чем заключался феномен «Кино»?

— Сухая манера пения и драматичный максимально простой текст. Минималистическая, но захватывающая музыка. Плюс история самого Цоя, его корейские корни и стиль new wave. Он был похож на Брюса Ли, и занимался запрещенным тогда в СССР кунг-фу.

— Помимо того, что Цой погиб в автокатастрофе, что это за история?

— История человека, который смог в советские времена пробиться со своей авторской концепцией. В том мире его отличало невероятное чувство собственного достоинства и независимости. В этом году ему бы исполнилось 50 лет. По случаю юбилея петербургские власти включили его в список символов города. Цой стал национальным достоянием, примерно как Sex Pistols в Англии. Сквер около «Камчатки» носит его имя, а рядом с местом, где жил Цой, ему возвели памятник.

— О чем поет российская альтернатива сейчас?

— В медведевские времена появилась группа «Барто», высмеивавшая московскую роскошь и накокаиненных завсегдатаев дискотек и первой затронувшая темы, близкие феминизму. «Последние танки в Париже» пели о теракте в Беслане. Рэперы из Moscow Death Brigade внедрили в музыку антифашистскую идеологию. В российском хип-хопе появился мотив ненависти к полиции, тогда еще милиции. Эта ненависть дошла до высшей точки, когда пьяный милиционер расстрелял случайных покупателей в московском супермаркете. Табуированных тем сейчас уже нет. В крупных городах быть оппозиционером даже стало модным. Это тенденция последнего года.

— Немецкий журналист Борис Райтшустер (Boris Reitschuster), который провел в Москве 12 лет, недавно выпустил книгу о том, почему он оттуда уехал. Она называется «Русский экстрим».

— Российская действительность на самом деле может утомить. Можно заскучать по спокойствию, психической стабильности, особенно когда там живешь, а не просто приезжаешь в отпуск. Россия — это хаос, огромный бурлящий вулкан, но она продолжает меняться. Возможно, делая два шага вперед, один назад, но тем не менее. В сравнении с тем, что происходило хотя бы десять лет назад, это совершенно нормальная страна.

— Нормальная?

— По крайней мере можно спокойно выйти вечером из дома и не бояться получить пулю в лоб. Уровень жизни стал гораздо выше, чем раньше, появился средний класс. У людей, которые выросли в этой стране, несравнимо более экстремальный опыт, чем у жителей Восточной Европы. Читатель моей книги может сам ответить себе на вопрос, удивительно ли, что народ, прошедший через мясорубку 90-х с радостью принял Путина и относительную стабилизацию. В Польше Россию обычно демонизируют. Несмотря на авторитаризм россияне не боятся открыто говорить о том, что они думают. И они больше не отрезаны от остального мира. Шутки, критика или открытая неприязнь к власти — это в рунете норма.

— А Pussy Riot?

— Девушки из Pussy Riot устроили иконоборческий хепенинг, на который у нас никто бы не решился. Представь себе подобную акцию в Ясногурском монастыре (главный объект религиозного паломничества в Польше, — прим. пер.) против педофилии в Католической церкви. Если бы польские феминистки устроили аналогичный перформанс, у них бы тоже были проблемы. Все ведущие российские интеллектуалы и представители творческих кругов подписали петицию против приговора. Я боюсь, что если бы нечто подобное произошло в Польше, такой поддержки элит мы бы не увидели.

— Дело было не в том, что они оскорбили Путина?

— В его адрес звучали и более жесткие слова. На одном из митингов Артемий Троицкий, переодетый в презерватив, комментировал личную жизнь Путина. Группа «Телевизор» пела на митинге «Твой Путин — фашист». Сами Pussy Riot пели «Путин зассал» и призывали устроить на Красной площади второй Тахрир. Центр «Э», отдел занимающийся пресечением экстремизма, наступал им на пятки, но в тюрьму никого тогда не посадили. Еще был хэппенинг художественной группы «Война», участники которой в честь президента Медведева занялись сексом в Биологическом музее под чучелом медведя.

— Таких групп много?

— Есть много разных: от националистических до необольшевистских. Есть еще общественные движения, как, например, «Синие ведерки», устраивающие хэппенинги против «мигалок».

— Что это такое?

— Черные лимузины с тонированными стеклами и полицейскими маячками на крышах. Они принадлежат VIP-персонам и олигархам, и поэтому не подчиняются законам. Они игнорируют правила и часто становятся виновниками дорожных происшествий. Активисты «Синих ведерок» однажды прицепили к машинам ведра, символизирующие «мигалки», и устроили искусственную пробку на кольцевой дороге вокруг центра Москвы. Они вешают в интернете ролики с видео, в которых они с ведрами на голове прыгают по машинам VIP-ов. Их действия в чем-то напоминают «Оранжевую альтернативу» (хэппенинговое движение, действовавшее в нескольких польских городах в 1980-е годы, — прим. пер.). Благодаря интернету россияне стали делаться друг с другом мнениями, появляются тысячи виртуальных проектов, сайтов, на которых люди ведут борьбу с коррупцией в среде полицейских и чиновников.

— Интернет в России не подвергается цензуре?

— Нет, но всем известно, что российский аналог Facebook, социальную сеть «ВКонтакте», контролирует ФСБ. Впрочем, спецслужбы контролируют сеть во всем мире. Сейчас в России поднялся шум вокруг законопроекта, который под видом борьбы с детской порнографией может стать орудием цензуры. Посмотрим, как это будет развиваться дальше. Но даже если власть будет сжимать петлю, они не остановят перемен. В России появилось гражданское сознание. Это, действительно, нечто новое.