«Рабы по доброй воле», — написал Астольф де Кюстин.

Астольф де Кюстин родился в марте 1790 года в известной французской аристократической семье. Отец Кюстина был казнен на гильотине в январе 1794 г., мать, Дельфина, заключена в тюрьму Сент-Пелажи, а затем сослана в кармелитский монастырь. Позже Дельфина имела долгую любовную связь с Шатобрианом, который в фамильном замке де Кюстин, в Ферваке, писал и зачитывал по вечерам своих «Мучеников».

В 1811 г. Астольф отправился в путешествие по Германии и Швейцарии, продлившееся три года. Будучи приближенным Луи XVIII, состоя во французской армии в чине майора, он принял участие в Венском конгрессе в качестве помощника Талейрана. В тот же период, преодолев свои бисексуальные наклонности, Астольф женился на Леонтине де Сен-Симон, с которой прожил год в счастливом браке. Однако по прошествии года сбежал на три месяца в Англию с Эдуардом Сент-Барбом. 28 октября 1824 г. на Астольфа было совершено нападение товарищами армейского артиллериста, с которым у него было назначено свидание. Он был избит, раздет и найден без сознания в канаве. Репутация де Кюстина была безнадежно испорчена.

В 1839 г. де Кюстин совершил долгое путешествие по России, после чего, уединившись в Италии, написал «Письма из России: Россия в 1839 г.» (под редакцией Пьера Нора, перевод Паолы Мессори, издательство Адельфи, 368 стр., 20 евро). Книга имела огромный успех во Франции и англоязычных странах. Де Кюстин отправился в Россию с целью найти доводы против демократии, однако путешествие изменило его взгляды, а книга превратилась в страстный обвинительный акт против деспотизма, царившего в России, и деспотизма в целом.

Чем дальше он продвигался вглубь России, тем сильнее его охватывало чувство отторжения, в нем крепло как неприятие к стране и правительству, так и к ее жителям. Астольфу хотелось покинуть страну, но он продолжил путешествие, пребывая, однако, в состоянии крайнего душевного смятения. На протяжении пяти месяцев де Кюстин ездил по России, осматривая ее тщательно и с любопытством, но вместе с тем в глубине души оставаясь чуждым всему, что видел. Под тяжестью сильных впечатлений он писал лихорадочно и зло. Поверяя бумаге все свои мысли, он давал волю своей бурной и страстной фантазии. Затем, испугавшись быть сосланным в Сибирь, он спрятал свои письма в тайниках.

Когда Астольф рассмотрел русских вблизи, он заметил, что все они от самого царя до крепостных крестьян одурманены рабством. Рабство, крепнувшее из-за боязни самого себя, имело власть даже над природой. Другие нации страдали под гнетом, в то время как русские им наслаждались. Безудержный деспотизм производил в человеческой душе эффект опьяняющего напитка, и жертвы стали самыми ревностными сообщниками своих палачей. Безграничные амбиции, те, что могут прорасти лишь в душе угнетенных, зрели в их сердцах; именно они бросали людей к ногам своих хозяев.

Люди, которых встречал де Кюстин, особенно в Петербурге, казались ему одеревенелыми и неловкими: каждое их действие было продиктовано не личной волей — но волей, навязанной извне, исходящей от императора, который заставлял плясать как марионеток 60 миллионов подданных. Это было население роботов. Все подвластное взору походило на партию в шахматы, в которой лишь один игрок передвигал фигурки на доске.

Никто и шагу не мог ступить, и не дышал вовсе без монаршего дозволения. Все было мрачно и принудительно. Офицеры, кучера, казаки, лакеи, придворные — каждый служил в определенном ранге одному и тому же хозяину. Все вокруг слепо следовали любой идее, о которой не имели не малейшего представления. Шедевр военной механики. Русские не говорили ни о чем другом, кроме императора: о нем, о его резиденции, о проектах, занимавших его мысли. В их понимании лишь об этом стоило думать. Они ссылались на царя Николая, будто он был богом, относясь к нему почти с обожанием. Император был единственным человеком, с которым можно было говорить, не боясь шпионов, единственный, в ком де Кюстин узрел естественные чувства и искреннее сердце. Если бы, по словам де Кюстина, он жил в России и должен был бы хранить некую тайну, император стал бы единственным человеком, которому он бы ее поверил.

Модель России времен Николая восходила к пугающей конструкции, созданной Петром Первым. Воздвигнув Петербург, он ввел военный режим во всем обществе, затронув и те слои, что не находились на службе. Гражданское население было разбито на классы, соответствующие делению армии. Так, Россия стала полком в 60 миллионов человек, состоящим из 14 классов. 14-й, самый низший, равный чину унтер-офицера, включал в себя самых мелких государственных служащих: почтовых посыльных, курьеров, и других подчиненных, исполнявших приказы руководителей. Первый класс, наверху пирамиды, состоял лишь из одного человека: генерала-фельдмаршала Паскевича, вице-короля Царства Польского.

В России было введено множество совершенно излишних мер предосторожности. Их обеспечивал строй вспомогательных чиновников: каждый из них педантично исполнял доверенную ему функцию; непреклонность, атмосфера крайней важности окружала самые темные поручения. Каждый будто говорил: «Расступитесь, я один из винтиков большой государственной машины». Служащий был жив ровно настолько, насколько может быть живым часовой механизм. Но в России такая субстанция называлась человеком. Де Кюстин писал: «Один вид этих роботов по доброй воле пугает меня. Есть что-то неестественное в массах индивидуумов, превращенных в механических болванчиков». Ту же бюрократию Гоголь приблизительно в те же годы описал в «Петербургских повестях» и «Мертвых душах».

Вся Россия издавала единый запах. Запах лука, квашеной капусты и дубленой кожи окутывал русские деревни, города и их жителей. Не было ничего столь же простого и ясного, чем эта ее сущность. Но в то же время незамысловатая Россия была окутана тайной, довлеющей над всем: административным, политическим, общественным. Полезная и бессмысленная осторожность, строжайшее молчание для обеспечения необходимого молчания. Каждая так называемая государственная тайна охранялась посредством весьма наивных мер предосторожности; так называемые меры более, чем любые поступки, указывали на варварство страны, правление же ее было ничем иным как лицемерной тиранией.

Не найти там ни искренности, ни свободы, ни смелости. Русские всех социальных слоев хлопотали с удивительным единодушием лишь о том, чтобы в их домах торжествовало двуличие. Де Кюстин ужасался тому, с какой виртуозностью они врали, с какой естественностью лицемерили. Все, что придавало какой бы то ни было смысл политическим институциям, воплощалось в одном лишь чувстве страха. В России страх заменял, или лучше сказать, парализовывал мысль: чувство страха, царившее повсюду, создавало лишь видимость цивилизации; это был не порядок, а лишь покров, маскировавший хаос. Страх, говорил де Кюстин, никогда не сможет стать душой развитой цивилизации: там, где нет свободы, нет души и правды. Россия была безжизненным телом, гигантом, выжившим лишь благодаря голове, остальные же его члены, лишенные жизненных сил, чахли. Отсюда глубокая тревога, неизмеримое отчаяние: именно они выражали настоящее страдание, единую болезнь. Русские, по мысли Кюстина, были самыми несчастными людьми на свете.

Одним взглядом де Кюстин окинул всю историю России: со времен Ивана IV он заглянул и в ее будущее конца 19 века. На исходе 16 столетия ради забавы или проверки долготерпения русских, или ввиду христианского раскаяния, а может от страха, каприза, усталости или хитрости Иван IV отказался от скипетра и бросил об пол корону. Тогда, и только тогда вся империя разволновалась: нация под угрозой освобождения от тирана как будто внезапно проснулась.

Русские, до тех пор бывшие лишь пассивным инструментом ужасающих событий, снова обрели голос; глас народа, провозглашавший себя гласом божьим, вопил и сокрушался о потере страшного хозяина. Безнадежная, ослабленная вековой инерцией Россия в смятении упала к ногам Ивана IV: она умоляла столь необходимого ей отца, она подобрала с земли его кровавые корону и скипетр и вручила ему их вновь. Ничего и никогда не должно меняться. Согласно предсказаниям Де Кюстина, в конце 19 века в России должна была произойти революция пострашнее французской. Это будет, утверждал он, неизбежно и ужасающе.

Де Кюстин был ошеломлен кровавым прошлым и будущим России: «Эта физическая безучастность перед лицом самых жестоких поступков, писал он с удивлением, эта пугающая дерзость, с которой они задумываются, холодность с которой приводятся в исполнение, эта тишина жестокости и исступленная немота». Как говорил Джордж Ф. Кеннан, если «Письма о России» и не были безупречным трудом, посвященным России 1839 г., они стали удивительной, и самой лучшей из когда-либо созданных книг о России Сталина и Брежнева. Астольф де Кюстин был бы рад тому, что его провидческие способности оказались признанными.