Незадолго до падения коммунизма, когда цензура уже не была такой жесткой, один радиожурналист опрашивал прохожих на площади Карла Маркса в Будапеште о человеке, чьим именем было названо это место в центре венгерской столицы. Результаты опроса произвели фурор.

Репортер: Кто такой Карл Маркс?

Прохожий: Ах, не задавайте мне такие вопросы!

— А почему?

— У меня нет времени, чтобы изучать такие вещи.

— Но Вы же должны были в школе что-то услышать о нем.

— Я много пропустил.

Другой голос: Это был советский философ. А его другом был Энгельс.

Женский голос: Ну, понятно, политик. И он — как это называется-то? Ленин, что ли? Да, Ленин, так вот, он перевел труды Ленина на венгерский язык.

— Вы можете сказать несколько слов о нем?

Пожилая женщина: Он был немец, политик, мне кажется его казнили.

— Вы можете сказать, чьим именем была названа площадь Маркса?

Женский голос: Карла Маркса.

— Где он жил?

Женский голос: Ну, насколько мне известно, временами в Советском Союзе. Он там учился некоторое время, потом он некоторое время находился и в Венгрии. Я точно не знаю.

— Вы знаете, чьим именем была названа площадь Маркса?

Различные голоса, перебивая друг друга: Нет, мы приехали из Сегеда. Мы из Сегеда, мы этого не знаем.

Никогда не был любимцем читательской аудитории

Сегодня, когда площадь Маркса, которая с 1914 по 1945 годы называлась Берлинской площадью (Berliner Platz) в честь военного союзника Германии, а ныне в связи с близостью Западного вокзала называется Западной площадью, можно только удивляться, как мало места отец-основатель современного социализма занимает в умах и сердцах обычных граждан Народной республики Венгрии.

И хотя его имя носили многочисленные другие площади и улицы страны, хотя оно украшало самый уважаемый университет экономики, хотя его учение было обязательным предметом во всех высших учебных заведениях, а его собрание сочинений до 1985 года выходило в 27 томах (правда, вместе с трудами Фридриха Энгельса), тем не менее ему никогда не удавалось стать любимцем читательской аудитории.

Памятник Марксу в стиле кубизма, изображающий его вместе со знаменитым сподвижником, был после 1989 года вывезен с берега Дуная из знаменитого Парка статуй на окраину города. Теперь о нем легко говорят прежде всего как об источнике всякого зла, которое обозначается такими общими понятиями, как «коммунизм», «социализм» или «диктатура пролетариата». Заслужил ли он такую сомнительную славу?

В действительности Маркс выступал за отмену системы, основанной на эксплуатации человека человеком, и он пришел к пониманию того, что она по мере концентрации производства будут уничтожена. «Пробил час капиталистической собственности. Экспроприаторы будут экспроприированы». Он мечтал об обществе, где исчезнет «рабское подчинение индивидуумов при распределении труда (…)», где «труд станет не только средством жизнеобеспечения, но и первой жизненной необходимостью», и где господствует принцип «от каждого по способности, каждому по потребности!» Средством осуществления этой идеи была, по его представлению, форма перехода от капитализма к коммунизму, которую он назвал «диктатурой пролетариата», при этом он не давал более подробного объяснения такой модели и способа ее функционирования.

Равенство и справедливость

Основная идея равенства и справедливости берет свое начало в древних идеях человечества, правда, не как представление о будущем, а как воспоминание о воображаемой счастливой древности, которую воспел Овидий:

Первым век золотой народился, не знавший возмездий,

Сам соблюдавший всегда, без законов и правду, и верность.

Не было страха тогда, ни кар, и словес не читали

Грозных на бронзе; толпа не дрожала тогда, ожидая

в страхе решенья судьи, — в безопасности жили без судей (Овидий, Метаморфозы — прим. ред.)

После смерти Маркса его учение было канонизировано и превращено в «изм» такими ведущими теоретиками немецкого рабочего движения, как Карл Каутский (Karl Kautsky), а такими прагматиками, как Август Бебель (August Bebel), объявлено программой социал-демократии и Социалистического интернационала. Ни дискриминирующие законы, ни применение оружия не смогли изгнать новую идею, а некоторые партии, называющие себя социалистическими, даже вошли в буржуазные правительства, что непримиримые противники капитала назвали предательством.

Снова и снова вспыхивали жаркие споры о первоначальных марксистских тезисах, а с началом Первой мировой войны распался и Интернационал. На развалинах классического социализма поднялась радикальная фракция российской социал-демократии и с ней добавление к марксизму — «ленинизм», наука захвата власти и ее удержание со ссылкой на «диктатуру пролетариата», как ее сформулировал Маркс в «Критике готской программы» германской социал-демократии. Но мастер едва ли думал о гражданской войне с миллионами погибших, могущественной тайной полиции, жестокой коллективизации и безжалостной цензуре, ГУЛАГе и терроре, который был направлен не только против целых слоев населения, возведенных в ранг врагов, но и против «уклонистов» в самой партии.

Вера и надежда вместо знания

Когда я осенью 1962 года в возрасте 19 лет поступил на исторический факультет Московского университета, я конечно же познакомился с марксизмом. Но это знакомство было скорее верой и надеждой, чем знанием и пониманием. Наше поколение получало свою идеологическую пищу в основном из вторичных произведений «научного социализма», основанного на программе советского руководства. Оно, в частности, возвестило о том, что «КПСС ставит целью в следующие двадцать лет достичь такого уровня жизни народа, который будет выше, чем в любой капиталистической стране. В следующие двадцать лет мы ставим себе целью (…) предоставление бесплатного жилья, общественных услуг и городского транспорта… В ближайшие десять лет мы перегоним США по размерам промышленного производства на душу населения, в следующее десятилетие до 1980 года наша Родина перегонит США в производстве сельскохозяйственных продуктов на душу населения».

При непосредственном столкновении с реальной советской действительностью я никак не мог считать реалистичной эту розовую перспективу. С одной стороны, мне нравилось, что советская система благодаря такому «мирному соревнованию» придавала международной классовой борьбе некий спортивный характер и, казалось, уменьшала военную опасность. С другой стороны, — что было еще более важным — эта программа, как бы высокопарно это ни звучало, полностью подходила к теории Маркса социальных экономических формаций «первобытный коммунизм — рабство — феодализм — капитализм — социализм/коммунизм». Это был готовый план действий. И даже если локомотив исторического развития опаздывал на 15 или 20 лет, меня это мало трогало.

«Молодой Маркс» входит в моду

В 19 лет я чувствовал себя миллионером в том, что касается времени. Кроме того, мои фантазии окрыляли потрясающие успехи советской космонавтики, в области которой страна коммунизма перегнала ведущую державу классового противника. И когда я в конце мая 1963 года в до отказа заполненном зале Университета увидел Фиделя Кастро (Fidel Castro), я вынужден был поверить в триумф идей Маркса, которые закрепились на тропическом острове Утопии в 368 километрах от США.

Кроме утомительного чтения «Капитала», который принадлежал к экзаменационным предметам, мое действительное знакомство с учением началось лишь в семидесятые годы. Тогда я из-за моих конфликтов с государственной властью уже стал скептически смотреть на будущее. Идеологическая ссора Советского Союза и Китая, ввод войск Варшавского договора в Чехословакию и не в последнюю очередь ледяное молчание о сталинском терроре, который я первоначально и в соответствии с официальной точкой зрения рассматривал как «ошибку», допущенную во время триумфального строительства — всего этого не было в священном, хотя и едва читаемом тексте.

Во всяком случае, я, как и многие представители моего поколения, искал оригинал. «Молодой Маркс» входил в моду со своим «реальным гуманизмом», отменой отчуждения и едкой критикой прусской цензуры, которая впрочем была мягче советской или венгерской.

И все-таки сильнее всего меня удерживала историческая перспектива того, что космос, в котором я больше себя не чувствовал, как дома, и который был полон экзистенциальных угроз человечеству, мог все-таки со временем стать более гуманным и привлекательным, то есть, что предсказанный Марксом прыжок из царства необходимости в царство свободы мог произойти еще при моей жизни и без вмешательства государства.

Даже когда я к середине семидесятых годов больше не мог называть себя коммунистом, чему способствовало чтение немарксистского материала, я по-прежнему цеплялся за будущее, как будто я с потерей этого будущего был изгнан из царства небесного.

Маркса по-прежнему читают

Одно поколение отделяет нас от падения советской, восточно- и центральноевропейской систем, которые до последнего, хотя и формально, ссылались на мудреца из Трира. Что осталось от учения, которое оказало влияние на мою молодость и половину взрослой жизни? Я покончил со всеми политическими «измами». Однако я по-прежнему считаю Маркса умным и достойным автором в первую очередь исторических работ. И, вероятно, дело в моих слишком высоких претензиях к будущему, если я утверждаю, что мир после социализма нисколько не стал более мирным, лучшим и более благоразумным, чем он был.

Живем ли мы таким образом, как утверждает Панглосс в романе Вольтера (Voltaire), «в самом лучшем из подлунных миров»? Осуждены ли мы на пожизненную современность? Нам больше не нужно будущее? Это было бы грустно.