ЮНЕСКО внесла в реестр программы «Память мира» оригинал Люблинской унии 1569 года. На торжествах по данному случаю вице-премьер, министр культуры и национального наследия Польши Петр Глиньский заявил следующее: «Акт Люблинской унии является уникальным свидетельством заключения союза двух государств, в результате которого из Польского Королевства и Великого Княжества Литовского был создан новый крепкий государственный организм под названием Речь Посполитая Обоих Народов. А как позже оказалось, этих народов образовалось больше». И действительно, ЮНЕСКО внесла реестр данный документ как «совместную запись Польши, Литвы, Латвии, Белоруссии и Украины».
Насколько Люблинский пакт является ценным свидетельством для католиков поляков и литовцев, пусть решают сами. По крайней мере, их «крепкий государственный организм» приказал долго жить через каких-то два столетия. А вот «уникальность» данной «записи» в истории православных Белоруссии и «Украины» вызывает сомнения.
Соединившись в 1569 году с Великим Княжеством Литовским в Речь Посполитую, польская корона получила в подданство миллионы православных русских помимо тех сотен тысяч галичан, чью землю захватило Королевство польское двумя веками ранее.
Смешно (или цинично) говорить о том, что это принесло счастье русинам. Но столь же ошибочно утверждать, что до Люблинской унии в Литве им жилось гораздо вольготнее, чем в захваченной Польшей Галиции. Относительно светлыми были для них лишь несколько десятилетий XIV века. Дело в том, что овладевшие Белоруссией, Малой Русью, Подолией и Волынью литовцы не могли оставаться язычниками в давно уж христианской Европе. Поэтому они как сухая губка впитывали живое еще наследие культуры Киевской Руси, выказывая всяческое уважение к ее носителям.
Идиллия закончилась в 1385 году. Тогда великий князь литовский Ягайло, поддавшись на посулы папских легатов и извечных врагов своих предков — ляхов, принял польскую корону. А с ней и католичество. То была Кревская уния, по условиям которой Великое Княжество Литовское сохраняло политическую самостоятельность, но польский король (он же великий князь литовский) обязывался перевести в латинство местную знать. Уполномочив ксендзов «принуждать православных к перемене веры даже телесными наказаниями», Ягайло в качестве примера в 1387 году лично казнил в Вильне двух вельмож, отказавшихся изменить православию. С ревностью неофита, помноженную на средневековую жестокость, взялся он и за окатоличивание простолюдинов.
В «Хронике» Яна Длугоша под 1412 годом описывается, как «пытаясь очиститься» от «несправедливого обвинения немцев в том, что он якобы был сторонником схизматиков» король Владислав II Ягелло (изначально крещеный в православие с именем Иаков) «приказал кафедральную церковь, выстроенную из квадратного камня, с очень красивой архитектурой, расположенную в центре Перемышля, которой управлял русский епископ греческого обряда, посвятить в католический костел, выбросив пред тем прах русских усопших». Хронист упоминает и о «горьких рыданиях и плаче» православных Перемышля.
Но даже не все князья согласились на отречение от православия. Таковые в противостоянии с Ягеллонами и его сторонниками опирались на поддержку подданных единоверцев. И все же с каждое новое поколение Гедиминовичей все более окатоличивалось. Как следствие, в Литву переносились дискриминационные порядки Польши.
«Вновь возникшие порядки в Литовско-Польском королевстве… были для них [западнорусских областей] дотоле неслыханными, — писал видный малороссийский историк Дмитрий Эварницкий. — Но больше всего казались неожиданными… два постановления сеймовые… По постановлению 1386 года ограничены были браки православных: литовец-католик мог жениться только на католичке и не смел жениться на православной русской; по постановлению 1413 года схизматики лишались одинаковых прав с литовско-польским дворянством. Этими двумя постановлениями сразу определена была резкая грань между литовцами и русскими; если до соединения с Польшей литовцы подчинились русской культуре и если Литовско-Русское государство того времени шло к полному объединению, то теперь литовцы, постепенно окатоличиваясь и постепенно ополячиваясь, становятся во враждебное отношение к русскому населению и его православной вере… Мещане, т. е. жители русских городов, до перехода Руси к Литве, и от Литвы к Польше составляли городские общины с самоуправлением, самосудом и общественными землями, каковы — поля, луга и леса вокруг городов, которыми они пользовались по своему усмотрению, без вмешательства центральной власти.
Но теперь этот порядок совершенно изменился: самосуд был устранен и вместо него главным судьей становится великий князь или король, а потом литовско-польское можновладство. Вследствие этого явились новые отношения общины городов к центральной власти: открывается целый ряд столкновений между общинами и разными великокняжескими наместниками».
«В особенно тяжелых условиях оказался при новых городских порядках туземный, украинский элемент, — читаем и у одного из изобретателей «украинского элемента» Грушевского. — Не говоря уже, что при введении Магдебургского права последнее часто становилось уделом только привилегированной колонии, составленной из немцев и поляков, а туземное население лишалось гражданских прав и всякого участия в муниципальном управлении (так наз. «предмещане») — вообще магдебургское право оказалось весьма неблагоприятным для туземцев. Оно основано было на принципе вероисповедном, к участию в гражданской жизни и муниципальном управлении допускались исключительно христиане; а так как по средневековым понятиям христианином был только католик, то туземное, украинское население, как «схизматики», очень часто вовсе не допускалось к участию в городском управлении, к занятию выборных должностей, к участию в цехах, т. е., говоря иными словами, лишалось права заниматься ремеслами и торговлею или было стесняемо разными ограничениями. Встречаются даже по отношению к украинскому населению наравне с евреями запрещения права вне дозволенных кварталов, публичного отправления православного богослужения и церковных церемоний».
Вот типичный пример описанного Грушевским — Королевский декрет I от 17 февраля 1525 года: «Мы, Сигизмунд (пропускаем набор титулов, — прим. Д.С.) сообщаем сим декретом всех, кого это касается, что в прошлом году, когда мы были во Львове, мещане русского обряда этого нашего города Львова (sic!)… жаловались нам, что испытывают со стороны бурмистра и городского совета препятствия в приобретении домов, расположенных вне их улицы (имеется в виду ул. Русская — единственная в городской черте, где русинам разрешалось владеть домами и земельными участками, — прим. Д.С.), содержать трактиры и торговать вином и пивом, продавать другие подобные вещи, отрезать на локте ткани, а также заниматься ремеслами и принадлежать к цехам, допуская их туда только на очень обременительных и унизительных условиях… Также мы узнали, что с давних времен наши предшественники ничего в упомянутых делах никогда не меняли и ничего нового не вводили в пользу вышеупомянутых львовских мещан греческого или русского обряда, поэтому, учитывая мнение наших советников, мы решили и этим письмом постановляем, что… оставляем их при давнем обычае и запрете, которых придерживались до сих пор в упомянутом вашем городе Львове, чтобы не принимать их и не допускать к любым цехам и ремеслам… Однако же горожане католического обряда… согласно этому нашему декрету должны относиться к ним с соседской любовью и привязанностью, потому что дело сохранения взаимного мира и согласия является праведным. Провозглашено… в первую пятницу после праздника св. Валентина».
В переводе с языка латинской любви (День святого Валентина, как-никак) «королевская милость» такова: поскольку наши предшественники с давних времен ничего не меняли в древнем обычае, то мы — из уважения к их памяти и вековечной мудрости — не будем вводить ничего нового. А то, что предшественнички эти вообще-то захватили русский город и сначала лишили прав его жителей, так кто старое помянет, тому глаз вон. Ради того же «мира и согласия». Понятно, что еще более «справедливые» решения принимались в отношении исконного населения городов меньшей важности.
Однако подлинно эксплуататорские отношения установила шляхта в отношении крестьян. «Со времени литовско-польской династической унии 1386 года… общинные земли западнорусских областей… мало-помалу, одна за другой, частию были присоединены к королевским имениям, частию розданы помещикам, частию подарены церквам и монастырям (католическим, разумеется, — прим. Д.С.), — писал Эварницкий. — Сельские общины в это время приходят в совершенный упадок, так как они оказались «в полном противоречии с новыми началами государственного устройства… Постепенно сельские общинники были лишены всех дотоле своих свободных прав, прав поземельной собственности, прав собственного суда и вместо того отданы были на суд, даже в случае надобности, на казнь, всевластным литовско-польским панам и в конце концов низведены были до положения бесправных и безличных рабов».
«По теории польского шляхетства, шляхтич, кто бы он ни был, — богатый или бедный сосредоточивал в себе все права, все преимущества, все блага, — свидетельствовал перешедший из унии в православие историк и богослов, уроженец фактически стольного (при Стефане Батории) Гродно Михаил Коялович. — Всякий нешляхтич должен быть орудием, средством для шляхтича, условием его благоденствия. Поэтому вместе с польскою теорией шляхетства перенесено в и польское рабство народа — польское состояние хлопа. Литовско-русская близость крестьянина к сословиям дворянским, литовско-русское самоуправление разрушалось, падали и повергали его в безусловно бесправное положение… Все стали выше, он очутился ниже, и… рабство, рабство ужасное… легло на него с такою же тягостью, с какою оно лежит на неграх южных штатов Америки, где тоже есть аристократия и та же бездна между ею и неграми».
Еще раньше то же произошло в «польской» Галицкой Руси. Поэтому объединение Литвы с Польшей в 1569 году существенно на ход окатоличивания православной знати, попрания прав православных мещан и закабаления православных крестьян не повлияло. Разве что, Люблинская уния закрепила необратимость данного положения в Малороссии, которая по условиям пакта была переведена из Литвы в непосредственно польское подчинение.
Французский фортификатор Боплан, приглашенный на службу королем Сигизмундом III констатировал спустя столетие после Люблинской унии, что «крестьяне польские, мучатся, как в чистилище, а господа благоденствуют, как в раю». При этом, по словам того же Боплана: «повседневный обед польского пана стоил больше, чем званый во Франции».
Как мы знаем, «обнищалую, обобранную, презираемую массу польских слуг и чернорабочих Туземной Руси» (по Грушевскому) спасла Русь Московская. Но при этом, как уточняют последователи того же Грушевского, та же «Московщина» «закабалила в крепостное право».
«Крепостного права как такового в Польше не было, — казалось бы соглашается с ними Лев Гумилев. — Каждый крестьянин мог уйти от пана, если хотел. Но уйти означало бросить все имущество, а часто и потерять личную свободу, потому что личная свобода крестьян ограничивалась жесткой системой налогов. Налоги платились помещику, и если у крестьянина денег не находилось, он становился дворовым человеком. Как видим, отсутствие крепостного права создавало для крестьян условия жизни гораздо худшие, нежели при крепостном праве, имевшем место на Московской Руси. Парадоксально, но отсутствие крепостной зависимости крестьян обрекало их на полное бесправие (в 1572 г. крестьянам запретили жаловаться на своих помещиков и это практически в те самые годы, когда Бориса Годунов дал крестьянам право жалобы на хозяина, — прим. Д.С.).
Налогами были обложены земли, водоемы, охотничьи угодья, сенокосы и даже православные церкви. Последнее особенно возмущало православных: еврей-фактор пользовался ключами от церкви так же, как ключами от амбара, открывая храм для службы по своему желанию в зависимости от уплаты прихожанами соответствующей суммы».
«Нет государства, — подтверждал и иезуит Скарга, — где бы подданные и земледельцы были так угнетены». Но ловя души для папы, именно иезуиты заложили основы того, что стало причиной совершенно нового витка жестокости — Брестской унии 1596 года. Все, что описано нами выше, оказалось «цветочками», ибо самые ужасные свидетельства национально-религиозного гнета русских Речи Посполитой относятся как раз к периоду после Брестской унии.
Почему так? Ведь шляхтичу было абсолютно все равно, кто по вероисповеданию у него бесправный раб. Но иезуиты нашли подход и к пану. Шляхетскому гонору всегда требовалось для удовлетворения гипертрофированных амбиций признание Польши со стороны «цивилизованной» Европы ровней себе. На этом комплексе и сыграл Ватикан. Освятив Люблинский союз, папа предал ему сакральный смысл: новой державе определена была роль восточного форпоста «истинной веры». Но для этого сначала следовало искоренить схизму внутри. «Корчевателем» и стала Брестская уния.
И тут уже для русских наступил момент истины. Вера оказалась последним редутом, за которым отступать было некуда. Восстания пошли одно за другим. В итоге Хмельничина положила начало разделу Речи Посполитой.
Так Брестская уния, заключенная спустя четверть века после Люблинской, в конце концов похоронила тот «крепкий государственный организм», о котором вещал министр Глиньский.
