В мае 2012 года 92-летний Михаил Калашников написал письмо Патриарху Русской Православной Церкви. Он крестился в православную веру всего за год до этого и искал ответы на многие вопросы у своего религиозного лидера. «В моей душе невыносимая боль, — говорит он в письме, опубликованном позже российской газетой „Известия". — Я все еще не нашел ответ на мучающий меня вопрос: виноват ли я, верующий православный христианин, в смерти людей, убитых из придуманного мной оружия?»

Речь шла о легендарной автоматической винтовке АК-47, названной в его честь («А» — автомат, «К» — Калашников), а также в честь 1947 года, когда она была создана. По данным Британской энциклопедии, выпущенной более 70 лет спустя, во всем мире на данный момент выпущено около 100 миллионов экземпляров этого оружия, которое считается «возможно, самым широко используемым оружием в мире».

Эффективная, простая в использовании и доступная для массового производства винтовка быстро снискала успех в мире и попала в руки солдат армий, ополчений и военизированных группировок по всему миру. «Мне больно видеть, когда криминальные элементы всякого рода стреляют из моего автомата», — сказал Калашников на Российской оружейной конференции 2009 года. «Я создавал его для защиты границ нашей родины», — сказал он об этом изобретении, которое стали использовать нежелательным для него образом.

В 2007 году он присоединился к кампании Amnesty International и Oxfam за ужесточение контроля над тем, что они называют «самой предпочитаемой машиной убийств в мире».

Пятью годами ранее, во время визита в Германию, Калашников сказал: «Мне грустно, что его используют террористы. Я бы предпочел изобрести аппарат, который люди могли бы использовать в мирной жизни. Например, аппарат, который помог бы фермерам в их работе». Калашников, умерший после того, как вся страна объявила его героем, обретший почти прижизненное увековечивание своей памяти в возведенных в честь него монументах, — этот сильный человек тем не менее предпочел бы, чтобы его запомнили за изобретение газонокосилки, а не за оружие для солдат.

Он не одинок. Многие из изобретателей оружия на протяжении всей истории задумывали свои творения для совершенно других целей, отличных от тех, с которыми из стал применять мир. Одним из ярких примеров является американский врач Ричард Джордан Гатлинг, создатель картечницы Гатлинга с шестью, а затем и с десятью стволами. Это оружие заряжалось, стреляло и освобождалось от гильзы с помощью специального колеса.

Когда Гатлинг создал оружие в 1862 году, в разгар гражданской войны, которая разделяла его страну, он хотел, чтобы орудие служило гуманным целям. «Мне пришло в голову, что если бы я мог изобрести винтовку, которая по своей скорости стрельбы могла бы позволить одному человеку выполнить боевые действия за сотню солдат, то это бы избавило нас от потребности в больших армиях», — сказал он.

«Следовательно, думал я, подверженность ранениям и болезням будет значительно снижена», — добавлял Гатлинг, высказываясь о своем изобретении. Поразившее его впоследствии разочарование описано в книге Кевина Бейкера America The Ingenious («Изобретательная Америка»). Увы, как отмечает автор, «пушка Гатлинга, к сожалению, оказалась не более сдерживающим фактором войны, чем динамит Альфреда Нобеля».

Действительно, если имя основателя Нобелевской премии теперь может ассоциироваться с дипломатией и усилиями по достижению мира во всем мире, то при его жизни все было наоборот. «Имя Нобеля ассоциировалось с взрывчатыми веществами и с изобретениями, полезными в деле войны. Но он уж точно не был авторитетом в вопросах, связанных с делом мира», — поясняет в своей статье историк Свен Тягиль.

На самом деле в молодости Нобель видел, как его отец строил от имени русского царя первые мощные морские мины, которые были изготовлены в середине века для помощи русскому флоту в Крымскую войну. Сам же основатель Нобелевской премии изобрел динамит в 1860-х годах. Правда, он не задумывал использовать его в военных целях.

Увы, именно так, для войны его и использовали. Причем очень скоро: уже десятилетием позже, во время франко-прусской войны. Уловив потребности рынка, с тех пор Нобель посвятил себя разработке различных изобретений для военного применения, таких как пушки и порох.

Однако, из его переписки с австрийской пацифисткой графиней Бертой фон Зутнер мы можем сделать интересный вывод: Нобель надеялся, что его изобретения помогут ограничить конфликты военного времени. На первой встрече между ними в Париже в 1876 году Нобель выразил желание произвести что-то такое, что имело бы настолько разрушительный эффект, что война после этого была бы невозможна.

«Возможно, мои фабрики положат конец войне раньше, чем конгрессы: в день, когда обе армии смогут уничтожить друг друга за секунду, все цивилизованные нации обязательно отступят в ужасе и распустят свои войска», — сказал Нобель в письме к графине 1891 года. Может быть, судьба была даже милостива к нему. Как отмечает Тягиль в своей статье, «Нобель не прожил достаточно долго, чтобы пережить Первую мировую войну и увидеть, насколько неправилен был его замысел».

Роберту Оппенгеймеру повезло меньше. Лидер знаменитого Манхэттенского проекта, разработавшего ядерную бомбу, стал свидетелем разрушительного эффекта своего изобретения. Его реакция на первое испытание бомбы в Нью-Мексико в июле 1945 года стала культовой. В интервью журналу «Тайм» 1948 года, которое было записано на камеру, он сказал: «Мы знали, что мир не будет прежним. Некоторые люди смеялись, другие плакали. Большинство молчало». Он также поделился несколькими строками из индуистского Писания, которые вспомнились ему в то время: «Я стал смертью, разрушителем миров».

В своей книге «Оппенгеймер: трагический интеллект» профессор социологии Чарльз Торп объясняет, что двумя годами ранее он сказал перед университетской аудиторией, ссылаясь на тест: «Мы вспоминаем легенду о Прометее, о том глубоком чувстве вины в новых силах человека, за которым стоит признание его разрушительной природы». В противовес этому Торп цитирует брата ученого, Франка Оппенгеймера, который был свидетелем испытания и сказал: «Я бы хотел вспомнить, что сказал мой брат, но я не могу вспомнить деталей… Думаю, мы просто сказали: „Это сработало". Я думаю, мы оба так просто и сказали: „Это сработало"».

Для Торпа это последнее воспоминание изображает Оппенгеймера в его лучшие годы как технократа на службе правительства. Образ ученого-гуманиста, выступающего за контроль над вооружениями, появится позже. Автор далее утверждает, что «по сравнению с Оппенгеймером другие ученые, в частности Альберт Эйнштейн и Лео Силард, были более последовательны в своем противостоянии атомному оружию и гонке вооружений, и эта последовательность давала им больший моральный авторитет как выразителям научного гуманизма». Но в отличие от Оппенгеймера, они были посторонними: прямого участия в создании оружия они не принимали.

Зато Эйнштейн и Силард в 1939 году предупредили в письме тогдашнему президенту Рузвельту о страшной вещи, как раз и толкнувшей вперед ядерные исследования. Они написали Рузвельту о возможности разработки Германией атомной бомбы благодаря энергии, вырабатываемой в результате цепных реакций деления с использованием урана.

Это письмо будет преследовать Эйнштейна до конца его дней. После того, как бомбы были сброшены на Хиросиму и Нагасаки, пресса придала большое значение этому письму, как предполагаемой отправной точке Манхэттенского проекта. Пресса даже назвала его, Эйнштейна, «отцом атомной бомбы». В 1945 году физик появился на обложке журнала «Тайм» вместе со своей формулой e=mc2 и грибом от ядерного взрыва.

«Я очень сожалею… Я думаю, что это большое несчастье», — сказал Эйнштейн в 1951 году в Принстонском университете и отметил, что Рузвельт, в отличие от Трумэна, «не воспользовался бы им, если бы был жив… Я в этом убежден». Хотя участие Эйнштейна было второстепенным и он всегда занимал четкую пацифистскую позицию, этот эпизод преследовал его до конца жизни. «Я совершил самую большую ошибку в своей жизни, подписав это письмо», — признался он другу за несколько месяцев до смерти.

Что касается влияния бомб на команду Манхэттенского проекта, Торп отмечает, что Роберт Уилсон был одним из ученых, наиболее сильно коривших себя за судьбу Хиросимы: «Новость об огромных страданиях, разрушениях и человеческих жертвах… была прозрением, которое изменило всю мою жизнь с тех пор», — сказал он тогда.

Тем не менее автор утверждает, что «мысль, будто ученые Манхэттенского проекта были коллективно опустошены виной за происшедшее в Хиросиме и Нагасаки, — эта мысль является заблуждением». Он указывает, что в то время, как некоторые из них действительно об этом сожалели, нет признаков подлинности часто цитируемого «покаянного» признания Оппенгеймера о том, что у него «на руках кровь». Эти слова, якобы высказанные Оппенгеймером недружелюбно настроенному Трумэну, «цитировались очень часто», но не вполне отражали настроение Оппенгеймера. Тогда оптимизм и чувство достижения в связи с Победой превалировали над трагедией.

Американский инженер Карл Норден также не был в курсе того, как применяли его изобретение (прицел «Норден» для достижения абсолютной точности при воздушной стрельбе). Ведь этот прицел нашел свое применение при воздушных налетах во время Второй мировой войны. В презентации TED 2011 года журналист Малкольм Глэдвелл объясняет, что изобретатель «думал, что он разработал что-то, что уменьшит количество жертв и страданий на войне».

Прицел оказался не таким точным, как обещали, потому что для этого требовались условия, которые невозможно было соблюсти в зонах боевых действий: пониженная скорость и малая высота полета. Кроме того, было необходимо чистое небо, что является редким явлением для пасмурной северной Европы. Пожалуй, самой мрачной иронией истории стало то, что его использовали 6 августа 1945 года для сброса бомбы массового поражения на город Хиросима, что не требовало никакой точности.

Правда, отмечает журналист Глэдвелл, «никто не сказал Карлу Нордену, что его прицел был использован против Хиросимы. Он был верующим христианином. Это разбило бы ему сердце».