Воспоминания о том дне уже поблекли на фоне восторжествовавшего капитализма, но он остается образцом ненасильственного сопротивления
Не забудем, не забудем 9 ноября. . . Но многие ли о нем помнят? Если бы не заголовок статьи, вы бы сразу догадались, что речь идет о дне, когда 18 лет назад пала Берлинская стена? Даты стареют быстрее, чем мы, сказал поэт Роберт Лоуэлл (Robert Lowell), и в большинстве случаев это правда.
Для старшего поколения центральноевропейцев 9 ноября означало Kristallnacht, 'хрустальную ночь' в 1938 г., когда нацистские громилы усеяли тротуары осколками разбитых витрин магазинов, принадлежавших евреям. А совсем уж древние старики вспоминали неудачный гитлеровский путч в Мюнхене 8-9 ноября 1923 г. Каждое новое 9 ноября заменяет предыдущее. Не исключено, - боже упаси, конечно - через несколько лет эта дата будет ассоциироваться с попыткой теракта в Берлине (провалившейся, хотелось бы верить), и тогда немцам придется поломать голову, как ее сокращенно обозначать - 9/11, как принято в Европе, или 11/9, в американской манере.
В начале этой недели я, вместе со старым другом, уроженцем Восточной Германии, показывал моему младшему сыну (в 1989 г. ему было три года), места, где проходила стена. От нее мало что осталось: несколько островков старого бетона и разровненного граблями песка (когда-то он был 'полосой смерти': именно здесь по беглецам из ГДР открывался огонь на поражение), расплывчатые снимки в музеях, лаконичный ржавый памятник. Развалины Персеполиса и то выглядят живописнее. Для тех из нас, кто был свидетелем этих событий, они стали незабываемым, в корне меняющим жизнь впечатлением - в нем смешивались горький привкус многолетней несвободы наших друзей и радость от их чудесного освобождения. Но чтобы объяснить это тем, кто здесь не был, нужен недюжинный литературный дар. В одной берлинской газете под заголовком 'Почувствуйте, как это было' ("Fuehlen, wie es war") помещен снимок: дети тянут руки, чтобы прикоснуться к освещенной изнутри, ярко раскрашенной пластмассовой копии Стены, установленной корейским художником у Бранденбургских ворот. Наверно лучше было бы написать 'Почувствуйте, каким это не было'.
Подобная отстраненность связана не только с временем и пространством. За ужином я спросил старшего сына моего друга, - летом 1989 г. он, в возрасте 21 года, бежал через прохудившийся 'железный занавес' из Венгрии в Австрию, а теперь стал священником в Западном Берлине - как отреагирует его паства, если в это воскресение он расскажет эту историю в своей проповеди. Ничего особенного не случится, объяснил он. Прихожане-западноберлинцы скорее всего подумают: ну вот опять он достает нас своими гэдээровскими воспоминаниями. В общем, примерно то же самое, что испытывают домочадцы, когда глава семейства - ветеран войны - бог знает в который раз пускается в воспоминания о Вьетнаме или Второй мировой.
Но представьте себе девушку, родившуюся здесь, в Восточном Берлине, утром 9 ноября 1989 г., которой в эту пятницу исполнится 18? Как она будет отмечать свое совершеннолетие, какие мысли ей придут в голову? 'Те же, что и ее сверстнице из Испании или Британии', - говорят мои друзья. Испания, пожалуй, лучше подходит для сравнения. Конечно, молодежь здесь в общем знает, что когда-то, еще до их рождения, страна пережила темную и мрачную эпоху - примерно так же, как юная уроженка Мадрида ощущает слабую тень франкистской диктатуры. Но к их собственной жизни все это почти не имеет отношения.
Так почему же это эпохальное событие, которое многие историки считают завершением 'короткого 20 века' (1914-1991), так быстро поблекло в живой человеческой памяти? Возможно, причина в том, что в отличие от 4 июля, оно не стало началом чего-то нового и огромного, что продолжается и сегодня (например, истории Соединенных Штатов). Это был скорее великий эпилог, а не великий пролог.
На следующее утро в воздухе повисли гнетущие вопросы. Возможно ли (и целесообразно ли) мирное объединение Германии? Можно ли (и нужно ли) преобразовать коммунистический строй, почти полностью упразднивший частную собственность, выхолостивший законность и заменивший демократию 'диктатурой пролетариата', в капиталистический? В те времена ходил такой анекдот: мы знаем, что аквариум можно превратить в кастрюлю с рыбным супом, но можно ли превратить рыбный суп обратно в аквариум? Сегодня, через 18 лет, мы знаем ответы на эти вопросы. Да, можно. В центре Восточного Берлина я заметил 'альтернативный' магазинчик в стиле хиппи: на его двери красовалась надпись, пародирующая знаменитые таблички времен 'холодной войны', который видел каждый, кто переезжал из западной части города в восточную: 'Сейчас вы покидаете американский сектор'. Шутники из магазинчика написали: 'Сейчас вы покидаете капиталистический сектор'. Но они ошибаются. Даже за этой дверью, где все увешано разноцветными бусами и пропахло индийскими благовониями, капитализм царствует безраздельно.
Окончательным доказательством триумфа капитализма можно считать ошеломляющую яркую рекламу, появившуюся несколько недель назад на страницах Economist и Financial Times. На ней изображен задумчивый Михаил Горбачев, сидящий на заднем сиденье автомобиля (за стеклами мы отчетливо видим один из нескольких сохраненных участков Берлинской стены). Рядом с ним - кожаная дорожная сумка от Louis Vuitton: личность всемирно-исторического масштаба, герой нашего времени служит живой рекламой для фирмы, изготавливающей товары класса люкс. Сегодня, через 18 лет после падения стены, этот факт представляется мне нагляднейшим символом нынешней эпохи.
Что же тогда осталось от этой невероятной ноябрьской ночи, когда люди, танцуя на гребне стены, творили собственную историю? "Was bleibt?" ("Что остается?") - этот скорбный вопрос вынесла в заголовок своего рассказа писательница из Восточной Германии Криста Вольф (Christa Wolf). Помимо наших тускнеющих воспоминаний, одна вещь, на мой взгляд, наверняка переживет настоящее. Падение Стены - пожалуй самый известный символ триумфа, как говорят в англоязычных странах, 'гражданского сопротивления', то есть ненасильственных действий народа. Ему предшествовали многотысячные мирные демонстрации в Лейпциге и других городах ГДР. Тогда один рабочий из Восточной Германии сказал мне: 'Видите, это говорит о том, что Ленин был неправ. Он считал, что революция не может победить без насилия, но это была мирная революция'.
У гэдээровской 'революции свечей', как ее тогда некоторые называли, конечно, были предшественники - от ненасильственных кампаний Ганди м Мартина Лютера Кинга до польской 'Солидарности'. Преемников у нее тоже было немало - от 'бархатной революции' в Праге, последовавшей буквально через несколько дней, до событий в ЮАР, Словакии, Сербии, Украине, недавних акций протеста, возглавленных буддийскими монахами в Бирме (их поторопились окрестить 'шафрановой революцией') и сегодняшних демонстраций пакистанских юристов. (Ждите появления ярлыка 'революция судей', если какой-нибудь журналист уже до этого не додумался).
Сейчас я участвую в необычайно интересном научном проекте, который возглавляет мой коллега из Оксфорда Адам Робертс (Adam Roberts). Цель нашей работы - исследовать многие из перечисленных эпизодов в истории 'гражданского сопротивления', и понять, почему одни увенчались успехом, а другие - закончились неудачей. Мужества, изобретательности и умелой организации мирных акций протеста окажется недостаточно, если соотношение других факторов влияния - таких, как армия, полиция, колониальная метрополия, соседние страны, международные СМИ, экономическая ситуация - не складывается в вашу пользу. Одним словом, вам нужен свой Горбачев, свой Гельмут Коль, нужны телекамеры западных СМИ, и, не в последнюю очередь, партийные лидеры в вашей стране должны быть готовы уступить власть без выстрела. Но и этого мало: нужно, чтобы ваши сограждане вышли на улицы, держа в руках свечи, плакаты, выкрикивая лозунги, чтобы само их число стало мирной, но убедительной силой. Без них никакая революция невозможна. Если же у вас есть их поддержка, вы можете изменить ход мировой истории, даже на глазах у ядерной сверхдержавы. Поэтому, хотя сама дата и изгладилась из памяти, пример, который люди подали в этот день, остается с нами.
