Запад потерял связь с реальностью

С самого появления психоанализа в конце XIX века философы, психологи, историки и теоретики культуры отчаянно ищут убежища в так называемых "нарративах". В университетских аудиториях по всему миру этим расплывчатым термином пытаются охарактеризовать саму нашу действительность. Нам внушают, что нарратив — это нечто, что определяет наше сознание. Связный нарратив дает прочную идентичность, а иначе начинается распад личности.

Если же эту идею довести до абсурда, все погружается в некое постмодернистское забвение: мы получаем мир, где всё — не более, чем нарратив, и нет никакой принципиальной разницы между "Математическими началами натуральной философии" Ньютона и "Алисой в Стране чудес" Кэрролла. Однако это отнюдь не означает, что нарративный анализ бесполезен. Наоборот.

Уже более десятилетия деградирует наша способность формировать связное повествование о самих себе. Под "нами" я подразумеваю Запад в его нынешнем виде, возникший в 1945 году после трех десятилетий войн, разрухи и экономических потрясений. Его нарратив о себе выкристаллизовался в годы холодной войны: Запад будет стоять стеной за свободу против тоталитарного Советского Союза.

Но эти идеологические построения рухнули вместе с Берлинской стеной и падением коммунизма. Внезапно потребовался некий новый нарратив, и он не заставил себя долго ждать. Идеологическая концепция после холодной войны начала формироваться в ответ на войну в Персидском заливе в 1990 году, когда Ирак под началом Саддама Хусейна напал на Кувейт, нацелившись главным образом на его нефтяные месторождения. Вмешались США и целая коалиция из 42 стран, иракцев удалось оттеснить, а Кувейт вернул себе контроль. Так были посеяны семена нового нарратива: победив в холодной войне, Запад сохранит мир и при новом статус-кво.

Этот новый стержневой миф требовал осязаемой внутренней подпитки — и обрел его в идеологии "новой экономики", которая подчеркнула переход развитых стран Запада от развитой промышленной экономики к высоким технологиям. Эта идея шла в ногу с компьютерной революцией, ослаблением финансовых и торговых правил и эйфории от экономического бума девяностых. В этом мире Билл Клинтон дудел на своем саксофоне, а фондовый рынок взлетал до небес.

Однако к началу 2000-х новый нарратив эпохи после холодной войны начал сбоить. Первым ударом стал идеологический крах новой экономики, когда на рубеже тысячелетий на фондовом рынке вздулся огромный пузырь. А потом, три года спустя, произошло вторжение в Ирак. Это вмешательство разительно отличалось от первой войны в Персидском заливе, когда Хусейн явно действовал как агрессор. На сей же раз конфликт был спровоцирован Великобританией и США, которых не поддержали даже многие европейские страны, и оправдывался подложными и попахивавшими "заказухой" разведданными — впоследствии к ним даже приклеился ярлык "мутное досье".

Однако даже несмотря на эти подземные толчки, наш нарратив в целом держался: стремительный экономический рост продолжался, а война породила антивоенное движение, которое в итоге привело к власти будущего президента Барака Обаму. Но затем последовал следующий удар — настоящий удар молота. В 2008 году рынки жилья рухнули по всему миру, и оказалось, что весь хваленый рост на протяжении 2000-х — фальшивка, раздутая жилищным долгом "липа". Что еще прискорбнее, впечатляющая финансовая архитектура, выросшая на фоне либерализации сектора, оказалась насквозь прогнившей.

Но шанс еще был, так как после краха 2008 года возникли два новых движения: правых популистов и левых популистов. Первое, связанное в основном с Движением чаепития в США, считало, что правительство и корпорации погрязли в коррупции и нарушают закон. Его левые собратья, воодушевленные возвышением Берни Сандерса и Джереми Корбина, в целом придерживались того же мнения. Различались эти два движения лишь излюбленными методами: левые хотели больше государственного вмешательства, а правые — наоборот, урезать аппарат и способствовать рыночной конкуренции.

За последующие годы левая инкарнация популистского движения фактически сошла на нет. В США ее поглотила Демократическая партия, посулив радикальные социальные и культурные программы, ничего не меняющие по сути. В Великобритании же движение Корбина захлебнулось волной скандалов, а бразды правления снова взяли в свои руки немного растерянные блэровцы.

Правые же популисты тем временем мутировали. Воодушевленные Брекситом и подъемом Дональда Трампа, они отодвинули на второй план баламутов либертарианского толка и стали прагматичнее, перестав требовать, скажем, снижения налогов ради самого их снижения. Теперь им подавай скорее культурное и экономическое омоложение. На фоне серьезных и постоянно усугубляющихся социальных и экономических проблем эта эволюция не стала неожиданностью.

Однако сегодня есть все основания полагать, что право-популистское движение также потерпело крах. Дональд Трамп победил на президентских выборах, но серьезных конструктивных изменений так и не добился. Произошло лишь то, что американская политическая система стала крайне нестабильной, и многие прежние нормы, так или иначе ее скреплявшие, начали рушиться. Своего апогея это достигло в последние недели с арестом и предъявлением обвинений уже самому Трампу — причем от этого разгула анархии страна уже едва ли оправится.

В Британии движение Брексит добилось своего, и после многих лет препирательств Консервативной партии все же вывело страну из Европейского союза. Однако по существу ничего опять же не изменилось. Экономика не взлетела, словно ракета. Массовая иммиграция лишь усугубилась. Культурные и системные проблемы правого популизма остаются теми же, что и до Брексита. В то же время ничего катастрофического тоже не произошло. "Евросоюзники" сулили стране экономический коллапс и резкое падение торговли с Европой, но тоже просчитались. Ничего этого не произошло. По-хорошему, вообще ничего не изменилось.

Получается, что ни в Великобритании, ни в США связного нарратива больше нет. Никто не знает, куда идти дальше и чему верить. И, как показали три недавних события, эта пагубная ситуация уже повлекла за собой серьезные сбои в нашей политической культуре.

Первым таким событием стала вспышка коронавируса и общепринятый отклик в виде карантинов и вакцин. Сравните этот болезненный эпизод, скажем, с войной в Ираке. Сегодня большинство жителей Запада согласны, что война в Ираке была трагической ошибкой с ужасающими последствиями, но мы как-то с этим смирились. Если бы вы уселись за обеденный стол с незнакомцами, у вас у всех было бы некое представление о войне в Ираке, и вам бы ничего не составило ее обсудить. Однако про пандемию и реакцию правительства это не скажешь. Никакого общепринятого нарратива попросту нет. Мы победили вирус разумными и рациональными действиями? Или, наоборот, пересолили и лишь усугубили хаос? Устоявшегося ответа нет, и это мучительно.

Вторым событием стал подрыв газопровода "Северный поток" в прошлом году. Опять же, у нас нет ни официальной версии, ни хотя бы общепринятого мнения о том, что произошло. Большинство людей понимает, что это огромное событие в ближайшие годы будет иметь огромные экономические и геополитические последствия. Однако у нас нет внятного нарратива ни о том, почему трубопровод был уничтожен, ни кто это сделал, ни чем это чревато. Вместо этого плодятся теории заговоров, а тема, как и коронавирус, доставляет одну боль.

Затем, в начале лета, Евгений Пригожин, глава российской ЧВК "Вагнер", двинулся маршем на Москву. Когда это случилось, СМИ пошли вразнос. Нам внушали, что грядет переворот, который изменит мир, и что на наших глазах разворачивается историческое событие — быть может, сопоставимое по своим масштабам с распадом Советского Союза. Но потом, в очередной раз, вышел пшик. Пригожин остановился, извинился и удалился с частью своих войск в Белоруссию. Выводы оказались крайне неубедительными, и опять же нет связной трактовки того, что произошло. Мы не можем этого переварить, и эта тема доставляет нам дискомфорт.

Все эти моменты, изменившие мир, подтвердили, что со временем нарратив будет рваться все чаще. Это в очередной раз продемонстрировал недавний переворот в Нигере, обнажив неудобную правду о франко-африканских отношениях, которую нам было бы приятнее игнорировать. Но когда мы закрываем на это глаза, наше глобальное влияние ослабевает. Все чаще в мире происходят крупные события — или псевдособытия — которые вызывают бурный отклик, но затем незаметно уходят в небытие.

А что же дальше? После первоначальной вспышки, а порой даже истерики людей вынуждают двигаться дальше, толком не дав переварить произошедшее. Иными словами, мы, как общество, идем вперед, так и не сформировав последовательного, внятного, общепринятого нарратива. Мы плывем себе по течению, предаваясь мучительным сомнениям и парализованные скрытой догадкой, что Запад окончательно потерял связь с реальностью.