Как Америке вести себя с Путиным? Столкнувшись с хакерами и отравлениями, западные аналитики сосредоточились на изучении мотивов непостижимого российского президента. И в этих условиях легко спутать внешнюю политику России и внешнюю политику Путина с учетом того, какое сильное влияние он на нее оказывает.
Но при таком подходе, когда в центре внимания оказывается Путин, легко можно забыть об одном важнейшем и неподвластном времени элементе российской внешней политики, для которого Путин — не более чем очередная глава. Речь идет о державности. Это слово трудно с точностью перевести на английский язык. В основе своей оно означает великую державу и ее признание в качестве таковой другими странами. В непосредственном российском окружении она означает неоспоримую сферу влияния, схожую с той, о которой говорится в американской доктрине Монро. В отношениях с другими сильными и влиятельными государствами, такими как США, державность подразумевает уважение, престиж и признание — все в одном слове. Иначе говоря, это место за столом тех, кто управляет мировыми делами.
Даже если Путин и добился некоторых тактических побед в возрождении регионального господства своей страны, его более масштабное стремление снова сделать Россию ответственной и авторитетной великой державой потерпело полную неудачу. В результате Россия стала более незащищенной и подозрительной, чем до распада Советского Союза.
Как мы дошли до такого? Отчасти проблема вызвана самим распадом, в котором Запад увидел несомненное благо и прорыв к глобальному миру. Геополитические и идеологические измерения конфликта становятся взаимосвязанными и даже нераздельными, ведь демократия победила коммунизм, и в результате международная система перешла от двухполярности к однополярности.
Но для России окончание холодной войны стало окончанием борьбы двух очень разных типов. Закончилась идеологическая борьба между коммунизмом и демократией, но одновременно пришел конец российской державности. Идеологическое поражение было вполне понятно и даже желательно. Сегодня мало кто в России хочет возврата к коммунизму. Однако стремление восстановить традиционную сферу влияния России остается ключевым геополитическим императивом.
Эти две победы 1991 года Запад объединяет, а Россия разъединяет. Поэтому для Запада жалоба Путина на то, что распад Советского Союза стал «величайшей геополитической катастрофой 20-го века» звучит как тревожная ностальгия по холодной войне. Но Путин имеет в виду нечто другое: не успел Ельцин влезть на танк, как страна из грозной сверхдержавы превратилась в позорное и жалкое нечто.
С точки зрения России, не она, а Запад ведет себя провокационно. Это и объединение Германии на западных условиях, и расширение НАТО, и поддержка антироссийских движений в ходе цветных революций, и многое другое. Оказавшись в окружении, российская элита ощущает сильную тревогу, потому что она издавна обеспокоена внешними угрозами своим границам и стране изнутри. (Такая паранойя в немалой степени объясняется многочисленными нападениями на Россию, начиная с монголов.)
Трудно переоценить психологическую составляющую российской геополитической незащищенности. Это и глубокое чувство унижения, и страх перед высокомерным Западом, и боязнь оказаться в натовском кольце. Этого не увидишь в экономических показателях и в цифрах военных расходов, но такие чувства влияют на принимаемые решения не меньше, чем поставки оружия и торговые соглашения.
Русские могут ворчать на Путина за его политику, но даже внутренние оппоненты хвалят президента за стремление восстановить российскую державность, и злятся за Запад, который пытается игнорировать эти устремления. Отчасти именно из-за этого российские руководители негодуют, когда Запад начинает говорить о «наказании» для России. Наказывают не партнеров, наказывают непослушных детей.
Этим нельзя оправдать поведение России, но можно объяснить, почему одни американские действия эффективнее других. Американские политики, руководствующиеся нравоучительным чувством исключительности, часто смотрят на другие страны предвзято, через очки Вудро Вильсона, считая, что внешняя политика государства определяется качествами его внутренней власти. Поэтому, если в России наступает демократизация, ее автоматически считают прозападной, а если там укрепляется самовластие, то ее заносят в разряд антизападных стран.
Но стремление России к возрождению державности и региональной гегемонии носит более глубокий характер. Это не просто изменчивые свойства режима и мотивы его руководителей. Сам Путин является симптомом мощных системных сил, которые доминируют в российско-американских отношениях после распада Советского Союза и будут там доминировать, кто бы ни пришел Путину на смену. Наверное, спасать отношения слишком поздно, но чтобы лучше понять движущие силы российской политики, надо подняться над патологией ее лидера и изучить общий контекст, в котором он действует.
В документальном фильме «Туман войны» бывший министр обороны Роберт Макнамара жалуется что США проиграли войну во Вьетнаме, потому что не сумели проникнуться чувствами своего противника и понять его. По его словам, такое понимание нужно было не для того, чтобы добиться симпатий со стороны вьетконговцев, а чтобы узнать, каковы их подлинные страхи и мотивы.
Сегодня мы точно так же не понимаем Россию и ее политику. Путин не какой-то там властитель дум и кукловод, сидящий в середине сотканной им тонкой паутины, а глава системы, где властвует покровительство, оказываемое за услуги, и система эта становится все более коррумпированной и дезорганизованной. Страна не возрождается, она слаба и, наверное, приходит в упадок. Для глобальной стабильности это не очень хорошо: во многом Россия представляет угрозу в силу того, что ее слабость мешает ей добиваться тех геополитических целей, которые лежат в основе российской внешней политики.
В идеологическом плане у России задачи попроще, чем в годы холодной войны. Сегодня Кремлю надо лишь наносить легкие удары по господствующей западной концепции, а не создавать свою собственную альтернативу, как это было во времена коммунизма. Но несмотря на циничную браваду в твиттеровских лентах своих посольств, Россия действует не с позиций новоявленной силы, а исходя из чувства страха перед упадком и изоляцией. В результате ее внешняя политика характеризуется не какой-то конкретной идеологией, а прагматизмом и геополитической паранойей. Во многом это не революционная, а глубоко реакционная страна. И она останется такой, даже если Путин уйдет со сцены.
Сева Гуницкий — доцент политологии Университета Торонто, уроженец российского Санкт-Петербурга, автор книги Aftershocks: Great Powers and Domestic Reforms in the Twentieth Century (Афтершоки. Великие державы и внутренние реформаторы двадцатого века).