«Фигаро»: Зачем сегодня посвящать книгу Хлодвигу?
Филипп де Вилье (Philippe de Villiers): Мы живем в очень неспокойное время. Когда человек больше не знает, где живет, лучше всего будет проделать путь назад, чтобы понять, откуда пришел. Хлодвиг — это первая несущая стена, на которую можно опереться. Он поддерживает невидимые балки французской преемственности. Сегодня мы — единственная в мире страна, где больше не прославляют Францию. Только тут забыли, что это старейшая нация с богатой и славной историей, которой нужно дорожить. У нее также есть хрупкое и поэтому нуждающееся в защите хрупкое искусство жизни и язык, который нужно сделать священным для наших детей, а не продвигать изучение в школе арабского, как предлагает Бланке, и не насаждать английский во всех научных объединениях, как это делают президенты со времен атлантиста Жискара.
Хлодвиг — это король-основатель по двум причинам. Прежде всего, именно он первым обрисовал границы Франции, объединив в результате побед территории, народы и королевства. Он обратил готов в христианство. Если бы не он, готы стали бы преемниками римлян. Вторая причина в том, что он стал продолжателем римлян. Когда он победил вестготов при Вуйе, то получил титул консула, пурпурную хламиду и диадему принцепса. Другими словами он стал продолжателем дела Рима. Завоеватель пошел по пути цивилизации, стал романизированным варваром. Важный урок!
— Возвышение Хлодвига приходится на время развала Римской империи. Мы сегодня наблюдаем аналогичный период?
— Существуют странные параллели. В моей книге есть два посыла. Возможно, мы наблюдаем сейчас конец цивилизации, нашей цивилизации. Это была римская цивилизация. Римская империя рухнула в 476 году, за пять лет до того, как Хлодвига подняли на щите. У развала Римской империи и нашего падения есть два общих момента. В определенный период римская сенатская аристократия, которая думала лишь о том, как выложить порфиром свои купальни, перестала считать защиту рубежей страны необходимостью. После этого между гражданами и иностранцами не стало особых отличий. Потеряв границы, Рим потерял гордость и подорвал обороноспособность. Если границы нет, идентичность размывается. Второй момент касается лени, из-за которой земли оказались в руках варваров. Из-за отказа от военной службы римляне передали заботу о своей безопасности готам и вандалам, что в наших условиях означает передачу надзора за потенциально опасными личностями в аэропорты. Кроме того, в тот период варваров расселяли повсюду по Римской империи. Они образовывали анклавы, и их называли «колонами». У этого слова есть интересный резонанс.
— Сегодня мигранты хотят выжить, а не колонизировать нас!
— Вы говорите, как римские сенаторы, которые называли варваров добрыми и пушистыми. Если рассмотреть две главные черты римского упадка (внешний наплыв и внутренний развал), нельзя не увидеть симптомы нынешней ситуации. Наш политический класс, судя по всему, до сих пор не понимает необходимость границ. Он позволяет новым «варварам» с их нравами и религией утвердиться на участках территории Франции, что может подготовить «раздел», о котором говорил Франсуа Олланд. Жерар Коллон (Gérard Collomb) описывал это как сосуществование перед противостоянием. В современной Франции простые граждане из осторожности не решаются ходить в определенные районы, где, по словам Коллона, царствует закон сильного, чуждый нам закон. Границы же теперь возникают уже внутри страны, поскольку в ней становится все больше зон исламской экстратерриториальности, которых уносит в сторону шариата. Точно так же выглядела ситуация в Риме в период распада империи. Правда, тут имеется одно серьезное отличие. У римлян развал занял пять веков, однако мы после мая 1968 года проявляем куда большую эффективность и «прогрессивность». Мы сможем уложиться и в 50 лет.
— Знаете, мне кажется, такое сравнение все же притянуто за уши. Нынешняя обстановка совершенно иная…
— Она намного хуже. Серьезное отличие между эпохой Хлодвига и современным миром, на которое я намекаю в книге, касается демографии: варвары были ассимилированы римлянами из-за своей малочисленности. Сегодня все обстоит с точностью до наоборот. «Галлы» теряют французскую сущность и превращаются в варваров под действием американского образа жизни и радикального ислама. Как отмечают историк Мишель Руш (Michel Rouche) и демограф Жак Дюпакье (Jacques Dupaquier), число варваров во время больших нашествий составляло от 2% до 5% коренного населения. Меньшинства можно ассимилировать, особенно когда речь идет о небольших племенах, которые не собираются навязывать свое видение будущего. Мы же сегодня видим в стране сбитых с толку людей, которые больше не понимают, где они живут, и сталкиваются с мигрантами (а те вообще никогда этого не знали). Впервые в истории Европы во имя принципа недискриминации нас пытаются провести через страшное испытание двух цивилизационных потрясений. Во-первых, речь идет об упразднении физической границы и формировании многокультурного, многоконфликтного и многобескультурного общества, в котором мы обречены стать меньшинствами. Во-вторых, это конец антропологической границы, то есть границы между полами, жизнью и смертью, животным и человеком. Мы видим разобщенность и потерю связей. Мы предлагаем гражданам жить без нации, семьи и памяти. Это фабрика песчаного человека.
— Что касается границ, мы наблюдаем своеобразный парадокс: упразднение традиционных границ и появление новых микрограниц вроде пунктов сбора дорожной пошлины у въезда в большие города. Это возвращение к феодализму?
— По вашим словам, этот развал отчасти связан с европейским строительством.
— Европейское строительство на самом деле представляет собой разрушение Европы. Оно представляет для нее то же самое, что Ле Корбюзье для аббатства Мон-Сен-Мишель, а именно уродливую гримасу «лучезарного города». Мы наблюдаем невиданное: безголовое правительство хочет избавиться от тысячелетних наций, суверенитета, государств и народов. Но если народ имеет наглость выразить свое мнение на выборах и заявить, что не хочет умирать, раздаются вопли о популизме. Это о многом говорит. Наша элита считает народ настоящей угрозой. Из-за неопределенного расширения европеистской и глобалистской системы. После падения берлинской стены у нас возвели маастрихтскую. Она зиждется на нескольких шатких камнях глобального постмодернизма: у нас поверили в конец истории, возникновение космического братства, планетарного массового рынка, который должен развеять упорствующую идентичность. Из гражданина делают потребителя. Ему продают мечты и новые порывы, которые диктует рынок. Наконец, после падения стены мы поверили в конец идей и религий во имя потребительского постсветского синкретизма. Сегодня мы понимаем, что эта футуристическая проекция были иллюзорной, однако нам приходится дорого за это расплачиваться.
— Зачем тогда было поддерживать Эммануэля Макрона, который открыто поддерживает европейский проект?
— Я никого не поддерживал. Эммануэль и Брижитт Макрон приехали в Пюи-дю-Фу 19 августа 2016 года. Я признателен им за это, поскольку другие предпочитали Диснейленд. В наших беседах мы подняли ключевые вопросы. В тот момент меня поразило, что мы одинаково смотрим на символизм президентской должности, ее сакральную значимость и мистику в голлистском понимании, а также на опасность развала, столкновение идентичностей, необходимость бороться с исламизмом и не допустить утверждения ислама во Франции. Когда я увидел его первые шаги в Лувре, Трампа на Елисейских полях и Путина в Версале, то сказал себе: «Он все понял и проводит президентскую вертикальность». И тут все пошло прахом. Праздник музыки с рэперами в Елисейском дворце, фото с молодыми полуобнаженными чернокожими молодыми людьми в Сен-Мартене и, наконец, проклятья в адрес евроскептических народов, которых он назвал «популистской проказой». Есть все два варианта. Либо Эммануэль Макрон понимает реалии столкновения идентичностей и решает расформировать контр-общество, в котором целые группы выражают свои сепаратистские наклонности. Для этого он должен утвердить Францию в этих кварталах, в физическом, нравственном, психологическом и культурном плане. Либо он продолжает играть роль уполномоченного Брюсселя и будет сметен.
— Какие уроки может дать нам Хлодвиг в XXI веке?
— История непредсказуема. За пять лет до прихода Хлодвига к власти вся элита была погружена в отчаяние. Повсюду ходил слух: «Это конец цивилизации!» Император исчез. Империя разваливалась. Никто не представлял себе масштабов явления. И тут появился Хлодвиг. Чистый продукт варварства, на которого сделали ставку епископы. Они предпочли франка готу. Иначе говоря, никто ничего не предвидел. Но для этого нужно два условия: движение идей и хотя бы небольшой остаток дальновидной элиты. Хлодвиг и Ремигий. Движение идей присутствует, однако дальновидной элиты не видно. Будущее — это возвращение к простым ценностям, вехам, территориям, соседским отношениям, долгосрочной перспективе, трансцендентности. «Новый мир» Макрона стал старым миром. Мы увидим конец политики статистического расчета и возвращение к политике четкой иерархии. Со времен Жискара французская политическая жизнь переживает упадок и сводится к экономике. У нас больше нет провидцев, остались только механики. Они повышают налоги, утверждая, что собираются их снизить. Их ложь всегда подкрепляется цифрами, но эти цифры всегда неверны. Политика не в этом. «Запад считает, что политика — то же самое, что и экономика. Но политика — это цивилизация», — сказал Солженицын в одной из наших последних бесед. Именно это хотят услышать народы. Предсказание Солженицына о том, что «диссиденты были на востоке, но окажутся на западе», сбывается. С каждым днем все больше людей идут против системы. Кто такой диссидент? Это независимый разум, который мыслит сам и не приемлет угнетение.