Он принимает нас в парижском офисе его компании Alain Delon International Distribution на бульваре Осман. Джинсовая рубашка, трехдневная щетина и боли в ноге — легенда французского и мирового кино смотрит на то, как его творчество и эпоха уходят в тень. Стены, паркет, кресла, бюро, низкий стол — каждая частица его мира наполнена воспоминаниями. Здесь висит афиша фильма. На пуфике виднеются приоткрытые альбомы Роми Шнайдер. Над диваном разместилась черно-белая фотография Мирей Дарк на пляже. Его собственное лицо смотрит на вас со всех сторон: со стен, бюстов и обложек журналов. Чаще всего он один, но иногда находится в обществе другой легенды, например, Эдит Пиаф или Карлоса Монсона, которого он вытащил из тюрьмы благодаря поддержке президента Аргентины Карлоса Менема. «Неделю спустя его убили прямо в машине. Не пытайтесь искать, здесь только ушедшие в мир иной, — продолжает звезда, как нам кажется, надтреснутым голосом. — Кроме одного». Он подходит к фотографии, на которой стоит в боксерской позе напротив Кирка Дугласа. Этот ветеран Голливуда недавно отметил 102 года. У входа также висит снимок Делона и Бардо, готовых слиться в поцелуе.
Как можно пережить такую судьбу? Когда ты уже успел побывать всем? Делон снимался в культовых картинах и шедеврах («Бассейн», «На ярком солнце», «Самурай», «Мсье Кляйн»), поразил весь мир своей несравненной красотой, оставил отпечаток своим присутствием, молчанием и одиночеством. Он четко обозначил свою территорию. Этот старый, но все еще опасный хищник, которого обвиняли в том, что он говорил о себе в третьем лице (хотя на самом деле он говорил о Франции), делится сокровенными мыслями накануне вручения ему почетной Золотой пальмовой ветви Каннского фестиваля. Он предпочел проигнорировать посредственную и смехотворную полемику вокруг этого события в Америке, где вышла петиция с призывом лишить его этой чести из-за вменяемого ему женоненавистничества и гомофобии.
«Фигаро»: Каково ваше первое воспоминание о Каннском кинофестивале?
Ален Делон: Я впервые поехал в Канны в 1957 году с Жан-Клодом Бриали, с которым мы встретились в Сен-Жермен-де-Пре. Я тогда вернулся из Индокитая. Я ничего не знал о мире кино, и оно особенно меня не интересовало. На Круазет ко мне пристал американский агент. Он очень хотел, чтобы я поехал с ним в Америку. Он повез меня в Рим, где я увидел, как снимался Рок Хадсон, и организовал для меня несколько уроков английского. Затем Ив Аллегре дал мне первую роль в фильме «Когда вмешивается женщина».
— И ваша карьера во Франции началась…
— Перед съемками Аллегре отвел меня в сторону и сказал: «Не играй. Смотри, говори, слушай и двигайся, как обычно. Будь самим собой». Вот и все. Мой путь был начертан.
— Четыре года спустя вы поднялись по ступенькам уже как звезда.
— Да. За это время появились «На ярком солнце» Клемана и «Рокко и его братья» Висконти. Я знал, откуда я. И все знали, кем я был. Я поднялся по ступенькам вместе с Клеманом за фильм «Как хорошо жить». Потом я вернулся туда благодаря «Затмению» Антониони. Я был с Софией, Роми. В 1963 году «Леопард» Висконти получил Золотую пальмовую ветвь.
— Чем вы объясняете тот факт, что в Каннах не считали нужным хоть как-то вас вознаградить?
— Когда ты молодой и красивый, не стоит ждать от других подарков. Нельзя быть Делоном на протяжении 50 или 60 лет, с такой карьерой, как у меня, и надеяться, что вас любят.
— По случаю своего 50-летия в 1997 году фестиваль принял весь Голливуд, но забыл пригласить Жан-Поля Бельмондо и Алена Делона…
— Да. Там были только американские актеры. Мы с Жан-Полем выразили протест с обложки журнала «Пари Матч». Мы не поняли такое решение. Мы все-таки были символами французского кино!
— Только на 72-м фестивале вам все же решили вручить почетную Золотую пальмовую ветвь. Стоит отметить, что вы на протяжении нескольких лет отвечали отказом на приглашения.
— Я считал, что сначала нужно было дать приз тем мэтрам, которые создали меня: Висконти, Лоузи, Клеману. Раз сейчас их больше нет с нами, я могу поехать.
— В 1976 году «Мсье Кляйн» Джозефа Лоузи был встречен довольно прохладно. Тем не менее вы выбрали именно его для показа в этом году…
— Лично я предпочел бы представить какой-нибудь фильм с Жаном Габеном, например «Двое в городе». Ему было бы очень приятно. Как и мне. Тем не менее «Мсье Кляйн» стал сильным заявлением, символом моей карьеры.
— Какие режиссеры значили для вас больше всего?
— Моим наставником был Рене Клеман. Именно он научил меня всему, все мне дал. «На ярком солнце»: никто не направлял меня так, как он. Когда мы снимали сцену, и она ему нравилась, он подходил ко мне и говорил: «Благодарю тебя, мой маленький Ален». Он был величайшим режиссером, величайшим оператором. Мне было так плохо, когда его не стало! Кого еще можно отнести к числу великих? Висконти, Мельвиля, Лоузи…
— У вас сложилась репутация человека, с которым непросто на съемочной площадке…
— Так говорят посредственности. Я — первая скрипка. Мне нужен дирижер. Я не пытался запугивать грандов. В «Самурае» Мельвиль мне почти ничего не говорил, но я знал, чего он хотел, и делал это. Простые жесты, приподнятая шляпа — в этом был весь он. Я навожу страх на дураков, тех, кто не умеет режиссировать. На съемках «Подозрения» с Симоной Синьоре пришлось брать все в свои руки.
— Вы чувствуете особую близость к персонажу «Самурая»?
— Когда Мельвиль показал мне сценарий, он говорил десять минут. Я молчал. Я ответил только: «Жан-Пьер, я согласен». «Самурай» — это одновременно я и не я. Там есть такая великолепная вещь как молчание. И реплики вроде: «Что вам нужно?— Я пришел вас убить». Конец прекрасен. Там есть часть меня, как во всех фильмах. Я жил моими ролями, а не играл их.
— Какого персонажа вам бы хотелось воплотить?
— Христа. Когда я снимался в «Бассейне», мне было 33 года. Все говорили: «Это возраст Христа». Мне бы хотелось исполнить эту роль. Но теперь уже поздновато.
— Это уникальная личность. Как и вы.
— (Улыбается) Да.
— Вы — верующий?
— У меня сильная вера в Христа. И его мать. Я много говорю с Марией. Она дорога моему сердцу, моя наперсница. Женщина, которую я люблю больше всего на свете.
— Вы любили не одну женщину…
— Не побоюсь сказать, что меня любили больше, чем любил я сам. Мирей, Натали, Роми… Они всему меня научили. Эти женщины продвинули меня в кино. Меня не было бы без них. Видимо, я был неплох. Я не виноват, что они влюбились в меня. Затем я заметил, что хочу казаться значимее, сильнее и красивее тем, кто меня любит.
— Кем бы вы оказались, если бы не стали актером?
— Я бы уже давно умер. Я бы недолго продержался с моими опасными связями на Пигаль. У меня была искренняя дружба с настоящими бандитами. Я был духовным сыном Меме Герини. Его дочь меня сильно любила, как и он сам. Три брата держали весь Марсель. Когда я сломал ногу на съемках «Непокоренного», скорая была на месте уже через несколько минут. Меме позвонил полицейским, чтобы те организовали эскорт.
— Что вас восхищало в этой среде?
— Чувство чести и дружбы. Уважение. Всего этого сейчас уже нет. Оно постепенно исчезло вместе с генералом де Голлем.
— Де Голль был для вас великим человеком?
— Я видел его всего один раз в Елисейском дворце с Брижит Бардо. «Рад видеть вас, Ален Делон», — сказал он. Мое имя прошептали ему на ухо.
— Вы хорошо знали Жоржа Помпиду…
— Мне очень нравились Жорж Помпиду и его жена. Мы играли с ним в покер.
— …и поддерживали Раймона Барра.
— Он был последним. В нем было что-то от Жискара (д'Эстена). Никто из правых не удостоил меня ни малейшей почести. Орден Почетного легиона я получил только от Франсуа Миттерана. Он был скорпионом, как и я. Жак Ланг вручил мне орден Искусств и литературы. Позже Саркози наградил все же меня орденом Почетного легиона.
— Вы никогда не скрывали своих правых взглядов и даже симпатии к Жан-Мари Ле Пену. Это оборачивалось для вас неприятностями?
— Иногда. В частности, из-за заявлений о Ле Пене меня пожизненно исключили из жюри «Мисс Франции». Я был вне себя, потому что это было каждый год для меня приятным событием.
— Что вы думаете об Эммануэле Макроне?
— Я уважаю его как первого из французов. Но я терпеть не могу, когда не надевают галстук. Что я не выношу, так это Макрона, а безнадежное положение Франции. Мне кажется, что мы растеряли наши ценности. Ответственность за это лежит на государственных политиках. Действительно мне не по душе нынешнее время и все, что сейчас происходит.
— Что вы скажете в Каннах?
— Это станет неожиданностью. Я скажу им пару слов. Я не собираюсь церемониться.
— Последнее воспоминание?
— Встреча с Марлоном Брандо. В те времена меня иногда сравнивали с Джеймсом Дином. Но Брандо — это кино. Его суть. Мне посчастливилось встретиться с ним. Мы обедали и гуляли вдоль Сены. Я по глупости не решился попросить его сфотографироваться со мной. Я слишком сильно его уважал, но сейчас жалею об этом.
— Что вы чувствуете накануне вручения вам почетной Золотой пальмовой ветви в Каннах?
— Гордость. Если я чем-то горжусь в этом мире, это моя профессия.