В стремлении перестать быть целью критики некоторых международных организаций, а также отповедей Совета Европы и Комитета ООН по правам ребенка, Франция решила продемонстрировать покорность и покладистость. Ребенка больше нельзя отшлепать — так было официально решено на окончательном голосовании в парламенте по законопроекту депутата Мод Пети (Maud Petit), который был поддержан бывшим министром Лоранс Россиньоль (Laurence Rossignol) и докладчицей Мари-Пьер де ла Гонтри (Marie-Pierre de la Gontrie).
В результате Франция стала 56-й страной, которая запретила насилие в воспитательных целях. Начало этому движению положила Швеция в 1979 году.
Разумеется, никто не выступает за насилие и жестокое обращение, в отношении которых уже существуют все необходимые юридические инструменты. Никто не утверждает, что регулярное, непропорциональное и необоснованное воспитательное насилие может служить основой здравых, уравновешенных и конструктивных отношений детей и родителей. Как бы то ни было, подобное вмешательство законодателей в семейные отношения и методы воспитания выглядит спорным сразу с многих нескольких точек зрения.
Современное, постмодернистское и жертвенническое общество уже отличается чрезмерным законодательным регулированием отношений. Лишение родителей права на наказание, в том числе с помощью легкого шлепка или угрозы (в законопроекте предполагается также запрет угроз и повышения голоса), не только лишает родителей мощного рычага формирования авторитета, которого, как ни парадоксально, требует от них общество (серьезные последствия его отсутствия мы наблюдаем каждый день), но и представляет собой инвазивное и предосудительное вмешательство в домашнюю среду, сеет сомнения и недоверие в семье. На самом деле, родители сегодня как никогда нуждаются в поддержке. По факту же, они оказываются в положении потенциальных обвиняемых. Можно подумать, что все они — бессердечные дикари, которые издеваются над детьми при любой возможности.
Кстати говоря, французский закон является всего лишь морализаторским предписанием (именно такова цель: читать нотации родителям, а не способствовать укреплению авторитета, первыми носителями которого они являются) и не предполагает принудительных уголовных мер (он просто зачитывается при вступлении в брак, как и статья 371-1 Гражданского кодекса об «авторитете родителей по отношению к ребенку»). Поэтому предпочтительнее и полезнее было бы не принимать его, а расширить возможности служб по защите детей, которые, как известно, сталкиваются с постоянными трудностями и перегружены детьми мигрантов. Это по-настоящему бы укрепило защищенность действительно нуждающихся в ней детей и позволило в полной мере реализовать уже существующие меры.
Так, например, закон запретит оставлять плачущего младенца в одиночестве. Тем не менее, хотя никто, разумеется, не хочет, чтобы ребенок погружался в пучину страданий, все знают, что страх разделения может породить глубокую, но необходимую грусть: так ребенок понимает, что, несмотря на его плач и по истечении нужного времени, родитель возвращается, а не пропал навсегда. Обучение присутствию/отсутствию крайне важно для формирования психологии ребенка, и постоянное присутствие в угоду ребенку может только навредить. Оставить ребенка плакать в одиночестве (приглядывая за ним неподалеку) — это проверенный тысячелетиями самый верный способ прекратить его плач и помочь ему вырасти. Но разве отход от инфантилизма действительно является целью этого общества, которое основано на «правах» и постоянно сопровождающих их жалобах «жертв»?
Стремление к удовольствию, отказ принимать правила и подчиняться (семейное воспитание учит подчинению, то есть принятию общественных ограничений и законов) — все это может быть неудержимой реакцией ребенка, с которой обычно удается справиться с помощью шлепка. Такие умеренные, но жесткие воспитательные меры позволяют символически подчеркнуть отсутствие симметрии в отношениях. И это несет в себе определенный смысл. Дело в том, что такая асимметрия обеспечивает и антропологически структурирует уважение к старшим, предкам и истории в личном и коллективном плане. Разве опьяненный отсутствием чувства меры постмодернистский неопрогрессивизм может это принять?