Мой дед, Сергей Александрович Шаров, в честь которого меня и назвали, прошел обе Мировые войны — первую солдатом, вторую офицером. Как большинство по-настоящему воевавших, о войне он говорить не любил и рассказывал очень мало. Но вот о чем родные знали — это обо всех его перемещениях: уходя на фронт летом 41-го года он собрал семью — жену и двух сыновей-мальчишек восьми и двенадцати лет — в комнатке на Каляевской и сказал: «Само собой, ни одно письмо, в котором будет написано, где я нахожусь, энкавэдэшники не пропустят. Но я считаю, что вы должны знать, где я воюю. А потому первые буквы первой, третьей, шестой, девятой и так далее строк моих писем, прочитанные по вертикали, скажут вам, где я». А потом, уже в дверях обернулся к сыновьям и добавил: «Ребят, но если вы проболтаетесь, то больше никогда меня не увидите». Дед, видно, твердо знал, каких сыновей воспитал — он вернулся.
Из его писем семья всегда знала, где он воевал, и в том числе о том, что довольно долго его часть стояла в Праге, предместье Варшавы — на правом берегу Вислы, напротив Старого города. А после смерти деда в 1961 году кроме этих писем, редких военных фотографий, наград да памяти о его редких даже не рассказах, а, скорее, вскользь оброненных фразах, уже ничего от его личной войны не осталось.
Это случилось в начале 90-х годов, точнее уж не упомню. Я заскочил к родителям, и в это время зазвонил телефон, стоявший в коридоре, я поднял трубку и услышал немолодой голос с заметным акцентом: «Добрый день! Можно мне Сергея Александровича Шарова?» — «Это я, слушаю вас»… На том конце возникла небольшая заминка, после которой звонивший спросил: «А можно кого-нибудь из старших?» — и я передал трубку отцу. На следующий день у нас в гостях появился поляк, сверстник моего отца. Во время войны он жил с матерью и братом в польской Праге — пригороде Варшавы, позднее включенной в ее границы. Глава семьи ушел на фронт в сентябре 1939 года и больше они о нем ничего не знали (уже после войны выяснили, что он погиб в первые же дни боев).
Когда фронт вышел к Висле, в его дом был определен на постой мой дед Сергей. Мать с сыновьями жили, понятное дело, бедно, и дед как-то взял на себя опеку над ними: что-то починил в доме, оставшемся без хозяйских рук, раздобыл дров, а главное — стал отдавать семье свой офицерский паек, а сам уходил есть к солдатам.
Шло Варшавское восстание. Советское командование не только отказалось помогать полякам, до которых было рукой подать, но и запретило самолетам союзников, прорывавшимся через немецкий заградительный огонь, чтобы сбросить восставшим продовольствие, оружие и боеприпасы, уходить за линию фронта Советской армии. Из-за этого союзники не могли дозаправляться на советских полевых аэродромах и — снова под огнем — должны были уходить на дозаправку в Швецию. Причиной этого было то, что восстание было «неправильным»: его организовала Армия Крайова, и победи оно — московским властям пришлось бы иметь дело с независимой Польшей.
И вот этот немолодой поляк, неожиданно дрогнувшим голосом рассказывал, как дед Сергей — красивый, крупный, спокойный, уже немолодой (ему тогда было 50 лет), никогда не только не ругавшийся, но и не повышавший голоса на солдат — как он сидел на крылечке их дома, рыдал, не скрывая слез, матерился и проклинал советские власти на чем свет стоит за то, что они не давали помочь гибнущей Варшаве. Он плакал и ругался от бессилия что-либо сделать… И ему было совершенно наплевать в этот момент, что его может кто-то услышать и донести «куда следует».
Собственно, этот поляк, как выяснилось, приехал в Россию с единственной целью: разыскать деда Сергея или кого-то из нашей семьи, чтобы рассказать вот об этом. Все, что у него было — это конверты от писем, пришедших деду с обратным адресом: Москва, Каляевская ул, д.25, стр.2. Тот старый деревянный дом был снесен за ветхостью еще в 1960 году, но этот человек сумел нас разыскать. Только для того, чтобы сказать «спасибо» за гнев, слезы и отчаяние моего деда.
Тогда мой почти непьющий отец достал бутылку водки, и мы, выпив по стопке не чокаясь, долго сидели молча, прежде чем достали фотографии и награды деда. А потом разговор пошел о жизни, которая могла стать другой, если бы Варшавское восстание устояло. Если бы его не предали советские политики.