С Домиником Каммингсом (Dominic Cummings) я встречался всего один раз, однако та встреча оказала огромное воздействие на мое самовосприятие. Мы встретились в пабе в Ислингтоне недалеко от дома этого руководителя кампании за выход Британии из ЕС. Было это спустя несколько месяцев после референдума по Брекситу и задолго до его появления на Даунинг-стрит вместе с Борисом Джонсоном.
Это была обычная встреча, а не интервью, и никаких записей я не делал. Но надеюсь, я не злоупотреблю ничьим доверием, если расскажу, что меня поразила его фраза: «Проблема для таких людей, как вы, состоит…». Если вспомнить кампанию перед референдумом, станет ясно, кого он имел в виду, произнося это вступление. Он говорил о новой категории английского электората, которая выступает за сохранение британского членства в ЕС. Это тот тип англичан, с которым Каммингс отождествлял меня. Я был ошеломлен, так как меня впервые отождествили с какой-то частью народа Англии.
Я иммигрант в первом поколении с абсолютно не английской фамилией. В Англии у меня нет ни единого родственника, кроме моей абсолютно не английской матери. Как минимум половину своей жизни я прожил «за границей». Иногда я пользуюсь своим правом голоса, но мне и в голову не приходило связывать избирательное право с идентичностью. Я голосовал из чисто практических соображений там, где плачу налоги. Точно так же я голосовал бы в любой другой стране, куда меня могла забросить судьба.
Сначала я думал, что адресованные мне слова Каммингса — это случайность. Но путешествуя в 2017 году по стране с целью освещения избирательной кампании, я услышал такие же мнения. «Таким людям, как вы, наверняка будет трудно, — говорили мне. — В Брексите виноваты такие люди, как вы». И если сторонники Брексита причисляли меня к другой, не своей части народа Англии, то противники меня приветствовали и принимали с распростертыми объятиями. Один мой друг из Корнуэлла, работающий в организации с глобальным рынком и многонациональным коллективом, заявил: «Таких англичан, как ты, очень много, и ты можешь к нам присоединиться».
В возможности стать англичанином изменилось нечто фундаментальное. Впервые я могу выбирать: вступать или нет в этот некогда эксклюзивный клуб. С одной стороны, это весьма удобно, так как у меня есть только британский паспорт. Но как это характеризует англичан, которые внезапно захотели пригласить меня к себе? И почему, оказавшись на пороге этой полураскрытой двери, я заколебался, не решаясь войти?
Нация с градацией
Насколько я помню, я никогда не думал, что смогу стать англичанином. Вернее, если выражаться более точно, я считал, что англичане признают и примут меня лишь тогда, когда я буду настаивать, что не являюсь одним из них. Позвольте объяснить. Мое детство пришлось на 1980-е годы. В детстве я понял, что англичане одержимы различиями, этакими микроградациями: люди делят друг друга по классам, по месту жительства, акцентам, графствам и школам. Такой культ различий находил выражение даже в маленьких деталях городского дизайна, в этих скамейках в парках с небольшими разделителями между сиденьями. Но наиболее драматично он проявлялся во взаимоотношениях. Когда меня в семилетнем возрасте переводили то в государственную, то в частную школу, родители моего друга сказали маме, что мы больше не сможем вместе играть, так как теперь между нами существуют классовые различия. Моя воспитанная в советском духе мама пришла в ужас: что это за непреодолимые различия такие, и кто их придумал?
В раннем детском возрасте эти различия, казавшиеся совершенно неестественными маркерами классовой принадлежности, не имели никакого отношения ко мне, но формировали все то, что было вокруг меня. Было такое чувство, будто мне навязчиво предлагают войти в разрезанное на кусочки общество, с многовековой ненавистью между этими кусочками в придачу. Если именно это означало принадлежность к англичанам, мне такая принадлежность была совершенно не нужна. Слава Богу, мне ее никто и не предлагал.
Русский как текстура тайных звуков
«Кем ты себя чувствуешь, русским или англичанином?» — постоянно спрашивали меня родители одноклассников. Я быстро сообразил, что это вопрос с подвохом. Стать англичанином слишком быстро — это никуда не годилось. Это был верный признак того, что ты не разбираешься в игре в различия. Я понял, что самым английским поступком с моей стороны будет настаивать на том, что я не чувствую себя англичанином. Поэтому, хотя я прожил в СССР лишь первые девять месяцев своей жизни, я называл себя «русским». Во многих отношениях это был настоящий абсурд. Дома я говорил по-русски, но моя семья была с Украины. Но назвать себя украинцем тоже было бы нечестно, так как я не знал никого, говорящего по-украински. Что я должен был говорить: что я советский? Это тоже было нелепо, потому что моя семья бежала от этого режима. В любом случае, слова Россия, Украина, СССР были для меня сплошной абстракцией. В Лондоне не было крупной эмигрантской общины из России, частью которой я бы мог стать. «Россия» для меня была семьей из трех человек, тайным языком, на котором мы могли общаться на улице, чтобы нас никто не понял, текстурой звуков намного более ядреных и залихватских, чем в высокомерном английском языке. Россия и Украина были большими пятнами на карте, висевшей у нас на кухне. А самым большим пятном там был Советский Союз, испачканный пятнами кофе, вина и растительного масла — территория, которую я мог населить только прочитанными книгами. Неужели я именно оттуда — из книг?
Я был «русским» только в том смысле, что это позволяло мне не быть англичанином. У такой половинчатой самоидентификации есть свои преимущества. С одной стороны, я мог наслаждаться теми многочисленными удовольствиями, которые дает жизнь в Англии. Я смог обрести упрямое чувство собственного достоинства, которым обладает только житель этой страны, причем даже из самых бедных слоев населения. Это поразительно, если тебе известны страны, где даже супербогачи в душе являются рабами. Но это также позволяло мне не сползать в унылое болото английских классовых различий. Будучи «русским», я не принадлежал ни к какому классу, я был просто иностранцем. И мне не пришлось нести на своих плечах тяжкое бремя классовой вины и высокомерия.
Единственная проблема моей очень английской русскости заключалась в том, что я слишком хорошо говорил по-английски. Я часто слышал такие слова: «Твой английский настолько совершенен, что никто и никогда не заподозрит в тебе русского». И я чувствовал, что моя речь каким-то образом вводит в заблуждение (и что мне было делать — изображать русский акцент, чтобы казаться настоящим?)
Хорошее владение языком оказалось еще более серьезной проблемой, когда я в студенческие годы оказался в Шотландии. В Эдинбурге меня постоянно принимали за англичанина, и я на своей шкуре испытал все сопутствующие этому национальные обиды шотландцев на англичан. Иногда приходилось тратить немало времени (причем, не в самой дружелюбной тональности) на объяснение того, что, несмотря на мой английский, я не англичанин.
Эдинбург тоже город не английский, но он был средоточием всех тех катастроф с самоидентификацией, которых я изо всех сил старался избежать. Классовые различия там были представлены географически: высшие слои общества и верхушка среднего класса жили на высоких холмах Нового города; средний класс селился на равнине Брантсфилда, а рабочие на нижних склонах Лейта. Тогда существовала напряженность в отношениях между англичанами и шотландцами. Если раньше мне приходила в голову мысль считать себя «британцем», то Шотландия заставила меня осознать, насколько хрупка эта самоидентификация. Чтобы стать «англичанином», надо было принять отвратительные правила игры в классовую принадлежность. Чтобы стать «британцем», необходимо было пропитаться взаимной неприязнью двух народов, застрявших в древнем и порой оскорбительном браке.
Сразу после окончания университета я уехал из Британии, а вернулся спустя десять лет с тремя маленькими детьми и русской женой. За это десятилетие многое изменилось. Русский больше не был секретным языком на улицах Лондона. В школе я был одним из немногих иностранных детей; а мои дети учились в классах, где более половины, а порой и до 90 процентов учеников были в той или иной степени иммигрантами. Мои дети не стали англичанами и называли себя русскими, но для них факт непринадлежности к английской нации уже не имел большого значения.
А потом прошел референдум и состоялся мой памятный разговор с Каммингсом. И мои хрупкие идеи о том, что я не английский англичанин, стали казаться совершенно неуместными и неактуальными. Возник проект новой английской самоидентификации, которую можно приблизительно назвать «сторонники членства в ЕС». Мое иностранное происхождение дало мне право на вступление в этот лагерь.
Новый мир, новая ненависть
Но здесь возникла моя первая проблема с вступлением в когорту «английских сторонников ЕС» — ведь я европеец. Не европеец в каком-то абстрактном, культурном значении этого слова, а европеец в гораздо более узком смысле — я активный сторонник идеологического и политического проекта Евросоюза, ЕС. В подростковом возрасте, в период между моим лондонским детством и студенческими годами в Шотландии, я жил в Мюнхене, где учился в специальной «европейской школе». Таких учебных заведений было несколько, а создали их основатели Европейского экономического сообщества (ЕЭС) и Евросоюза, чтобы формировать «европейскую умом молодежь» (в одной такой школе недолго учился Борис Джонсон). Формируемая в таких школах «европейская» идея не имела никакого отношения к навязыванию некоего наднационального самосознания. Мы не отдавали честь европейскому флагу и не пели по утрам «Оду к радости». Образовательное новшество заключалось в том, что мы учили историю и географию на другом языке и с иной, политкорректной точки зрения. Я был в английской секции школы, а историю и географию нам преподавали на французском. Ученики в голландской секции могли учить эти предметы на немецком. Немцы могли изучать точку зрения французов, и так далее.
Четкая связь со страной происхождения сохранялась (в основном мы придерживались учебной программы своих собственных стран), но нас одновременно учили быть глобалистами. Понимать точку зрения других. Во многом это являлось отражением логики Евросоюза — проекта, целью которого был не старый малопонятный «безродный космополитизм». Целью была попытка примирить непримиримое: национализм и потребность в сотрудничестве на тесном европейском континенте. «Европейскость» — это образ действий, постоянное усилие забыть на время свои корни и понять других, стремление к компромиссу, сглаживание противоречий.
Сторонники Брексита против его противников — этот раскол сегодня разделил англичан и их идентичность. И он является прямой противоположностью такой логике. Это явная попытка создать противоборствующие группы «за» и «против». Это непроходимо глупый раскол, изобретенный пропагандистами. Более того, я даже не уверен, что самосознание этих групп является устойчивым и целостным. Под поверхностью я вижу старый класс и национальные разногласия, которых я всегда сторонился. «Уйти-остаться» — этот выбор быстро стал новым методом дискуссии о старой англо-шотландской напряженности. Между тем, если говорить об английской политической элите, то там спор о Европе в действительности является проявлением старых классовых амбиций.
Это история о том, как энергичные представители среднего класса, такие как Каммингс, Майкл Гоув (Michael Gove) или Доминик Рааб (Dominic Raab) — целеустремленные люди из довольно скромных и простых семей, которые учились немного не в тех школах и не попали в правильные общества в Оксфорде, бросили вызов правящей страной напыщенной верхушке среднего класса и аристократии, а также Консервативной партии Великобритании. Эти подающие большие надежды мужчины сформировали альянс с реакционными грандами типа лорда Солсбери, который был весьма влиятельным политиком в верхней палате парламента и является праправнуком мрачного премьера викторианской эпохи — того самого, с пышными бакенбардами. Власть эти люди обрели еще несколько столетий тому назад, однако их влияние по всей видимости шло на убыль. Эти бывшие аристократы тоже чувствовали себя обделенными. И вот вместе две эти группировки выступили единым фронтом против стоявших за ЕС Осборнов и Кэмеронов.
«Европа» как пешка и инструмент
«Европа» в этой игре просто пешка и инструмент. В другой ситуации Каммингс и Гоув могли стать сторонниками ЕС, если бы это дало им возможность выступить против сложившегося положения вещей и нанести удар стоящему над ними высокомерному классу. В этой эдвардианской пьесе Джонсон выступает в качестве нахального оппортуниста, готового преображаться в ногу со временем. Это такой комический символ общества, утратившего чувство порядка и пристойности. В этой пьесе роли без слов также играют пламенные католические сторонники Брексита, такие как Джейкоб Рис-Могг (Jacob Rees-Mogg) и Ян Дункан Смит (Iain Duncan Smith). Им так хочется доказать свою принадлежность к высокой английской элите, что они стали самыми яростными проповедниками английского анти-европеизма.
Католическая журналистка Кейт Молтби (Kate Maltby) сказала мне: «Парадокс заключается в том, что на протяжении жизни нескольких поколений это было ключевым догматом консервативной мысли в нашей стране, особенно среди консервативных католиков и англокатоликов, которые подчеркивали наш культурный долг перед Римом, как в классическом, так и в религиозном смысле. Когда Томас Стернс Элиот сказал, что английской классики не существует, он своими словами хотел подчеркнуть культурное превосходство пан-европеизма. Это была ортодоксальная позиция. И когда мы видим, что видные католические консерваторы типа Дункана Смита и Риса-Могга нахваливают Брексит как некую новую английскую Реформацию, нам становится понятно, что это огромный отрыв от английской римско-католической традиции. А может, и ее отторжение».
Вместо того, чтобы сформировать наше новое устойчивое самосознание, дебаты по вопросу Брексита вывели на поверхность и обострили старые комплексы и ненависть. Если хотите, в этих дебатах появилось еще больше классовой одержимости. Мальчики-мажоры давно уже господствуют в английской политике, однако Брексит совпал по времени с усилением общественного презрения к выпускникам Итона и с обвинениями в том, что система частных школ породила бездарную элиту, доведшую страну до краха. Эти настроения возникли не сразу, они наверняка вызревали где-то под поверхностью.
Дебаты об антисемитизме в Англии
А еще идут дебаты об антисемитизме. Все сосредоточились на вполне оправданной критике в адрес руководства Лейбористской партии, которое почему-то упустило из виду то обстоятельство, что некоторые его британские сторонники и зарубежные «друзья» являются отъявленными антисемитами. (Так в тексте. Очевидно, автор имеет в виду сочувствие лидера лейбористов Джереми Корбина палестинцам, с которыми очень жестко обращается израильское правительство — прим. ред.). Но любопытно то, что этот вопрос всплыл на поверхность именно сейчас, когда из-за Брексита возникло страшное беспокойство по поводу нашей идентичности. В то время как страна начала сомневаться в исходных посылках о том, кто мы есть, английские евреи стали задаваться вопросом о том, действительно ли их признают и принимают в этой стране.
На референдуме страну спросили: «Кто ты?» Этот вопрос настолько взрывоопасен, что напрямую его задавали очень редко. И потрясение от срочного поиска ответа оказалось настолько сильным, что Англия разворошила всю свою дремавшую ненависть и вражду, скрытое чувство незащищенности и недовольства, подняла на поверхность неразрешенные проблемы и тревоги. И вот теперь, спустя три десятилетия, в течение которых меня постоянно спрашивали, представителем какой национальности я себя ощущаю, мне кажется, что мы поменялись ролями. Теперь англичанам приходится отвечать на вопрос, кто они такие. Но можно ли на этот вопрос найти менее саморазрушительный ответ, который поможет нам продуктивно говорить друг с другом и о самих себе?
Трещины в зеркалах
Психоаналитики с большим подозрением относятся к слову «идентичность», сказал мне Джош Коэн (Josh Cohen), когда я спросил его, есть ли у людей его профессии какие-то глубокие мысли о том, кто мы такие, и как нам вести об этом разговор. «Идентичность в узком понимании — это то, что никогда не меняется, а в представлении психоаналитиков индивидуальность и личность представляют собой непрочное лоскутное одеяло из различных отличительных признаков. Сначала это родители, потом учителя, лидеры групп, рок-звезды. Список можно продолжать бесконечно. Французский психоаналитик Лакан говорит о «зеркальном этапе». Это момент в раннем детстве, когда мы видим себя в зеркале и по ошибке принимаем себя за нечто связное, единое, целостное, хотя на самом деле являемся диффузными и противоречивыми созданиями. В попытке подкрепить эту искусственно созданную полную версию самих себя, которую мы называем «идентичностью», мы обязательно становимся агрессивными.
По словам Коэна, в ходе этой тревожной дискуссии об идентичности психоаналитики «предлагают людям думать об идентификации как о процессе» и говорить об этом посредством разных шаблонов и методов, которые приведут нас к принятию идентичности. Коэн объясняет это так: «Если задуматься, это просто поразительно. Существует огромное количество отличительных признаков — личные взаимоотношения, культурное влияние, системы ценностей и так далее — и все они начинают работать и формируют собственное „я", хоть и постепенно».
Национальное самосознание не всегда действует так же, как психология индивидуума, но здесь можно привести полезное сравнение с Брекситом. Отвечая на немыслимый вопрос «кто вы?», который неявно прозвучал на референдуме, заставив нас посмотреть на себя в общенациональном зеркале, мы сделали шаг назад и просто распались на кучу бинарных идентичностей. А когда их начали ворошить, они стали распадаться еще больше. Но в силу их хрупкости и неустойчивости мы начали защищать эти идентичности еще агрессивнее. «Многие психоаналитики отмечают, что невозможно вести дискуссию о Брексите с учетом всех нюансов, оттенков и неоднозначностей. Приходится быть или за, или против», — сказал Коэн. Это подтверждается проведенными недавно социологическими исследованиями. Бобби Даффи (Bobby Duffy) из Королевского колледжа показал, как британцы приходят к согласию по многим актуальным вопросам, по правам меньшинств, например, или как управлять экономикой. Но эта давно сформировавшаяся способность находить общий язык по многим политическим вопросам противоречит мощной эмоциональной поляризации, когда что-то или кто-то нас разъединяет.
Отвратительный раскол Брексита
Думая о том, как нам преодолеть этот отвратительный раскол на сторонников и противников выхода из ЕС, который преобладает в нашей национальной дискуссии, нам стоит присмотреться к опыту других стран. После распада Советского Союза моя родина Украина переживает один долгий период беспокойства и тревоги по поводу своего национального самосознания. Пропагандисты, как внутренние, так и внешние, пытаются расколоть страну на якобы монолитный, проевропейский, антисоветский, говорящий по-украински запад и на якобы пророссийский, просоветский и русскоязычный восток. Но когда моя маленькая исследовательская группа из Лондонской школы экономики провела на Украине опрос, мы обнаружили, что такие полярные противоположности слишком грубы и не дают полную и объективную картину разнообразных ценностей, устремлений и даже взглядов на историю Украины, которые существуют по обе стороны предполагаемого разлома. Разные части общества, находящиеся в различных категориях по географическому и языковому признаку, имеют много общего друг с другом. Другие части, собранные воедино, имеют больше общего с теми группами, которые характеризуются как их враги. Теперь мы работаем с украинскими СМИ, пытаясь найти темы, выходящие за рамки раскола на восток и запад. Мы считаем, что это поможет расширить представления украинцев о самих себе и их самоощущение.
Бен Джуда и английские евреи
Здесь, в Англии, существует множество невнятных и неотчетливых ощущений, которые нужно изучать. Как сказал мне однажды журналист Бен Джуда (Ben Judah), в нашей культуре практически не освещается самосознание английских евреев. У нас нет даже самых элементарных романов о семейных сагах, повествующих о том, как еврейские семьи постепенно перебирались с Брик-Лейн в пригород Хэмпстед-Гарден, и о том, какими это сопровождалось коллизиями, связанными с признанием евреев. Бен Джуда ратует за создание британского музея иммиграции, который смог бы сравнить и сопоставить опыт различных иммигрантских групп на протяжении столетий.
Пожалуй, можно осветить и более свежий жизненный опыт таких людей, как я, которых можно назвать новыми «неанглийскими англичанами». Почему мы приезжаем в Англию? Почему мы здесь остаемся? Покинув Советский Союз, мой отец мог стать беженцем в любой из западных стран. Он отдал предпочтение Англии, потому что хотел работать во Всемирной службе Би-Би-Си. А эта служба сделала очень многое для формирования национальной идентичности в его стране — Украине.
И почему я вернулся сюда учить и воспитывать своих детей? Дело не только в языке — с этим справилась бы любая международная школа. И не в том, что дорогой Лондон такой замечательный — есть и другие прекрасные города. Нет, причина в том, что мне хотелось, чтобы мои дети, как и я, прошли через тот же период самоанализа и осознали, что они не англичане. Отчасти это стало бы тем, что нас объединяет, но гораздо важнее другое. Мне кажется, что неприятие англичанами других людей заставляет серьезно задуматься о том, а кто же ты есть на самом деле. Меня всегда немного ужасало то, что мои эмигрировавшие в США советские родственники становились американцами в тот самый момент, когда пересекали границу Америки. Было такое впечатление, что они исчезают в зыбучих песках. Как можно, будучи иммигрантом, задумываться о том, кто ты такой, если тебя мгновенно принимают и ассимилируют? Но сейчас и англичане тоже отходят от утонченных дифференциаций в сторону упрощенного представления об идентичности. Теперь присоединиться к этой общности гораздо проще, и это тем более ужасно. Я старательно избегаю ее, и возможно, я стал последним из оставшихся англичан.