Масс-медиа в США в течение трех лет страдали от связанной с Россией манией «Рашагейта». То есть мании, основанной по большей части на ложных обвинениях. И в конце концов эта мания заслонила от американцев некоторые важные, потенциально исторические изменения, которые происходят внутри этого народа, проживающего в самой большой по территории стране мира. А некоторые из этих российских изменений «Рашагейт» просто стер, уничтожил в сознании американцев. Одним из самых важных решений, [которые американцы «просмотрели»], стало решение российского руководства во главе с Путиным инвестировать 300-400 миллиардов долларов из прибереженных «на черный день» фондов в инфраструктуру России. Это особенно важно для огромных, недоразвитых провинциальных регионов. Второе направление вложения денег из этих фондов — это траты на «национальные проекты», включающие все стороны жизни: от образования и медицины до помощи семьям, транспорта и различных технологий. Если этот план вложений будет успешно выполнен, Россия существенно изменится, а жизнь ее народа значительно улучшится.
В этих условиях неудивительно, что этот план вызвал сильный разброс взглядов и активную общественную дискуссию в политической элите России, и для этого есть причины. Стабилизационные и прочие фонды для складывания накоплений — деньги для них были накоплены прежде всего благодаря высоким мировым ценам на российские экспортные энергоносители. Вторым фактором аккумуляции этих фондов стала бюджетная экономия, практиковавшаяся в первое десятилетие пребывания Путина у власти, а его первые срок начался в 2000-м году. Эти фонды набирались на случай западных экономических санкций, а также возможной общемировой экономической депрессии. (Экономический развал России в 1990-х годах, при Ельцине, стал самой катастрофической экономической депрессией для невоюющего государства в новейшей истории, так что этот пример остается в памяти и руководства, и обычных жителей России.)
Не стоит забывать и о долгой, часто травматической истории «модернизаций сверху» в России. В конце девятнадцатого века еще царем была запущена первая программа по индустриализации страны. Цель была — «догнать» другие мировые державы. Эта программа имела много непредвиденных последствий, одним из которых стал, по мнению многих историков, и конец царского режима в результате революции 1917 года. Потом последовала сталинская «революция сверху» тридцатых годов, сердцевиной которой стала насильственная коллективизация крестьянства. А крестьяне, напомним, тогда составляли более 80 процентов населения. Эта коллективизация вместе с очень ускоренной индустриализацией — вдвоем они привели к нескольким миллионам смертей и вызвали в Советском Союзе экономические дисбалансы. Эти дисбалансы стали бременем на советской России, а потом и на постсоветской, тормозя их в течение десятилетий.
Что же касается российских попыток модернизации снизу — их тоже не назовешь вдохновляющими или хотя бы поучительными. В 1920-е годы, при политике, которую в течение нескольких лет называли нэпом — Новой экономической политикой — победоносные недавно большевики проводили эволюционный курс, создав частично регулируемую рыночную экономику. Поворот к нэпу имел смешанные — и до сих пор оспариваемые — результаты, а потом ему резко положил конец Сталин, прекратив нэп полностью в 1929 году. Потом была попытка модернизации снизу на рубеже восьмидесятых и девяностых. Но эта отделенная от нэпа многими десятилетиями попытка ельцинских «свободно-рыночных реформ» многими осуждается за произведенные ей в стране разорения и широко распространенную в 1990-е годы нищету.
Эта ельцинская политика по сути во многих своих аспектах оказалась не модернизацией, а наоборот, де-индустриализацией, а значит, и де-модернизацией.
Имея население, которое помнит все эти события, Путин предложил план массированного (и очень быстрого) инвестирования. Неудивительно, что, имея за плечами такую историю, страна не приняла спокойно планы Путина, в результате чего в политически активных кругах возникли три разные варианта позиций по этому поводу. Профессору Коэну кажется вполне обоснованной та позиция, по которой предлагается использовать идеи экономиста двадцатого века Мейнарда Кейнса, позволяющие ускорить экономический рост России, годовые показатели которого в последние годы отставали от среднемировых. Вторая позиция возражает против «кейнсианских» огромных вливаний денег в экономику, предлагая оставить в распоряжении государства огромные фонды, чтобы противостоять проводимой США «санкционной войне» (а может быть, и чему-нибудь похуже санкционной войны) против России. Третья позиция, как обычно это бывает в политике, выражает компромисс, по которому меньше надо вкладывать в небольших объемах, давая приоритет объектам гражданской, невоенной инфраструктуры.
Как сделать это таким образом, чтобы не повторить формулу бывшего премьера Виктора Черномырдина: «Хотели как лучше, а получается как всегда?» Несмотря на все трудности, Путин выглядит твердо намеренным выполнить свой амбициозный план по реформированию России, причем он понимает, что выполнение этого плана потребует долгого периода международного мира и стабильности. И это — еще одно свидетельство неправоты тех в Вашингтоне, кто настаивает, будто главная цель Путина — «сеять раздор, разногласия и нестабильность» во всем мире. Разве стал бы Путин в этом случае искать «модернизационные партнерства» во всем мире и особенно на Западе? Эти факты показывают, что на самом деле эти люди в Вашингтоне или вовсе не озабочены поиском правды, или просто не понимают, что происходит в России, а заодно и видение Путиным своей исторической роли и наследия, которое он хотел бы оставить России.
Эту тему профессор Коэн обсуждает в приводимом ниже аудио-интервью с Джоном Бэчелором. Джон Бэчелор (John Batchelor) — ведущий «Джон Бэчелор радио шоу», серии онлайн-передач, в которых профессор Стэнфордского университета Стивен Коэн вот уже шесть лет обсуждает с ним ситуацию в России и на Украине.
Джон Бэчелор: Стив, недавно президент Путин резко изменил статус-кво в российской политике. Он назначил бывшего главу налогового ведомства Михаила Мишустина, 53-летнего неизвестного мне человека, новым премьер-министром. Он заменил Дмитрия Медведева — человека, который несколько лет заменял Путина на посту президента и которого мы хорошо знаем. И вот теперь мы имеем нового, незнакомого человека во главе правительства и множество неизвестных в уравнении российской политики. Стив, вы говорите о планах Путина по модернизации России. Вот этот бывший глава налогового ведомства — выглядит ли он как доверенное лицо, технократ, к которому царь Путин обращается для проведения реформ, выглядит ли все это частью подготовленного плана?
Стивен Коэн: До того, как Мишустина назначили главой налогового ведомства, уклонение от налогов было популярным национальным спортом в России — чем-то вроде гольфа в США. Эти занимались почти все. Выполнять налоговое законодательство было очень трудно, поскольку почти ни у кого не было чувства, что уплата налогов — это обязанность. Не было привычки, навыка к отдаче части своих доходов. А вот когда появился Мишустин, он собрал огромное количество налогов. И в итоге он получил репутацию аккуратного человека, умеющего грамотно обходиться с деньгами.
Давний напарник Путина Дмитрий Медведев пережил некоторое понижение статуса, но я бы не торопился списывать его со счетов. Создаются новые правящие органы (институты власти), так что вполне возможно, что Медведев снова появится на сцене в каком-то новом качестве. Но насчет назначения Мишустина вы, Джон, похоже, правы: для планируемой модернизации Путину потребовался человек, который понимает кое-что в деньгах — как собрать их через налоги, как их правильно инвестировать и как эти деньги не потерять, не растратить попусту. И новый премьер, похоже, как раз в этом и разбирается.
Джон Бэчелор: Это говорит в пользу Путина. Но, очевидно, за этими переменами и планами стоит намного большая группа людей, речь не идет только о смене одного премьера на другого. Означает ли назначение Мишустина, что в российской элите происходит трансформация? На смену прежнему поколению приходят технократы, не так ли?
Стивен Коэн: За подобным вопросом обычно следует несколько преждевременная дискуссия о том, что будет после 2024-го года, о новой роли Путина после того, как он сложит свои президентские полномочия. Я не думаю, что кто-либо рассматривает Мишустина как будущего лидера всей страны.
Вы используете слово «технократ», оно теперь в моде. Про любого профессионального человека, да и не только в России, теперь принято говорить: он — технократ. По сути, мы просто имеем в виду в таких случаях, что тот или иной чиновник разбирается в какой-то сфере и не имеет политических амбиций, по крайней мере на момент своего назначения на первую важную должность. И Мишустин полностью отвечает этому определению.
Но, думаю, здесь нам будет полезно обратиться к истории, к контексту. Я занимаюсь исследованием России уже 40 лет, и тема модернизации возникает в исследованиях специалистов постоянно. Что такое модернизация для России? Часто она понимается просто как быстрое развитие, направленное на то, чтобы нагнать Запад — во многих случаях это касается военной сферы, но не только ее. В большинстве случаев такие модернизации инициируются сверху, государством. И здесь, кстати, Россия вовсе не отвечает марксистской схеме, по которой капитализм и, соответственно, капиталистическая модернизация в целом — все это развивается «снизу». Купцы становятся капиталистами и т.д. И государство в этом процессе не играло большой роли, поэтому это и была модернизация снизу. И здесь Маркс, кстати, был полон восхищения капитализмом: ни одна экономическая система не меняла мир так быстро и не улучшала его так капитально, как капитализм — это было его мнение.
В России же все делалось по-другому. Модернизации сначала инициировались царями. Потом была жестокая сталинская модернизация. Этот прыжок вперед включал в себя насильственную коллективизацию, а также ускоренную индустриализацию России в 1930-е. Были две попытки модернизации «снизу» в недавней российской истории. Первая — это нэп двадцатых годов, советский вариант рыночной экономики, когда советское правительство отошло в сторону в надежде, что экономические факторы сами модернизируют страну. Потом, в девяностые годы, была ельцинская попытка свободно-рыночных реформ. Обе попытки закончились неудачно, не были доведены до конца. Нэп был прерван Сталиным, когда он ускоренно коллективизировал деревню. А ельцинские реформы и вовсе бросили Россию в разорение. Происходило уничтожение промышленности, а это на самом деле — демодернизация. Это была крупнейшая экономическая депрессия в истории, вызванная не войной, а неудачными реформами. Добавьте сюда еще и депопуляцию. Неудивительно, что слово «модернизация» вызывает в России споры и опасения.
Джон Бэчелор: Стив, но давайте посмотрим на внешний контур этой предлагаемой путинской модернизации. Уже шесть лет продолжается противостояние по украинскому вопросу, с аннексией Крыма, западными санкциями и т.д. Россия находится в конфронтации с США по сирийскому вопросу, есть большие противоречия в Прибалтике и т.д. Тем не менее, России удается быть очень даже «модернизированной» во внешней политике, добиваясь успеха там, откуда Дональд Трамп решает уйти, да и в других частях света. Как это объяснить? Ведь нечто подобное было во времена Сталина. Тогда советской модернизации хватило на то, чтобы помогать, скажем, Китаю, когда его оккупировала Япония — и считаться мощными современным государством. Да и против Германии СССР воевал успешно. Да, при Путине российская экономика пока что не расцвела. Но выходит, это России не впервой: вовне она действует намного удачнее, чем во внутренней политике.
Стивен Коэн: Есть причины у этой внешней силы и внутренней слабости. У России огромная граница с Китаем, 4 тысячи миль. Сейчас с Китаем у России хорошие отношения, но это не всегда было так. НАТО ускоренным маршем приближается к российской границе. В итоге, если смотреть из Москвы, возникает ощущение, что вы окружены. Да, есть союзники — например, Китай, — но это временные союзники. Отсюда — чувство, что Россия уязвима, у нее много потенциальных врагов и мало друзей.
Это может быть одной из причин, подрывающих политические реформы. Страх тут сыграл ужасно негативную роль. От него тяга к авторитаризму, опасения перед передачей власти «вниз», либерализацией. Политическая система в России стала осторожной с реформами в последние годы. Может быть, это чувство страха возродилось сегодня. Но в деталях это чувство и его последствия мы с вами обсудим, когда будем говорить о проблеме 2024-го года и политических планах Путина.
Но все-таки — о модернизации. Россия приняла решение начать тратить те деньги, которые она накопила в своих фондах «на черный день». И это открыло настоящая дискуссию в Россию. Люди, которые говорят, что в России нет дискуссий, поскольку Путин решает все, — эти люди просто ошибаются. Возникли три взгляда на эту проблему — как тратить фонды. Первый путь — кейнсианский, он представлен Сергеем Глазьевым, бывшим советником Путина, которого я лично знаю очень хорошо. Предложение группы кейнсианских экономистов, которых он представляет, — это инвестировать эти фонды на развитие экономики России. Это, с их точки зрения, давно надо было сделать. Они часто ссылаются на опыт президента США Рузвельта с его «новым курсом», когда великая депрессия была преодолена за счет инвестиций, и они призывают Путина истратить каждую копейку из накопленных на «черный день» фондов с их 300-400 миллиардам долларов.
Но противостоит им не менее влиятельная группа, которая призывает не тратить деньги из фондов. Они ссылаются на американские санкции против России и призывают не тратить деньги сейчас — поскольку могут последовать новые американские санкции. Эти осторожные экономисты говорят о «санкционной войне», ведомой Западом. Их логика: когда вы в состоянии войны, и на вас нападают, вы не слишком-то расположены потратить все свои деньги на здравоохранение. Вы не слишком много мечтаете о строительстве больниц, улучшении дорог, услугах населению и т.д.
Но, как всегда, есть и третья, срединная позиция: не тратьте все сразу, действуйте постепенно и т.д.
Джон Бэчелор: Но какой путь из этих трех выберет Путин и как отнесется к этому население?
Стивен Коэн: У меня есть ощущение, что Путин твердо намерен начать тратить деньги из фондов. Это связано с тем, что свое наследие он видит прежде всего в том, чтобы оставить после себя более современную страну, где люди жили бы лучше, чем прежде. А добиться этого можно только тратя деньги. В последние годы русские все больше тратят деньги не на военные нужды, а на те вещи, которые и у нас в США в приоритетах: помощь семьям, молодым будущим матерям, увеличение средней продолжительности жизни — особенно у мужчин, которые до недавнего времени умирали, часто не доживая до 70 лет.
Но тут очень важно не попасть в черномырдинскую ловушку: «Хотели как лучше, а получилось как всегда». Хорошие намерения могут быть испорчены плохим исполнением.
То, что Путин предлагает, — хорошая штука. Но многие русские сомневаются в выполнимости его предложений. Можно ли давать деньги региональным начальникам, банкирам — чтобы они давали, скажем, займы малому бизнесу? Многие считают — нет. Тут вспоминается гоголевский «Ревизор» — сатира на местных чиновников, которые воруют и способны испортить любые благие начинания, исходящие из столиц, да еще и представляют себя при этом благодетелями местного населения.
Но тогда кому давать деньги? Все это сложные вопросы, но вот что важно. Я со многими людьми в России говорил о Путине. В России можно свободно высказываться, есть люди, которые открыто критикуют Путина за сокращение «пространства демократии», есть те, кто считает, что именно он виноват в ухудшении отношений с Западом. Но даже эти люди признавались мне, что жизнь среднего человека при Путине стала лучше. И что никогда русские не жили так хорошо, как они живут — при всех трудностях — в путинский период правления.