Бергамо. Катафалки выстроились в ожидании за воротами. Очередь из гробов. Подъезжает небольшой кортеж, человек десять, на всех медицинские маски. Скорби на лицах не видишь, слышны только сдавленные вопли. Рыдания дочери, потерявшей отца. Невнятные слова о муже, узнавшем о расставании со своей любовью. Проститься с ней нельзя, это не разрешается.
Ей лет 30. Она кладет на гроб белую розу, катафалк уезжает на кладбище. Она остается одна, никто не может ее обнять, утешить. Контакты с людьми запрещены, даже если вы столкнулись с утратой. Поэтому, положив цветок, она может только снова сесть в машину и поехать домой, закрыв за собой дверь, зная, что открыть ее снова нельзя, даже чтобы просто прогуляться на свежем воздухе. Оставайся в заточении воспоминаний, от которых не скрыться.
Здесь, в Бергамо, гробы ежедневно прибывают десятками. «Хочу, чтобы они уходили с достоинством, — говорит сотрудник похоронного бюро Джакомо Анджелони (Giacomo Angeloni) и закуривает от безнадежности. — Это мое сообщество, мои люди. Они умирают, постоянно умирают, и я уже не знаю, куда класть тела».
К больнице имени папы Иоанна XXIII подъезжают пациенты. Теперь здесь только Covid-19. Марко Рицци (Marco Rizzi), врач инфекционного отделения, выходит из палаты: «Это трудные времена, всем отвечать нелегко. Система здравоохранения существует сейчас в стрессовых условиях, прежней эффективности нет». Он не теряет самообладания, трезвости и человечности. «Все изменилось, мы преобразовали всю больницу, увеличили количество мест в отделении интенсивной терапии, теперь оно стало самым большим в Европе. Но пациенты продолжают поступать в невероятных количествах: порой за один-единственный день скорая помощь принимает до 70 человек».
Врачи принимают троих в час — по одному каждые двадцать минут. И на пути к спасению зачастую внезапно вырастает преграда — тяжелый респираторный синдром.
Они умирают одни, никто не провожает их, держа за руку. За четыре недели это уже начало напоминать массовое истребление: более шестисот человек в провинции Бергамо убиты вирусом Cоvid, но подлинные цифры намного выше, их больше тысячи, ведь многие возвращаются домой, не сдав анализ на коронавирус.
Армия только что прибыла, караван бронированных автомобилей забрал 75 гробов. Никто не знает, что именно нужно делать. Мы столкнулись с хаосом, это непрерывная чрезвычайная ситуация. «Знаешь, здесь, в Бергамо, умерли 15 священников, они заболели, потому что приходили утешать семьи тех, кто нас покинул». Похороны пока приостановлены, поэтому священники идут в те дома, куда вошел Covid-19. Они заражаются, оказываются в больницах и покидают этот мир. Не выдержал и дон Фаусто Ресмини (Fausto Resmini), которого в Бергамо называли «священником последних».
Они выходят в белых костюмах, с носилками. Поднимаются в дома и вновь выходят с людьми, подключенными к аппарату вентиляции легких. Теперь они приезжают только за больными в тяжелом состоянии, которым обязательно надо быть под наблюдением в больнице. Коек не хватает. Есть и те, кто предпочитает умереть дома.
«Не знаю, продолжу ли я работать врачом, когда все это закончится, — рассказывает мне врач из больницы Брешии после смены — двенадцати часов бессилия. — Только вчера я потеряла 20 пациентов, за один день. Я никогда не видела ничего подобного».
Но ведь врач привыкает к смерти, боли, физическим страданиям. «Но никто, — объясняет она мне, — не ожидал ничего подобного. Никто по-человечески не может принять этого». Ведь это они, врачи, сообщают о летальном исходе. Они стараются делать это лично, но порой смертей так много, что приходится сообщать о них родным по телефону. Пренебречь милосердием ради спасения других жизней.
Пока она говорит, поступают новые больные, которые попадут в ее отделение. В больницу их кладут родственники, они ждут снаружи у отделения скорой помощи. Больным измеряют температуру, записывают их симптомы. Если они совпадают с признаками коронавируса, их отправляют направо. Они проходят снаружи, боятся, что будут ужасно выглядеть. Широко раскрытые глаза обращены к небу: еще долго им не будет суждено снова его увидеть, а может, и вообще никогда. Возможно, это и есть последний раз. Этот путь они проходят одни, никто не держит их за руку. В отдалении можно увидеть сына, мать, отца, сестру или племянника. Они пытаются понять, что происходит. Спрашивают у медицинского персонала: «Куда его везут? Мы его сможем еще увидеть? Он в тяжелом состоянии?» Их просят подождать и отвечают: «Нет, вы не увидитесь, пока он не поправится».
Алессандра — медсестра в отделении интенсивной терапии в Брешии. Мы разговариваем, и даже простое общение с человеком, не работающим в больнице, — это возможность отвлечься для тех, кто трудится здесь, в окопах.
«Здесь был молодой мужчина, коллега-врач, приехал из Кремоны, крепкий парень 38 лет, мы его интубировали, но вроде ему уже лучше».
Они тоже заболевают. Прикасаются к пациентам, соблюдают все предписания, но вирус — странный зверь, высасывающий иммунную систему. Он нападает в тот миг, когда ты отвлекаешься. «Я не вижусь с родными уже три недели, — говорит она, отойдя подальше. — Мы не можем рисковать жизнью наших близких».
Она никогда не снимает маску, даже когда выходит на улицу. Только когда остается одна. В конце концов мы мало понимаем этот вирус.
На скамейке сидит Стефания, рядом с ней — три больших пакета. Она бросила работу медсестры: «Я хотела больше бывать с детьми, у меня муж — дальнобойщик, вот я и подумала, что хоть один родитель должен быть с ними рядом».
Из больницы ей позвонили с просьбой «сразиться на этой войне» — так она это называет. Но на войне ты хотя бы видишь руины, у тебя есть враг. В этой же битве неясно, как этот враг выглядит.
Она сидит молча, видит проезжающую скорую и начинает рыдать, как юная девушка, готовая идти на фронт: «Я не трушу, я остаюсь здесь, это мой долг перед народом, но я боюсь заболеть». Она замолкает, а потом повторяет: «Я боюсь заболеть, боюсь заразить своих детей». Страх столь велик, что, едва взглянув на пациентов коронавирусного отделения, она принимает решение уволиться: «По-человечески невозможно все это вынести».
Многие другие поступают так же, как она.
Но страх чувствуется повсеместно. Он виден в одержимости дезинфекцией рук. Его ощущаешь, стоя в очереди на вход в супермаркет. Все выстраиваются на расстоянии более одного метра друг от друга. Эта дистанция — мрачная пустота, потому что никто не разговаривает. Пакет держишь в руках, спрятанных в перчатки. Если слишком близко подходишь к другому человеку, срабатывает инстинкт выживания, он заставляет отпрянуть в незримую защищенную зону.
Задаешься вопросом, сколько же еще людей оказывают сопротивление, и узнаешь по телефону, что всего лишь за одни выходные в небольшом городке в области Бергамо шесть раз были назначены принудительные меры медицинского характера.
Страх и замкнутость гнетут. Идешь на Центральный вокзал, чтобы посмотреть, сколько еще человек пытаются сбежать. Пустота. Стена военных и полицейских, поезда, которые раньше возили нас на юг, все уже отменили под всеобщее молчание. Истерия заняла свое место.
Раздаются тревожные громкие крики, видна бурная жестикуляция: «Позвоните моему врачу, он вам скажет, что мне надо домой!» Военнослужащий жестом показывает «нет», объясняет, что отсюда уехать нельзя, что он должен оставаться в Милане. Выступают слезы, начинаются мольбы: «Прошу вас, позвоните моему врачу, поговорите с ним, позвольте мне уехать». Так и стоит перед военным, потом звонит матери — предупредить. Перекинув рюкзак через плечо, выходит с пустынного вокзала.
Больше здесь никого нет, кроме нескольких бомжей, расположившихся прямо на земле. Такси стоят длинной белой вереницей, отдыхают от сутолоки, которая царила здесь всего месяц назад, когда мир еще был в движении без всяких условий.
Каждое утро — три таблетки. Две — для иммунитета, одна — витамин С. Возможно, они ничего не дают, но ты их заглатываешь, запивая стаканом воды, потому что так возникает впечатление, будто ты контролируешь свое тело. Так делают многие. Если на войне нужно прятаться от бомб, то в этом случае бомбой, сам того не зная, можешь оказаться ты сам. Эту памятку знают все — даже в Ломбардии.
В миланском небоскребе, возведенном по указу Роберто Формигони (Roberto Formigoni), осталось мало жильцов, и у них постоянно возникает один и тот же вопрос: «Почему здесь коронавирус столь агрессивен? Почему?» Ответа на вопрос нет, и людей не оторвать от дневных сводок новостей. Анализируют данные, взвешивают, объясняют.
В мирное время — это выражение используют, чтобы обозначить водораздел между «раньше» и «сейчас», — между правительством и регионом могла разразиться беспрецедентная битва, особенно вечером 21 марта, когда руководитель Ломбардии Аттилио Фонтана (Attilio Fontana) издал указ об еще более строгих ограничениях. Региону следовало дождаться ответа правительства. Председатель Совета министров Джузеппе Конте (Giuseppe Conte) должен был позвонить вечером, но в 22:30 раздался звонок из Палаццо Киджи: «Председатель вам не позвонит». Через час без чьего-либо ведома был подписан новый указ председателя Совета, касающийся и региона, и всей Италии.
Недовольство возникло, но микрофоны были выключены, потому что «сейчас не время для споров». Но некоторые доверительно говорят: «В Риме не понимают, что мы переживаем, не понимают, что происходит здесь, у нас, не понимают, насколько лучше было бы, если бы они прислушались к нам с самого начала, когда мы хотели все закрыть».
А теперь, когда все уже закрыто, остаются только безмолвные машины скорой помощи, пустые улицы, переполненные больницы, одиночество — и монстр, кочующий из тела в тело. И нам неизвестно, когда он завершит свой путь.