Когда я впервые приехал в Россию в октябре 2017 года, стоял не по сезону сильный мороз. И это была лишь прелюдия к роскошно снежной зиме — сверкающий белый покров лег в ноябре и растаял лишь к апрелю.
Я наслаждался каждым морозным днем, привыкая к первой русской зиме. Так я выяснил, что минус 10 — это прекрасно, а минус 15 — вполне сносно. Холоднее — уже тяжело. Те два или три дня, когда столбик термометра касался двадцатиградусной отметки, и мороз щипал всякую открытую кожу, я был в восторге. Холод меня настолько пленил, что я даже не обратил внимания на бесконечное ворчание москвичей насчет необычно теплой зимы.
В 2018 году великолепно долгое лето продлилось до самого октября. Зима, когда она, наконец, началась, оказалась мягкой и лишь изредка заигрывала с десятиградусным морозом. В следующем году зимы вовсе не оказалось. Вместо нее Москва впала в затянувшуюся шестимесячную осень — с неизбежным ощущением, что что-то пошло не так.
Тот декабрь стал первым бесснежным на памяти старожилов. В январе дождило — хотя обычно столбик термометра редко поднимается выше 15 градусов мороза. В феврале проснулись из спячки медведи и зацвели первые цветы. К марту в самом холодном и северном мегаполисе мира началось новое жаркое лето.
Теоретически ничто из этого не должно вызывать удивления. Из-за северных широт и континентального географического положения Россия нагревается в два с половиной раза быстрее остальной части планеты — возможно, даже быстрее остальных стран. В некоторых частях Арктики средние температуры уже превышают историческую норму на три градуса. Россия уже вошла в порочный климатический круг, когда с таянием вечной мерзлоты обнажаются более темные поверхности земли и воды — те, в свою очередь, поглощают больше солнечного тепла, и потепление ускоряется еще сильнее. Лишь за дымное лето 2020, когда полыхали арктические леса, выделилось примерно столько же углерода, сколько во всем Египте за год.
Но наука не передает более глубинную истину: уходит нечто фундаментально русское. В стране, где яростно протестуют против ядовитых стоков в Байкал и свалок в Арктике, уходящая зима привлекает на удивление мало внимания. Отдельные эпизоды деградации окружающей среды осознать гораздо легче, чем постепенное изменение атмосферы. Для меня потепление уже превратило осень в ежегодную пору траура и ужаса, что я, сам того не зная, застал последнюю русскую зиму.
Иногда это превращается в бюрократический фарс: в прошлом году на расчистку бесснежных московских улиц выкатили муниципальные снегоочистители. Раз средства заложили в бюджет и выделили под это персонал, логика требует, чтобы с пустых тротуаров столицы счищали снег — фантомный.
Перемена климата меняет и исторический образ страны. Российских школьников учат чтить генерала Мороза — этот метеорологический союзник не раз заступался за Россию, спасая ее от нашествия тевтонов, Наполеона или гитлеровцев.
Сама мысль, что будущее нападение на родину не захлебнется в сугробах, спасших Москву в 1941 году, кощунственна для национального самосознания, выросшего на героических легендах и воинской славе. В январе 2020 года депутат Госдумы Алексей Журавлев — чей национализм считается чудаковатым даже по меркам российского парламента — заявил, что не по сезону теплая погода — происки американцев с их новейшим «климатическим оружием» против русской зимы.
К декабрю 2019 года власти Москвы решили попросту схалтурить. Прогнозы наперебой твердили, что «живого» снега ждать неоткуда, поэтому в самые живописные места города, где множество туристов, огромными партиями свезли искусственный. В канун Нового года президент Путин выступил с традиционным поздравлением у стен Кремля на неправдоподобно перламутрово-белом фоне. Посыл был ясным: национальные интересы требуют зимы, и неважно, что на самом деле может дать природа.
Такой настрой бы, наверное, одобрил бы Лев Гумилев. Еще при жизни отчужденный сын поэтессы Анны Ахматовой прослыл самым влиятельным историком современной России, отстаивая идеи евразийства, ныне популярные среди московской элиты. По Гумилеву (он умер в 1992 году) национальность сводилась к климату. Национальный характер определяет окружающая среда. Воспитанные долгими морозными зимами русские неизбежно будут конфликтовать с европейцами из стран с умеренным климатом — и вместо этого обречены искать настоящих друзей в снежной Сибири. При этом Гумилев был убежден, что с переменой климата меняется и нация.
***
В недавней поездке на поезде — дело было посреди золотисто-охряной южнорусской степи, иссохшей от очередного невиданно жаркого и сухого лета — я обратился к Александру Пушкину.
Перелистывая сборник рассказов, я остановился на романтической комедии ошибок «Метель». Ее главная героиня — злополучная молодая дворянка Мария Гавриловна. Потерявшись однажды ночью среди ослепительно сильного снега, некогда знакомого любому русскому, будущий возлюбленный Марии выехал к храму и случайно женился на ней — за четыре года до их формального знакомства.
Сегодня зимние пейзажи Пушкина кажутся столь же далекими и архаичными, как его кичливые молодые дворяне с их роскошными балами. В некоторых частях европейской части России метели, на которых строит свой сюжет национальный поэт, канули в лету. К середине века, по прогнозам климатических моделей, метели окончательно покинут Москву и отступят за Урал. Даже если русская зима каким-то образом удержится в сибирских чертогах, ее бегство из других уголков страны преобразит страну, лишит ее культурных основ. Россия Пушкина исчезнет.
Но большинство русских умов витают где-то не здесь. По словам министров и аналитических центров, более долгий вегетационный период, таяние арктических льдов и открытый морской путь через Заполярье сулят России большие выгоды. Все больше русских переживают из-за теплых зим, но убеждают себя, что прошлый год был лишь очередной нелепой аномалией, а на сей раз все, конечно же, наладится. В конце концов, в самой большой стране мира привыкли держаться до конца. «Надежда», как гласит излюбленная пословица русских, «умирает последней».