Это был наш последний день в Киеве. Скоро я вернусь к жизни, которую всегда знала в Нью-Йорке до переезда на Украину тремя месяцами ранее. Но в тот день, вместо того, чтобы спасаться от палящего зноя, мы с моим партнером оказались в еврейской части киевского муниципального кладбища, пробираясь по небольшим джунглям ядовитого плюща в отчаянной попытке найти могилы моих прадедушки и прабабушки.
Через два часа поисков и после множества комариных укусов — никаких результатов. Я была готова вызвать такси и на сегодня покончить с этим. Но, несмотря на то, что во время предыдущего визита поиски закончились ничем из-за путаницы с фамилиями, Влад настоял, чтобы мы еще раз поискали в архивах.
Работница архива ответила на нашу просьбу неприветливо, подтвердив то, что не нуждалось в подтверждении, — что у нее есть и другие дела.
Но работа есть работа. Она сняла с полки пыльный журнал учета и начала искать, ее ногти цвета фуксии скользили вниз по рядам фамилий, которые, вероятно, десятилетиями никто не читал, а тем более не произносил. И вдруг произошло неожиданное.
«Ицексон, Александра Берковна, — прочитала она. — Участок 12А, ряд 16, место № 4. Это будет стоить 50 гривен».
Я поверить не могла. Мы нашли мою прабабушку.
Сейчас я стараюсь прямо не обращаться ко всем русскоговорящим как к «русским», даже для удобства. Но все мои друзья детства делали это, и они называли меня русской Сэм.
Я родилась в Нью-Йорке и всегда считала себя «русской» на том основании, что дома мы говорили по-русски. В какой-то момент я узнала, что мои родственники по материнской линии эмигрировали с Украины, но в то время это не имело особого значения: для всех, кто вырос в нашем иммигрантском анклаве выходцев из СССР, происхождение друзей и соседей из конкретной страны было не более чем элементарной мелочью. Несмотря на мои украинские корни, украинский язык был мне совершенно чужд. Я говорила по-русски, следовательно, я была русской. Или, по крайней мере, такой меня считали американцы.
Среди русскоязычных я чувствовала себя легко и просто и часто искала общения с ними, даже посещая курсы для носителей русского языка в колледже. С тех пор, как мои родители запретили мне провести семестр на «старой родине», я прилагала все усилия, чтобы найти способ попрактиковаться в изучении русского языка за границей, в конечном итоге устроившись на работу в одну из киевских общественных организаций. Но я не ожидала, что в конечном итоге окажусь там среди носителей украинского языка, испытывая сомнения относительно того, что я впервые буду говорить по-русски — на языке, унаследованном от предков.
Не способствовало успеху моей затеи и то, что перед эмиграцией 40 лет назад моя семья отказалась от советского гражданства: украинская бюрократия «позаботилась» о том, что срок действия моей визы истечет до того, как я смогу найти способ юридически доказать происхождение от кого-нибудь из моих далеких предков.
Кое-что мне было известно. Я знала, что отец моего деда, Ицик, жил в еврейском колхозе в Крыму, и что отец моей бабушки, Гершель, погиб, защищая Киев в 1941 году (погиб ли он в бою или оказался в Бабьем Яру, никто точно не знает). Но любые документы, которые могли бы подтвердить мои претензии на родство с моими предками, давно пропали, если они вообще когда-либо существовали. Мои знания ограничивались устными рассказами и несколькими пожелтевшими фотографиями, в том числе одной фотографии могилы Ицика с выцветшим годом смерти, что создавало дополнительные неудобства. И поэтому, превращая свою поездку в путешествие в духе фильма «Свет вокруг» («Everything Is Illuminated» — фильм о молодом американце еврейского происхождения, который пытается найти женщину, спасшую его дедушку во времена Второй мировой войны в украинской деревне — прим. перев.), я, по общему признанию, потакала своим желаниям. Тем не менее, мной овладела навязчивая мысль найти могилу Ицика, хотя бы для того, чтобы получить материальные доказательства происхождения моей семьи.
Перед нашим отъездом моя тетя предупредила нас с Владом, чтобы мы не говорили по-русски в Киеве, чтобы не привлекать нежелательного внимания националистов-бандеровцев. (У меня в Украине не осталось ни одного живого родственника, поэтому прежде чем новости доходят до некоторых членов моей семьи здесь в США, они часто фильтруются, проходя через российскую пропагандистскую машину). Вопреки тому, что она, возможно, слышала, в большинстве крупных городов можно обойтись только русским и английским языками. Но я все равно записалась на уроки украинского — и пытаясь упростить свой языковой «переход», и руководствуясь неподдельным интересом.
Хотя в большинстве бывших советских республиках русский язык остается языком межэтнического общения, в последние годы усилилось движение за утверждение украинского языка в качестве официального языка страны. Сегодня украинский язык является не только официальным языком, это предпочтительный язык общения молодых прогрессистов, в том числе многих русскоязычных, которые категорически перешли на украинский язык после российской оккупации Крыма в 2014 году и начала войны на Донбассе, продолжающейся до сих пор. И поэтому совершенно понятно, что большинство людей, с которыми я хотела познакомиться (молодые художники, музыканты, интеллектуалы), были украиноязычными. Конечно, большинство киевлян понимают русский язык и многие в своей повседневной жизни говорят исключительно на русском. Но я становилась неестественно сверхчувствительной всякий раз, когда кто-нибудь (особенно кто-то из наших новообретенных друзей) переходил на другой, русский, язык, чтобы подстроиться под меня.
Не говоря уже о социальном давлении. Говорить по-украински, даже когда я ошибалась, было по-настоящему весело. Он казался легче и ярче, чем русский. Он также во многом схож с идишем, языком моих предков, которых я хотела найти: история гонений, яркая культура возрождения и постоянные насмешки со стороны определенного класса русскоязычных или «совков» (насмешливый термин, обозначающих постсоветских людей с просоветским менталитетом). Хотя когда я росла, «русский» было обобщающим понятием, обозначающим любого русскоговорящего в моем иммигрантском сообществе, в последние годы я себя таковой не считала. Когда в Киеве меня спрашивали о моем происхождении, я невозмутимо отвечала: «Моя мама — киевлянка», а об остальном можно было догадаться.
Могла ли я лично заявить о своей украинской идентичности, оставалось сложным вопросом. Никто из моей семьи никогда не жил в независимом государстве Украина. Когда они уехали, Украина все еще входила в состав Советского Союза. То, что моя семья жила на украинской земле в течение многих поколений, было неудобной и, в конечном счете, бесполезной правдой. Этнически я ни в малейшей степени не украинка и даже не славянка. Исторически сложилось так, что местные власти, сначала имперские российские, а затем советские, нехорошо относились к моим предкам. В религиозном плане — ну, здесь и говорить нечего. Так как же я могла бы вернуть себе хоть какое-то подобие украинской идентичности, если на нее вообще никогда не претендовали? Оно мне нужно?
«Это единственная информация, которая у меня есть. И еще вот это», — сказала я, протягивая ей свой телефон. Она посмотрела на фотографию могилы Ицика и увеличила изображение поблекшей надписи с датой смерти, прищурив глаза так же, как и все люди, которым мы ее показывали. Загадочные последние две цифры выглядели как 53, 55, 63 или 65. Чем дольше на них смотрели, тем больше они, казалось, менялись.
После 10 минут поисков она сдалась. «Мне очень жаль, но ничего нет. Есть ли какая-нибудь другая фамилия, которую вы хотите поискать?».
«Да, Капрова», — сказала я, ошибочно назвав ей девичью фамилию своей прабабушки. Я назвала эту фамилию не просто так: мой дедушка сменил фамилию на фамилию своей матери, чтобы она звучала не так явно по-еврейски. Я знала его как Бориса Капрова, но при рождении его назвали Берко Ицексоном. Но и на этот раз в архиве ничего найти не удалось.
Когда мы опять приехали на кладбище два месяца спустя, я узнала, что были нередки случаи, когда, участки для захоронения продавались, если поблизости не было живых родственников, которые могли бы претендовать на них. Если бы моя семья уехала в 1970-х годах, кто знает, что могло бы произойти с тех пор? Более того, если кладбище было основано в 1957 году, то когда умер Ицик? Некоторые детали попросту не сходились.
Но это не было полной неудачей. Когда мы приехали на кладбище в поисках прабабушки Ицексон (а не Капровой), ее фамилия нашлась в архиве очень просто. Тогда я узнала, что она юридически изменила свое имя с Батшевы на Александру, вероятно, русифицировав его по тем же причинам, что и мой дед.
Работник кладбища подвел нас к ее могиле, и в тот момент, когда я увидела ее, я поняла, что мы пришли на то место, которое искали: фотография на надгробии напоминала лицо, которое я видела на наших семейных фотографиях. Мы, как могли, навели порядок на могиле и оставили по камешку на надгробии от имени каждого из потомков Батшевы.
Это открытие стало достойным завершением нашего пребывания, грустным и приятным и одновременно допускающим дальнейшие находки.
Я до сих пор не знаю, где похоронен Ицик и что случилось с моим прадедом Гершелем, который погиб на войне. Я испытываю чувство солидарности с украинцами, чей язык и культура подавлялись при советской власти и были унижены путем русификации. Теперь, когда я вернулась в Нью-Йорк, мой слух сразу же реагирует на звуки украинского языка. Даже моя мама и тетя начали проверять мои знания простых фраз и исправлять мое произношение. Может быть, я смогу уговорить их когда-нибудь навестить меня.
Что касается моей украинской идентичности, я хотела бы сказать, что эта поездка помогла ее укрепить, но я думаю, что она только еще больше усложнила ее. «Американка в первом поколении украинского еврейского происхождения» звучит не очень-то, но я согласна, пусть это будет вместо «русской Сэм».