Эта примитивизация проблемы запрограммировала на примитивность и взаимоотношения России с Украиной. С Польшей Украина имела конфликтные взаимоотношения и в политическом плане, и в культурном, но в разные периоды эта конфликтность отступала, открывая пространство для взаимной заинтересованности, изучения, изменения парадигм. Российское же виденье Украины никогда не выходило из манихейской схемы, двигаясь во времени лишь до окончательной примитивизации, как это осуществляется и сегодня. Опять же, устремляя взгляд на Европу, видим, как разные европейские нации, которые были в прошлом смертельными врагами и вели между собой бесконечные войны, в настоящее время находятся в ситуации равноправия, диалога, уравновешивания интересов. Со стороны же России веками длится порой убежденная, порой безразлично-циничная ненависть к Украине — без всякого намека на изменения.
А еще интереснее — это тот факт, что специфическая ненависть к Украине времен Петра уже является составной частью и формирования ненависти к Европе, которая и рождается вместе с тем, что привычно называется европеизацией России. Не случайно Акунин называет свое исследование Петровских времен «Азиатской европеизацией». Другими словами, ненависть к Украине не является явлением биполярного характера, а явлением цивилизационного уровня.
Разрушение продолжилось при Екатерине Второй. Во взаимоотношениях с Европой состоялась та же подмена. Императрица декларировала «взаимопонимание российской и европейской души», но за европеизированным фасадом продвигалась все та же рабская феодальная империя. Факты известны: Екатерина при власти еще только год, а уже в 1763 г. появляется указ Екатерины II о запрете преподавать на староукраинском языке в Киево-Могилянской академии и использовать изданные в Европе книги. Также запрещается латынь и польский и приписывается говорить «голосом, свойственным московскому наречию». 1764-й — уничтожение институций Гетманщины, 1775-й — Войска Запорожского. Императрица ставила цель — радикально искоренить «развратное мнение», согласно которому украинцы — отличающийся от россиян народ.
В российской рецепции между 1775 годом и сегодняшним днем ничего не изменилось. В российской «Парламентской газете» читаем, что, оказывается, «Екатерина II уничтожила Запорожскую сечь из-за наглости казаков». Под «наглостью» имеется в виду «дерзкое самовольство казаков, которое современники назвали бы проявлениями сепаратизма и экстремизма», поскольку казаки якобы захватывали земли Новороссии, «Никогда им не принадлежавшие». Словом, «сурковщина». В самом же тексте («Высочайший Манифест об уничтожении Запорожской сечи и о причислении оной к Новороссийской губернии») четко говорится о том, что украинские земли под руководством запорожцев — это территории в центре нового «Отечества», потому и причина наказания за «Дерзостное ослушание» в том, что казаки «помышляли конечно составить из себя, посреди Отечества, область, совершенно независимую, под собственным своим неистовым управлением […]».
Круг замкнулся. То есть, от первого Романова до Екатерины, которая уже знаменует собой начало немецкого управления Россией, шло планомерное уничтожение европейской Украины — ее институций, ее военного потенциала, но в первую очередь культуры и языка. При разделе Польши в 1795 г. происходит и раздел Украины между Российской и Габсбургской империями.
Подписывая письма, Екатерина часто добавляла: «Из бывшего утиного гнезда, ныне С.-Петербурга». То есть таким, следует думать, выглядел для нее Петербург его основателя — «утиное гнездо», которое именно она превратила в эклектическую антологию европейских стилей, или, как позже напишет Ф. Достоевский, на «самый умышленный город». Империя достигла максимума своей экспансии: Екатерина аннексировала Крым, завоевала Кавказ, разделила Польшу и Украину, добралась до Дальнего Востока, на Курилы и Чукотку — словом, поглотила безграничные территории. Оставила, следовательно, мощную — в ее глазах — империю.
В действительности же пройдет где-то 120 лет — и империя рухнет. А все эти народы будут долго и тяжело, но подниматься из руин.
В ХІХ веке взаимоотношения между Россией, Украиной — и обязательно здесь надо приобщить Польшу — строятся по четкой парадигме. Народы востока Европы и сама Россия являются частью общеевропейских поисков идентичности. Только цель и динамика — абсолютно разные: Россия стремится утвердиться как влиятельная в Европе монархия, Украина и Польша — как независимые национальные государства. И концепция принадлежности к Европе тоже имеет три полностью разных формы.
У каждого народа — своя точка отсчета начала конца… и нового начала. И это не просто даты — это процессы. Для Украины — это процесс, что длится с 1764 по 1775 г.: уничтожение Гетманщины. А в конце XVIII века уже происходит первая попытка возобновления украинской идентичности — в двух текстах: в анонимной «Истории руссов», которая не была во всем последовательной, но все же утверждала украинское стремление к свободе как основе ее идентичности. И также «Энеида» Котляревского, когда на все русификаторские попытки времен Петра І и Екатерины ІІ украинский язык ответил каскадом животворной иронии и неизвестными до тех пор семантическими, лексическими, образными ресурсами.
Для Польши — это процесс, который начинается Первым разделением в 1772 г. и завершается восстанием Тадеуша Костюшко в 1794 г. и Третьим разделением в 1795 г. Польше нетрудно было определить свои культурные координаты: сознание принадлежности Польши к Европе — концептуальная основа литературы польского Романтизма. Способом пассионарным и в то же время системным это виденье формируется в первую очередь в произведениях Адама Мицкевича. А символично можно это виденье очертить в таких деталях. По легенде, раненый Костюшко, падая с коня, промолвил на латыни: «Finis Poloniae» — «конец Польши». Латынь как будто отмечает рубеж между цивилизациями: он прощается с Речью Посполитой, той lingua franca, что была символом ее принадлежности к кругу европейских государств. Сто лет спустя польский художник Александер Сохачевски (он же — Зондер Лейб) — еврей, который перешел в католицизм и стал «живописцем польской мартирологии» (пробыл в сибирском заключении 20 лет), — пишет картину «Прощание с Европой» (Pozegnanie Europy, 1890-1894): на картине измученные узники, участники Январского восстания 1863 года, бредут в свое сибирское изгнание под российскими нагайками. Эта дорога насчитывала пять тысяч километров. Межевой столб символизирует границу между Европой и Азией. Кроме надписей, порою обрывистых, на польском («Боже, помилуй Польшу», цитат из гимна и даже фраз на русском), есть также и надпись на итальянском: Lаsciate ogni speranza, voi ch'entrate — знаменитая цитата из Данте на вратах Ада, которая предупреждает всех, кто дошел до этого порога, оставить надежду. Символизм самоочевиден: Сибирь, российское наказание за свободу — это Ад.
В России тоже есть своя знаковая дата — 1812 год, победа над Наполеоном. Это была «апокалиптическая битва», как писал Гаспаров. В этой «апокалиптической битве» сгорела окончательно галлофилия россиян. Собственно, кризис начался давно: интеллектуальные заигрывания Екатерины с французскими философами (но также и их с Екатериной) уже было испепелились в огне Французской революции. А дальше опять именно из Франции пришел этот грозный враг, революционный генерал, который намеревался покачнуть российскую монархию. Ненавистная России — особенно после Костюшко — Польша не только поддержала Бонапарта (свыше 100 тысяч поляков участвовало в наполеоновской кампании и воевало под Смоленском и Бородиным против России), но и опять восстала в 1830-1831 гг. — это было Ноябрьское восстание. Поэтому не случайно уже в 1833 г. в России формируется окончательный ответ на мотто Французской революции «Свобода, Равенство, Братство»: «Православие, Самодержавие, Народность». Подпись — министр образования Уваров.
Как отмечает Плохий, «если первые два элемента триады Уварова были традиционными ориентирами российской имперской идеологии, третий был признанием новой эры роста национализм». Эта последняя формулировка была ответом на ту бурю, которая поднималась в России: Россия боялась потерять власть над восточными славянами, то есть украинцами и белорусами. Сигналом кризиса является слово «якорь». Уваров обещал императору «найти начала, составляющие отличительный характер России и ей исключительно принадлежащие; собрать в одно целое священные останки ее народности и на них укрепить якорь нашего спасения»9.
Что же удивляться, что «священными останками» России считаются Украина и Белоруссия (надо сказать, довольно каннибальский образ!), если Екатерина, которая совершила кровавый погром в Варшаве в 1794 г., награждая офицеров, велела написать на медалях на церковнославянском: «Отторженная возвратих»? То есть: «Вернула отторгнутое». Тогда этой «отторгнутой» была «Западная Россия», а следовательно, Украина с Белоруссией, часть того же таки «триединого русского народа» в ее понимании. По тому же принципу чеканилась и медаль Министерства обороны РФ, введенная 21 марта 2014 г., с надписью: «За возвращение Крыма». В конечном итоге, Екатерину не покидала надежда объединить вообще всех славян в «греческом проекте», то есть, как она это видела, российско-православном континууме без внутренних границ, который развернулся бы от Петербурга до Константинополя-Стамбула.
Подобное виденье было у Карамзина, Пушкина, Тютчева. В 1819 г. Карамзин предупреждал Александра І относительно опасности либеральных реформ, прогнозируя, что любое послабление репрессивно-контрольного давления империи приведет к новому восстанию в Польше, и это будет означать конец России.
Пушкин, однако, в стихе «Клеветникам России» назвал противоречия России с Польшей «спором славян между собой», в который не должна вмешиваться Европа (и в первую очередь Франция!). А Тютчев в стихотворении «Как дочь родную на закланье…» (Польша же «дочка» России, так выглядит), четко выделяя Варшаву среди других славян, мило ее успокоил:
«Так мы над горестной Варшавой
Удар свершили роковой
Да купим сей ценой кровавой
России целость и покой! […].
Верь слову русского народа:
Твой пепл мы свято сбережем […]»
Невзирая на это, на протяжении ХІХ века в российской мысли формируется идея, что Польшу таки придется «отпустить». Об этом уже начали рассуждать декабристы, активно пропольскую позицию занимал Герцен. А в конце ХІХ века российские философы уже вынуждены были признать, что Польша — таки радикально отличается.
В книге «Судьба России» (1918) Бердяев пишет главу «Русская и польская душа». «Я всегда думал, — рассуждает философ, — что распря России и Польши есть, прежде всего, распря души православной и души католической», но здесь же добавляет, что именно это противостояние помогло утвердиться русской идентичности. Однако Россия, выросши в имперскую мощь, должна была бы проявить великодушие и не противопоставлять себя Польше как реальности значительно более слабой, к тому же Россией уничтоженной. Невзирая на то, старые парадигмы на месте: «польский национальный лик» создан «латинско-католической прививкой к славянской душе». А следовательно, «латинский мир» и дальше воспринимается как что-то абсолютно чужое «славянской душе», которая поневоле опять-таки идентифицируется с православием, так будто чехи и словаки, хорваты и словенцы просто совсем-таки не славяне: «Польская душа — аристократическая и индивидуалистична, […] это наиболее утонченная и изящная в славянстве душа», русская же душа — «легко опускающаяся и грешащая, кающаяся и до болезненности осознающая свое ничтожество перед лицом Божьим»; «Ждет русский человек, что сам Бог организует его душу и устроит его жизнь».
Словом, россияне и поляки всегда боролись «за разное чувство жизни». Невзирая на это, он считал, что «Россия сознает, что должна искупить свою историческую вину перед Польшей». По-своему он признает моральную победу Польши: «И нет в мире народа, который обладал бы таким напряженным национальным чувством». Освобождение Польши должно было привести к улучшению отношений между двумя народами. То есть Бердяев признает не только субъектность Польши, но и неминуемую разделимость славянского мира: «Внутри славянства произошло столкновение Востока и Запада». Поэтому «в великом славянском мире должна быть и русская стихия, и стихия польская. Историческая распря изжита и кончилась, начинается эпоха примирения и единения».
Подобное виденье, но уже исключительно с политическим акцентом, имел и Петр Струве. Он признавал невозможность русифицировать и германизировать Польшу: «Между русскими и поляками на территории Царства Польского никакой культурной или национальной борьбы быть не может: русский элемент в Царстве представлен только чиновниками и войсками». Поэтому освобождение Польши вынуждено, но оно означало бы поднятие престижа России в славянском мире.
Другими словами, на протяжении ХІХ века мы видим радикальное изменение в отношении России к Польше: от категорического непринятия ее инаковости к признанию, что инаковость Польши — непреодолима и что отказ от Польши и ее освобождение изменяет положительно положение самой России среди славян и в Европе.