Из всех геополитических преобразований, через которые сегодня проходит демократический мир, мы меньше всего готовы к одному — стратегическому и идеологическому возрождению авторитаризма. Мы не привыкли считать авторитаризм четко выраженным взглядом на мир, способным стать реальной альтернативой либерализму. Коммунизм, — а многие думают, что и фашизм, — был идеологией, которая предлагала всеобъемлющий взгляд на природу человека, политику, экономику и государственное управление.
Мы считали, что «традиционные» авторитарные правительства не имели какой-то великой идеи общественного устройства и по большей части не трогали собственных граждан. В отличие от коммунистических правительств, у них не было притязаний на универсальность их взгляда или стремления навязать всем антилиберальную «идеологию». И хотя они были враждебно настроены к демократии у себя в стране, им не было дела до того, что происходит за ее пределами. Эти страны даже могли постепенно превратиться в демократические, чего не скажешь о «тоталитарных» коммунистических государствах. Мы даже научились видеть в них «друзей», стратегических союзников в борьбе против главных радикальных проблем текущего времени: коммунизма во время холодной войны, исламистского экстремизма сегодня.
Как и многие представления, которые укрепились в сознании в конце XX — начале XXI веков, это оказалось ошибочным. Сегодня авторитаризм появился на мировой арене в качестве величайшего вызова демократическому миру — очень мощного идеологического и стратегического вызова. Точнее говоря, он возродился, ведь авторитаризм всегда представлял собой самую мощную и длительную угрозу для либерализма, с самого момента зарождения либеральной идеи как таковой. Теперь он снова стал одной из геополитических сил, и такие мощные державы, как Китай или Россия, продвигают антилиберальные идеи в качестве альтернативы пошатнувшейся гегемонии демократии. Он также снова стал идеологической силой, предлагая все ту же извечную критику либерализма, и как раз в тот момент, когда либерализм переживает самый крупный с 1930-х годов кризис доверия. Он вернулся, вооруженный новыми, доселе невиданными инструментами контроля и расшатывания общества, которые действуют и на чужой территории, проникая в самое сердце либеральных сообществ, чтобы подорвать их изнутри.
На заре противостояния
Либеральному миру еще предстоит осознать масштаб и согласованность этой угрозы. Мы не знаем, как использовать новые технологии, которые лишили либерализм преимущества в борьбе. Многие из нас вообще не заботятся о том, чтобы вести эту борьбу. Некоторые находят критику либерализма состоятельной; другие слишком мало ценят либерализм, чтобы волноваться о том, что поддерживающий его миропорядок может рухнуть. В этой новой битве идей мы безоружны, и прежде всего потому, что забыли, что стоит на кону.
Мы не помним, какой была жизнь до появления идей либерализма. Мы представляем ее себе как до-идеологический мир, где «традиционные авторитарные правители» чтут «традиционных богов» и не нарушают «привычного ритма» повседневной жизни людей, как однажды сказала Джин Киркпатрик (Jeane Kirkpatrick), бывший постпред США в ООН. Это лишь фантазии. Традиционным обществом управляли мощные, убедительные представления о вселенной, Боге или богах, естественной иерархии и божественном происхождении власти, земной и загробной жизни, — и это определяло все аспекты существования людей.
Простые люди почти не могли повлиять на свою судьбу. Они были скованы жесткой иерархией традиционного общества, которую иногда приходилось подкреплять силой, и были заложниками того положения, которое получили при рождении. Целые поколения крестьян фактически были рабами поколений землевладельцев. Несвободные люди не могли мыслить или верить так, как им хотелось, в том числе это касалось самых важных вопросов религиозной эпохи: спасутся ли они сами и их близкие, или будут навеки прокляты. Изменения в религиозной доктрине, которые провозглашались в Риме, Лондоне или Виттенберге и касались таких вопросов, как таинство причастия, доходили до самых отдаленных приходов. Самого смиренного крестьянина могли сжечь на костре за малейшее отступление от истинной веры. Любого человека, от самых низов и до высшего общества, могли подвергнуть жесточайшим пыткам и казнить по приказу короля, папы или их должностных лиц. Может, жизнь людей и текла в «привычном ритме» работы и досуга, но их тела и души оставались в распоряжении их светских и духовных господ.
Только с появлением просвещенного либерализма люди начали cчитать, что сознание индивидуума, так же, как и его тело, должно быть неприкосновенно и защищено от вторжения государства и церкви. И с того момента, когда эта идея появилась, она встретила сильнейшее сопротивление. Просвещенный либерализм не только поставил под сомнение традиционную иерархию. Идеи рационализма также бросили вызов традиционным верованиям и общественным нравам, которые прежде сплачивали общины на протяжении веков. Такое универсалистское понимание человеческой природы и главенства личности разрушает традиционные расовые и племенные связи — и даже семейные узы.
Новый революционный либерализм, таким образом, никогда не сосуществовал мирно с традиционным автократическим обществом. Традиционные правители и сообщества выдвигали в ответ антилиберальное мировоззрение, столь же мощную и всепоглощающую «идеологию», как сам либерализм. Мыслители-контрпросветители — такие, как Жозеф де Местр (Joseph de Maistre), осуждали Просвещение, превозносящее волю и желания индивидуума, настаивая на «индивидуальном отречении» в рамках упорядоченного, иерархического, авторитарного общества.
Автократические режимы в России, Австрии и Пруссии, которые разгромили Французскую революцию в начале XIX века, впоследствии попытались установить такой порядок, который сдерживал бы либерализм. «Европейский концерт», которым так восхищаются сегодня бывший госсекретарь Генри Киссинджер (Henry Kissinger) и другие «реалисты», сражался и убивал за божественное происхождение абсолютизма, за власть церкви, за «естественную» общественную иерархию. Австрия Меттерниха и Россия Александра I были ранними прототипами современного полицейского государства. Они проводили широкую цензуру, закрывали университеты, поддерживали шпионские сети, чтобы следить за простыми людьми, заключали в тюрьму, пытали и убивали тех, кто попадал под подозрение в разжигании либеральной революции.
Они также не ограничивали атаки против либерализма своими собственными землями. Они применяли силу, чтобы подавить либеральные волнения в Испании, Италии, Польше и германских княжествах. Александр I даже подумывал о распространении антилиберальной кампании через Атлантику на мятежные колонии Испании, что побудило президента Джеймса Монро (James Monroe) провозгласить свою знаменитую доктрину.
Для американцев XIX века европейский авторитаризм был великой идеологической и стратегической угрозой. Американская республика родилась в мире, где господствовали великие державы, которые смотрели на ее рождение с тревогой — и на то была веская причина. Американские революционеры основали свою новую нацию на том, что в то время считалось радикально-либеральными принципами, наиболее четко изложенными в XVII веке философом Просвещения Джоном Локком (John Locke). Согласно этим принципам, все люди наделены «естественными правами», а правительство существует, чтобы защитить эти права. Если это не так, народ имеет право свергнуть правительство и, как сказано в Декларации независимости, учредить новое — которое, «как ему представляется, наилучшим образом обеспечит людям безопасность и счастье».
Естественные права не знали ни расы, ни класса, ни религии. Основатели не утверждали, что права американцев вытекают из английской политической «культуры» и традиций. Как сказал Александр Гамильтон (Alexander Hamilton), «священные права человечества» нельзя найти в «пергаментах или затхлых записях», они «начертаны лучом солнца (…) божественной дланью» и, таким образом, никогда не могут быть «стерты или искажены земной властью».
Мы давно потеряли из виду, в какой мере это было радикальным, революционным заявлением, как оно повлияло на представления о правах и государственном управлении во всем мире, и насколько оно подорвало легитимность всех существующих правительств. Как сказал примерно в то же время американский историк XVIII века Дэвид Рэмси (David Ramsay): «Ни в каком веке прежде, ни в какой другой стране человек никогда не мог избирать такое правительство, при котором он хотел бы жить». Как позже заметил Джон Куинси Адамс (John Quincy Adams), правительства Европы, церковь, «привилегированные ордена», различные «учреждения» и «сторонники законности» были «глубоко враждебными» по отношению к Соединенным Штатам и искренне надеялись, что эта новая «опасная нация» скоро погрузится в гражданскую войну и уничтожит себя, что на самом деле едва не случилось.
Борьба либерализма и традиционного авторитаризма была самой первой идеологической конфронтацией и оставалась главной идеологической конфронтацией еще полтора столетия. Принципы либерализма Просвещения, изложенные в Декларации независимости, были основным вопросом, из-за которого разгорелась гражданская война. Когда Соединенные Штаты чудесным образом пережили эту войну и стали самостоятельной великой державой в конце XIX века, угроза автократии продолжала существовать в форме Германии, все еще управляемой Гогенцоллернами, России, все еще управляемой царями, Австрии, все еще управляемой Габсбургами, Турции, все еще управляемой Османами, и Японии и Китая, все еще управляемых императорами.
Закат автократии
Историки и политологии многие годы считали, что Первая мировая война не имела идеологического значения. Однако для тех, кто сражался по обе ее стороны, это во многом была война между самодержавием и либерализмом. Для британцев, французов и, в конечном счете, для американцев это была борьба за то, что премьер-министр Британии Герберт Асквит (Herbert Asquith) в 1914 году назвал «европейскими свободами», подразумевая либеральную Европу, и против «милитаризма», «пруссачества» и самовластия. И для немцев это было противостояние идеологическим. Погруженные в романтические, контрпросветительские идеи, они видели в англосаксах бездушных материалистов.
Немцы провозглашали первенство государства и общины, народа (Volk) и культуры (Kultur). Когда президент Вудро Вильсон (Woodrow Wilson) в 1917 году решил, что Америка должна вступить в войну в надежде сделать мир «безопасным для демократии», речь шла о защите либерального «Атлантического сообщества» от этой агрессивной антилиберальной идеологии, опиравшейся на небывало мощную и эффективную немецкую военную машину. После войны появились две еще более страшные угрозы для либерализма в виде нацистской Германии и империалистической Японии, положив конец всякой надежде. Их поражение во Второй мировой войне возродило надежду снова.
С окончанием войны наступил закат авторитаризма. Все великие автократические государства были разрушены в течение сорока лет: царская Россия, а заодно и империи Габсбургов, Османов, Китай, Пруссия и, чуть позже, Германия и Япония. Однако они потерпели крах не в силу идеологического поражения. Они проиграли самые настоящие сражения. Они были уничтожены войнами, или, в случае России, неожиданной коммунистической революцией, которая состоялась только благодаря неразберихе тяжелого военного времени.
И ведь не коммунизм победил нацизм во Второй мировой войне. Это советская и американская армии победили немецкие войска. Последующее разделение сфер мирового влияния между Америкой, либеральной сверхдержавой, и Советским Союзом было также результатом войны. Ветхая Российская империя внезапно оказалась в совершенно беспрецедентном и, как оказалось, весьма шатком положении одного из мировых лидеров. Холодная война не была финальной схваткой между двумя идеологическими системами, одну из которых предстояло выбрать человечеству. Она была лишь одним из этапов конфронтации.
Неудивительно, что коммунизм представлялся нам величайшей угрозой, с которой могла столкнуться демократия. За ним стояла мощь Советского Союза, тогда как остальные автократии были лишь слабыми пешками на шахматной доске холодной войны. Цели и методы большевиков, тот террор и подавление, которые они применяли с целью искоренить целый общественно-экономический строй, казались не только вредоносными, но и необратимыми. Это было ключевой идеей эссе Джин Киркпатрик 1979 года, «Диктатура и двойные стандарты», в котором она изложила свою знаменитую доктрину поддержки «традиционных автократий» в борьбе против «тоталитарного» коммунизма. Если первые могли со временем перейти к демократии, подчеркивала она, то «ни при каких условиях революционное „социалистическое" или коммунистическое общество не трансформируется в демократическое».
Однако это утверждение оказалось неверным: коммунизм не был не только нереформируемым, но и необратимым. Проект общества, основанного на фанатичных утопических идеях марксизма-ленинизма, как оказалось, идет вразрез с базовыми составляющими природы человека, в том числе потребностью накапливать богатство и собственность как плоды собственного труда. Ему непросто было устоять в мире, где существовала конкуренция. При других обстоятельствах он, возможно, просуществовал бы и дольше, но в любом случае преобразования, требующие столько жестокости и насилия со стороны государства, давались бы слишком большим трудом.
По иронии судьбы другой бедой коммунизма оказалось стремление коммунистических лидеров соревноваться с либерализмом на его поле: они измеряли успех материальными достижениями. Советские вожди обещали догнать и перегнать западные стандарты уровня жизни населения. Они не сумели этого добиться, что спровоцировало кризис доверия к самой идеологии. Когда Михаил Горбачев попытался реформировать систему, введя в нее элементы политического и экономического либерализма, он, сам того не желая, приблизил ее крах. Китай перешел к капитализму минуя реформы политического строя. Оба этих события показали, что коммунизм не является непобедимым или же принипиально неспособным к адаптации.
Люди жаждут не только свободы…
Либеральные демократии переоценили степень угрозы, исходившей от коммунизма, и недооценили угрозу, исходящую от традиционного авторитаризма. И это вполне объяснимо. Во время холодной войны и в последовавшую за ней эру господства либерализма мировые автократические державы были слишком слабы, чтобы противостоять либерализму так же, как раньше. Они были на грани выживания. Диктатуры правого толка, которые зависели от финансовой помощи и защиты США, вынуждены были хотя бы на словах соблюдать либеральные принципы и нормы, иначе они бы лишились такой поддержки. Некоторые из них под давлением организовывали выборы, давали слово «умеренным» политических оппонентам и позволяли международным либеральным неправительственным организациям осуществлять деятельность на их территории, собирая данные о соблюдении прав человека, работая с гражданским обществом и обучая политические партии — лишь бы не подвергнуться экономическому и политическому остракизму, который мог оказаться для них фатальным.
Как отмечают исследователи Юн Дэн (Yong Deng) и Фэй-Лин Ван (Fei-Ling Wang), даже китайские лидеры после подавления восстания на площади Тяньаньмэнь в 1989 году жили «в постоянном страхе того, что на них обратит внимание и сделает своей мишенью (…) международное сообщество во главе с США и их либеральными союзниками». Китайцы смогли этого избежать, но многим диктаторам тех лет это не удалось. Фердинанд Маркос (Ferdinand Marcos) на Филиппинах, Аугусто Пиночет (Augusto Pinochet) в Чили, Жан-Клод Дювалье (Jean-Claude Duvalier) на Гаити, Альфредо Стресснер (Alfredo Stroessner) в Парагвае и южнокорейская военная хунта, — все они были свергнуты правительством Рейгана, которое быстро отошло от доктрины Киркпатрик. В течение следующих пятнадцати лет за ними последовали другие. В 2003, 2004 и 2005 годах посткоммунистические автократические правительства в Киргизии, Грузии и на Украине дали дорогу либеральным силам, которые получали финансовую и образовательную поддержку от неправительственных международных организаций, присутствие которых диктаторы допустили лишь для того, чтобы не допустить ухудшения отношений с либеральным миром.
Слабость авторитарных держав лишь подкрепила представление либеральных демократий о том, что идеологическое противостояние закончилось вместе с крахом коммунизма. На некоторое время после холодной войны воцарилась гегемония либерализма, и мы ни о чем не беспокоились, потому что не замечали, как авторитаризм постепенно возвращает себе голос и мощь, снова превращаясь в самого грозного и непримиримого врага либерального мира.
Например, мы считали, что в России коммунизм был побежден либерализмом, и в каком-то смысле так оно и было, вот только в посткоммунистической России победил вовсе не либерализм. Либеральный эксперимент времен Бориса Ельцина оказался слишком несовершенным и уязвимым, практически сразу же уступив дорогу двум антилиберальным силам: с одной стороны, остаткам сил советского (и даже царского) полицейского государства, которые возродил и взял под свой контроль бывший агент КГБ Владимир Путин, с другой — русский национализм и традиционализм, который пытались сокрушить большевики, и который также возродил Путин, чтобы придать своему самодержавному правлению видимость легитимности.
Как только Путин разрушил слабые либеральные институты 1990-х, он вернул Русской православной церкви былое влияние царских времен, пообещал править сильной рукой в традиционном русском стиле, начал борьбу за «традиционные» ценности против прав ЛГБТ и изменения гендерных ролей, сделал упор на особый «азиатский» уклад жизни в России в противовес стремлению к Западу. Пока что эта формула оказалась очень прочной — Путин правит дольше, чем большинство царей, и хотя во время резких экономических катаклизмов его власть была менее устойчива, как и любой другой режим, все же он находится у власти так долго, что большинству россиян трудно представить себе какого-нибудь другого лидера.
Те немногие автократические державы, которые пережили эру либеральной гегемонии, смогли сделать это потому, что пошли на уступки и приняли некоторые либеральные нормы. В противном случае у них либо было достаточно сил, чтобы пережить неодобрение со стороны либералов, либо у них было нечто, в чем нуждались (или думали, что нуждались) Соединенные Штаты и их демократические союзники. У китайцев было и то, и другое, поэтому они просто-напросто задушили либеральные тенденции как вне, так и внутри правящей верхушки, и убедились, что те не возродятся — даже несмотря на то, что Китай совершил непростой переход от коммунистического маоизма к авторитарному государственному капитализму. Большинство арабских диктатур также выжили, отчасти благодаря нефти, отчасти потому, что после террористических атак 11 сентября 2001 года США вновь начали поддерживать более или менее «дружественных» диктаторов в борьбе против радикализма.
Пример России и Китая, автократических держав, успешно противостоящих либеральному давлению, давал другим надежду, что либеральный шторм можно переждать. К концу 2000-х годов эра, когда автократические лидеры пресмыкались перед либеральными державами, подошла к концу. Авторитарная «ответная реакция» распространилась по всему миру: от Египта до Турции, от Венесуэлы до Зимбабве. Действующие авторитарные режимы, следуя примеру Путина, начали систематически ограничивать пространство гражданского общества, отрезая его от иностранных сил поддержки, ограничивая свободу выражения и независимость СМИ.
Ответная реакция распространилась и на международную политику и институты. Слишком долго, как посетовал один китайский чиновник в 2008 году на Всемирном экономическом форуме в швейцарском Давосе, либеральные державы определяли эволюцию международных норм, все более узаконивая вторжение во внутренние дела авторитарных держав: «Вы, западные страны, устанавливаете правила, вы ставите оценки, вы говорите: „Ты плохо себя вел"». Но с этим было покончено. Авторитарные правительства России, Китая, Саудовской Аравии, Венесуэлы и Ирана стремятся ослабить влияние либерализма. Несмотря на различия в идеологической ориентации, которые американцы считают принципиально важными, они не упускают из виду интересы, общие для них как для нелиберальных государств. В результате, как заявил министр иностранных дел России Сергей Лавров в 2007 году, впервые за многие годы на «рынке идей» возникла реальная конкуренция между «системами ценностей». Запад утратил «свою монополию на процесс глобализации».
Диктатуры теперь вновь обрели былую уверенность и собственный голос, чего не происходило с 1942 года. Теперь, как это уже бывало в годы, предшествовавшие Второй мировой войне, самые мощные антилиберальные режимы «больше не хотят просто сдерживать демократию», отметили редакторы журнала Journal of Democracy в 2016 году. Режимы теперь хотят «свернуть ее, обратив вспять весь прогресс, достигнутый с момента подъема демократии».
Авторитарным лидерам это удается, и не только потому, что сегодня их державы мощнее, чем когда-либо за последние семь десятилетий. Они также вооружены мощной критикой либерализма. И это гораздо больше, чем просто оправдание для их жесткого стиля правления. Это широкомасштабные обвинения, которые касаются того, что многие считают ошибками либерального общества, — и они находят широкий отклик.
Прошли десятилетия с тех пор, как либеральные демократии серьезно воспринимали этот вызов. Конец холодной войны казался неоспоримым доказательством верности идей Просвещения — веры в неумолимый прогресс, как моральный, так и научный, движения к физической, духовной и интеллектуальной свободе каждого человека. История была «прогрессом осознания свободы», как выразился Георг Вильгельм Фридрих Гегель в 1830 году; или, как писал Фрэнсис Фукуяма в «Конце истории и последнем человеке» в 1992 году, были запущены фундаментальные процессы, диктующие «общую эволюционную модель для всех людских сообществ —если быть кратким, нечто вроде Всеобщей истории человечества на пути к либеральной демократии».
Эти убеждения были основаны на извечном стремлении человека прежде всего к признанию своей ценности как личности и защите от всех угроз его свободе, жизни и достоинству, которые традиционно исходили от государства, церкви или общины.
Эта идея, как правило, была наиболее популярна в относительно хорошие времена. Она процветала в конце XIX и начале XX века, а затем была сметена Первой мировой войной, ростом коммунизма и фашизма и упадком демократии в 1920-х и 1930-х годах. Она снова процветала после окончания холодной войны. Но никогда не была исчерпывающим описанием человеческой природы. Люди мечтают не только о свободе. Они также хотят чувствовать себя в безопасности — не только в прямом смысле защищенности от физического нападения, они хотят ощущать поддержку, исходящую от семьи, племени, расы и культуры. Часто люди хотят видеть сильного, харизматичного лидера, который может обеспечить такую защиту.
У либерализма нет четкого ответа на эти запросы. Хотя в либеральных державах порой появлялись сильные, харизматичные лидеры, либерализм никогда не считал своей основной задачей предоставить людям то чувство защищенности, которое человек может найти в родовой общине или семье. Он стремился обеспечить отдельному человеку безопасность и равное отношение ко всем людям, откуда бы они ни были родом, каким бы богам ни поклонялись, и кем бы ни были их родители. И до какой-то степени это достигается в ущерб традиционным связям, которые существуют в семье, народности и религиозных сообществах.
Провозгласить права индивидуума — означает ослабить авторитет церкви и других органов власти, которые считают себя вправе говорить людям, во что им верить и как себя вести. Это ослабляет традиционную классовую и родовую иерархию, и даже иерархию семьи и полов. Либерализм, таким образом, невольно ставит под удар «традиционные ценности» и культуру. Их поддерживают традиционные власти или давление общины и мнение большинства. Но в либеральном обществе права меньшинства, если их признают, вытесняют права большинства.
В Европе и Соединенных Штатах это означало разрушение культурного господства белых христиан, поскольку либерализм постепенно признавал права «цветных»; евреев и мусульман; гомосексуалистов и лиц с другой сексуальной ориентацией, которая осуждается или запрещена основными религиями, и — в последнее время — беженцев и мигрантов. Либерализм — это компромисс, и зачастую многие были недовольны тем, что потеряли, и не ценили то, что приобрели.
Распри внутри либерализма
Таким образом, либерализм всегда был уязвим к антилиберальной реакции, особенно во времена потрясений и неопределенности. Он столкнулся с таким откатом назад в годы между двумя мировыми войнами и во время глобальной экономической депрессии. В 1940 году либеральная демократия, казалось, едва держалась на плаву; фашизм казался «волной будущего», как писала тогда Энн Морроу Линдберг (Anne Morrow Lindbergh).
Либерализм снова переживает откат назад сегодня, в эру геополитической, экономической и технологической неопределенности. В такие времена многие фокусируют внимание на тех вещах, которые он не может предоставить, ослабляет или разрушает. А ту главную вещь, которую он дает — защиту прав индивида от государства и общины, считают чем-то само собой разумеющимся или обесценивают. Даже в США, государстве, основанном на принципе всеобщих прав, общество порой поддерживало ограничение прав в ситуации, которая казалась экстренной, — неважно, оказывалось это оправданным или нет. В других странах, где опыт либеральной демократии был кратким и неустойчивым, и где национализм глубоко укоренен в сознании людей, кажется неизбежностью, что появятся политические силы, которые будут обещать людям защиту культуры, традиций и общества от «тирании» либерального индивидуализма.
Эта негативная цепная реакция распространяется по всему земному шару, и не только во все более укрепляющих свои позиции авторитарных державах, России и Китае, но и в самом демократическом мире.
Премьер министр Венгрии Виктор Орбан был на передовой этого движения, с гордостью заявляя о своем «отказе от либерализма» в борьбе за белую христианскую культуру своей страны против небелых, нехристианских мигрантов и их «космополитичных» либеральных защитников в Брюсселе, Берлине и других западноевропейских столицах. Реджеп Эрдоган ликвидировал либеральные институты Турции во имя исламских верований и традиций.
В демократическом мире формируются международные альянсы, которые противостоят либерализму. В своей книге 2018 года «Добродетель национализма» (The Virtue of Nationalism), влиятельный израильский интеллектуал Йорам Хазони (Yoram Hazony) призвал к объединенному сопротивлению всех «противников универсального либерализма», сторонников Брексита, последователей Марин Ле Пен во Франции и Гирта Вилдерса в Нидерландах, индуистского национализма, а также все более националистическое и нелиберальное правительство Польши и Венгрии — всех тех, кто, как и Израиль, «хочет упорно отстаивать свои собственные уникальные идеалы и перспективы» против «сторонников либеральной империи», под которыми он подразумевает возглавляемый США либерально-демократический мировой порядок последних 70-ти с лишним лет.
И внутри Соединенных штатов тоже ощущается антилиберальная реакция. Действительно, сегодняшняя критика либерализма на обоих полюсах политического спектра и в самых ярких сегментах обеих политических партий столь убедительна, что вряд ли теперь можно встретить американского либерала старого образца.
Но если говорить о возрождении авторитаризма, которое сегодня меняет мир, наиболее значительные события происходят среди консерваторов Соединенных Штатов. Подобно тому, как американские левые восхищались международным коммунизмом как противником капиталистической системы, которую они осуждали, растущее число американских консерваторов, включая тех, кто отвечает за внешнюю политику США, сочувствует возрождающимся авторитарным деятелям и сторонникам отказа от либерализма.
Антилиберальная критика всегда находила отклик, по крайней мере, у некоторых течений американской консервативной мысли. В американском консерватизме всегда существовали внутренние противоречия. Как заметил однажды обозреватель «Вашингтон пост» Джордж Ф. Уилл (George F. Will), «строго индивидуалистические ценности» и «распыление социального динамизма» либерального капитализма неизменно вступают в противоречие с традициями общества, церкви и других институтов, которые всегда ценили консерваторы. Порой некоторые консерваторы ставили под сомнение «само понятие естественных всеобщих прав» и пытались обосновать демократию в Америке как наследие особой культурно-политической традиции. Вместо того, чтобы защищать принципы Декларации независимости, они защищали традиции от разрушительной силы этих принципов. То были особые представления об американском национализме, который тесно связан с вопросами религии, расы и этнической принадлежности, поскольку речь шла о сохранении господства определенной культурной и политической традиции, которая оказалась белой, англосаксонской и протестантской.
На протяжении всей истории Америки, начиная с XIX века, то и дело появлялись опасения, что англосаксонским протестантским Соединенным штатам может грозить опасность как изнутри, так и извне: изнутри она исходит от призывов освободить и наделить гражданскими правами афроамериканцев, извне — от потока неанглосаксонских и не протестантских мигрантов из Ирландии, Японии, Китая, Южной, Восточной и Центральной Европы, а позже из Латинской Америки и стран Ближнего Востока.
Об этом же твердят и современные консерваторы. В течение 1950-х и 1960-х годов Рассел Кирк (Russell Kirk) рассматривал сегрегационистский Юг как основную опору, на которой покоилась американская республика, и считал, что в эти «трудные времена» Юг мог «чему-то научить современный мир». Уильям Ф. Бакли Младший (William F. Buckley Jr.) раскритиковал такие «судорожные меры», как решение Верховного суда 1954 года по знаменитому «делу Оливера Брауна против Совета по образованию», потому что они были «насильственными по отношению к традициям нашей страны». Когда толпа белых студентов напала на молодую чернокожую женщину, которая была зачислена в Университет Алабамы постановлением суда в 1956 году, Бакли раскритиковал суды за то, что они объявили незаконными «целый ряд глубоко укоренившихся народных обычаев и нравов», и заявил, что «белое сообщество» имеет «право предпринимать такие меры», которые были необходимы, «чтобы сохранить политическое и культурное господство». Он также писал, что нации не может сойти с рук «притворное удивление» столь жестокой реакции.
Американские консерваторы: сочувствующие авторитарным лидерам
В последующие десятилетия иногда было трудно провести различие между попытками консерваторов защитить политические и культурные традиции от нападок прогрессивного либерализма, с одной стороны, и защитой белого христианского господства от притязаний расовых, этнических и иных меньшинств, с другой. Сегодня многие в Соединенных Штатах — в основном белые христиане, но далеко не всегда только они — вновь защищают себя и свои «глубоко укоренившиеся народные традиции и нравы» от решений судов США, предоставляющих права и отдающих предпочтение меньшинствам, женщинам, членам сообщества ЛГБТ, мусульманам и другим нехристианам, иммигрантам и беженцам. И, возможно, мы не должны опять «притворяться удивленными», что они бросают вызов либерализму, во имя которого и начали совершаться покушения на традиционные обычаи и верования. Ответная реакция, несомненно, сыграла свою роль в победе на выборах Дональда Трампа и продолжает возмущать обстановку в Соединенных Штатах и сегодня.
Мы также не должны удивляться тому, что у этой ответной реакции есть и внешнеполитическое измерение. Споры о внешней политике США также являются спорами об американской идентичности. В 1920-х годах росту белого национализма, ограничительной иммиграционной политике и повышению тарифов сопутствовала внешняя политика, которая отвергала «интернационализм» как антиамериканский. В 1940 году активсты движения «Америка прежде всего» не только стремились не допустить участие США в войне в Европе, но еще и сочувственно относились к немецким аргументам в пользу превосходства белых.
В этом течении консерватизма всегда был элемент антиамериканизма в том смысле, что его идеи были противоположны либерально-просветительской сущности зарождения Америки. Описывая общие принципы Декларации независимости, Авраам Линкольн называл эту сущность «золотым яблоком» на «серебряном полотне» Союза и Конституции, обрамляющих ее. В то время, как многие южане и северяне требовали учреждения консервативной Конституции, которая закрепила бы рабство и превосходство белых, Линкольн настаивал, что ни Конституция, ни даже сам Союз не могут быть основными гарантами свобод американцев. Таковыми являются общие принципы Декларации, которые лежат в сердце свободного правления: «живописное полотно было создано для яблока, а не яблоко для полотна».
Во время Гражданской войны эти взгляды пришлось отстаивать на поле битвы, и с тех пор история Соединенных Штатов сводится к постоянному расширению прав для все большего числа претендующих на них групп, а также к постоянному сопротивлению этому расширению. Когда консерваторы возражают против этой исторической реальности, они могут быть правы или неправы в своих возражениях, но они таким образом возражают против самой Америки.
В наши дни некоторые американские консерваторы сочувствуют самым откровенно антиамериканским лидерам мира именно потому, что те бросают вызов американскому либерализму. В 2013 году Путин предупредил, что «евроатлантические страны фактически пошли по пути отказа от своих корней, в том числе и от христианских ценностей, составляющих основу западной цивилизации. Отрицаются нравственные начала и любая традиционная идентичность: национальная, культурная, религиозная или даже половая». В ответ консервативный публицист Патрик Бьюкенен (Patrick Buchanan) назвал Путина голосом «консерваторов, традиционалистов и националистов всех континентов и стран», выступающих против «культурного и идеологического империализма… упадочного Запада».
Консервативный мыслитель и писатель Кристофер Колдуэлл (Christopher Caldwell) недавно заметил, что российский лидер является «героем консерваторов-популистов во всем мире», потому что отказывается подчиняться либеральному мировому порядку, в котором доминируют США. Если верить опросам, все больше сторонников Трампа положительно оценивают Путина. Они не просто следуют за своим лидером. Как отмечает политолог Майкл Стивен Фиш (M. Steven Fish), Путин позиционирует себя как лидера «социально и культурно консервативной» нации, выступающего против «международной либеральной демократии». Венгерский премьер Орбан, самопровозглашенный лидер «отказа от либерализма» в демократическом мире, — еще один герой для некоторых консерваторов. Колдуэлл предполагает, что откровенно антилиберальная христианская демократия, которую Орбан пытается создать в Венгрии, является чем-то похожим на демократию, которая «преобладала в Соединенных Штатах 60 лет назад», до того, как суды начали насаждать либеральные ценности и расширять права групп меньшинств.
Политический теоретик Марк Платтнер (Marc Plattner) утверждает, что самой серьезной угрозой для либеральной демократии сегодня является то, что «главные правоцентристские партии» либерально-демократического мира «захвачены тенденциями, которые равнодушны или даже враждебны либеральной демократии». Он не упоминает США, но явление, которое он описывает, явно присутствует среди американских консерваторов, а не только среди «альтернативно-правых».
У себя дома либерализм подвергается угрозам как слева, так и справа
Если бы такие взгляды разделяли лишь несколько мыслителей на границе того широкого и разнообразного явления, которое мы называем американским консерватизмом, это бы было не так страшно. Но такие взгляды обнаруживают представители высших эшелонов администрации Трампа, и это определяет сегодняшнюю внешнюю политику США. Прошлой осенью президент Трамп заявил толпе сторонников: «Знаете, кто я? Националист, понятно? Я националист. Националист. Пользуйтесь этим словом. Пользуйтесь этим словом».
В декабре в Брюсселе госсекретарь Майк Помпео тоже выступил в защиту национализма, настаивая на том, что «ничто не способно заменить национального государства в качестве гаранта демократических свобод и национальных интересов». Эта мысль является отголоском [упоминавшейся выше] книги Хазони «Добродетель национализма», в которой автор утверждает, что истинная демократия является порождением национализма, а не либерализма. Это был намек для европейских националистов, которые ведут крестовый поход против «либерального империализма» Евросоюза. И действительно администрация Трампа открыто вмешивается в это противостояние, стремясь, как выразился посол США в Германии Ричард Гренелл (Richard Grenell), «укрепить» консервативные силы Европы и Великобритании, дискредитируя при этом канцлера Германии Ангелу Меркель и основные либеральные партии, как левоцентристские, так и правоцентристские.
Центральной частью глобальной политической стратегии Путина также является помощь нелиберальным националистическим движениям в Европе. Многие подобные движения получали финансирование из российских источников в то время, как основные партии — или даже либералы, не связанные с основной партией, как президент Франции Эмманюэль Макрон, — стали мишенью российских кампаний по дезинформации в социальных сетях. Во время холодной войны Советский Союз также уделял много внимания масштабным мерам дезинформации, которые сегодня кажутся архаичными, а тогда правительство США тратило значительные средства на борьбу с ними. Сегодня, несмотря на то, что мы заложили основу защиты от манипуляций со стороны других государств, мы слишком мало заботимся о том, чтобы ответить на антилиберальную пропаганду собственными выступлениями в защиту либерализма.
Это неудивительно, ведь у себя дома либерализм подвергается нападкам и слева, и справа. Сегодня прогрессисты по-прежнему считают либеральный капитализм глубоко и, возможно, бесповоротно прогнившим и призывают к социализму, как они это делали во время холодной войны. Они осуждают «либеральный мировой порядок», международное торговое и финансовое положение и практически все либеральные институты, созданные во время Второй мировой войны и на заре холодной войны.
И так же, как они выступали против ответа на советский коммунистический вызов — будь то с помощью наращивания вооружений, применения стратегии сдерживания или ведения идеологического конфликта от имени либеральной демократии, — современные прогрессисты не проявляют особого интереса к тому, как ответить на вызов, брошенный крупными авторитарными державами и другими антилиберальными силами мира, если это связано с применением мощи и влияния США. Прогрессивные левые больше озабочены предполагаемым «империализмом» США, чем сопротивлением авторитаризму в таких регионах, как Венесуэла.
Во время холодной войны американские левые были в меньшинстве среди широкой коалиции консерваторов и антикоммунистических либералов, которые объединились, имея на то свои причины, и вместе стремились поддержать антикоммунистическое «сдерживание» и обосновать превосходство либерально-демократического капитализма над советским коммунизмом.
Ни одна такая коалиция не создана сегодня, чтобы противостоять международному авторитаризму или вступиться за либерализм. Широкий альянс неожиданных союзников, простирающийся от крайне правых и тех, кто называет себя «реалистами», до прогрессивных левых, хочет, чтобы Соединенные Штаты отказались от сопротивления растущей авторитарной власти. Они готовы предоставить России и Китаю сферы влияния, на которые те претендуют в Европе, Азии и других странах. Они готовы попустительствовать новому идеологическому «разнообразию» мира. И они передали бы демократии, живущие в тени авторитарных держав, под их абсолютный контроль.
Пока администрация Трампа склоняется к поддержке антилиберальных сил в Европе и других странах, большинству американцев, в лучшем случае, кажется, все равно. Если во время холодной войны они были близки к одержимости коммунизмом, сегодня их как будто вовсе не беспокоит опасность авторитаризма. И вот, по мере нарастания угрозы, Америка разоружается.
Во многом эта проблема связана с особенностямси нашего интеллектуального восприятия. Окидывая взглядом современный мир, мы видим многостороннюю борьбу между различными системами управления, каждая из которых имеет свои плюсы и минусы, причем некоторые из таких систем лучше подходят для определенных политических культур, чем другие. Мы затерялись в бесконечных попытках все категоризировать, рассматривая каждый тип нелиберального правительства как уникальный и не связанный с другими — нелиберальную демократию, «либеральное» или «стремящееся к либерализму» самодержавие, «конкурентный» и «гибридный» авторитаризм. Эти разные категории, безусловно, описывают бесчисленное множество способов управления нелиберальными обществами. Но по сути все это не относится к делу.
Пока что наиболее существенное различие сегодня состоит из двух устойчивых систем: государства являются либо либеральными, то есть в них существуют постоянные институты и неизменные нормы, защищающие «неотъемлемые» права отдельных лиц от всех, кто ущемляет эти права, будь то государство или большинство; или они не либеральны, и в этом случае в систему не встроено ничего, что правительство уважало бы, и что не позволяло бы государству или большинству нарушать права человека или лишать его прав всякий раз, когда им заблагорассудится, как в незначительной, так и в серьезной степени.
Возможно, это различие не было таким очевидным в XVIII и XIX веках, когда в Британии и Франции существовали либеральные институты, действительно способные противостоять абсолютистским монархиям и даже ограничивать их власть. Но в современном мире не может быть либерализма без демократии и демократии без либерализма. В Венгрии Орбан может заявлять о «нелиберальной» демократии, но он систематически ослабляет те институты — свободную прессу, независимую судебную систему, открытую и конкурентоспособную политическую систему — от которых демократия зависит.
Новые инструменты давления в «нелиберальном» государстве
Нас могут легко одурачить полумеры, на которые идут автократы или будущие автократы. Правитель или преобладающее большинство могут на какое-то время оставить людей в покое или же ограничить их права незначительно, или только в отдельных случаях. Но если они не намерены защищать права индивида на жизнь, свободу и собственность, — то есть рассматривать людей как равных перед законом в жизненно важных вопросах, — тогда права, которые они предоставляют, не более чем условность. Правители могут считать предусмотрительным, удобным или выгодным позволить людям свободно осуществлять некоторые или даже большинство своих прав, но как только обстоятельства изменятся, правители могут сделать все, что угодно.
Эта оппозиция важна именно потому, что меняются обстоятельства. За последние семь с лишним десятилетий после окончания Второй мировой войны и установления либерального мирового порядка во главе с США авторитарные режимы много раз применяли сдерживающие меры, чтобы лишить своих граждан индивидуальных прав. В мире, где господствовали либеральные державы, — прежде всего Соединенные Штаты, — у них были основания бояться политических и военных санкций, которые могут погубить их, что зачастую и происходило. Режимы, которые зашли слишком далеко, в конечном итоге поплатились за это, особенно если они были связаны с доминирующими либеральными державами и зависели от них.
Возьмем, к примеру, южнокорейского диктатора Пак Чон Хи, при котором в 1960-х и 1970-х годах жестоко пытали тысячи людей, и многие были убиты, — не только те, в ком подозревали коммунистов и активистов демократии, но и те, кто просто где-то случайно услышал критику в адрес правительства. Некоторое время это помогало поддерживать мощь режима, но после того, как Пак был убит в 1979 году, и Соединенные Штаты начали настаивать на реформе, его преемники решили управлять страной чуть менее жестко. В конце концов они мирно отреклись от власти после того, как Вашингтон фактически предписал им это сделать. Так появилось представление, будто Южная Корея при Пак Чон Хи была «стремящимся к либерализму» самодержавием, тогда как фактически это была автократия, поддавшаяся давлению извне, которое ограничивало ее способность подавлять внутреннюю оппозицию.
Многим диктатурам просто не хватало ресурсов для подавления масс людей эффективными и доступными методами. Если единственным способом контролировать население было убивать и пытать всех подряд, вряд ли это принесло бы стране экономическую выгоду, даже если у правительства и были бы ресурсы для осуществления подобных мер, а ведь у большинства их просто не было, — и этот урок усвоили китайцы при Мао Цзэдуне. Уж лучше попытаться контролировать то, что говорят и думают люди, запугивая их последствиями инакомыслия.
По ряду причин некоторым лучше удавалось осуществлять «тоталитарную» форму контроля, чем другим. Более современные державы, такие как Восточная Германия, достигли высочайшей эффективности подавления собственного народа, тогда как многие другие авторитарные правительства не обладали ни навыками, ни ресурсами, необходимыми для столь успешного контроля над населением. Мы в Соединенных Штатах заблуждались, полагая, что если авторитарные режимы не применяют систематические жестокие репрессии, то это потому, что они «стремятся к либерализму»; зачастую они просто не могли этого делать и поддавались влиянию сдерживающих факторов в мире, где господствовали либеральные державы.
Но структура стимулов и сдерживающих факторов сегодня меняется, поскольку меняется и структура международной власти. Когда Орбан несколько лет назад провозгласил «нелиберальное государство», он заявил, что это лишь ответ на «великое перераспределение мировой финансовой, экономической, политической и военной мощи, которое стало очевидным в 2008 году».
С конца 2000-х годов автократические лидеры, включая Путина в России, Си Цзиньпина в Китае и Абделя Фаттаха Ас-Сиси в Египте, перестали притворяться, что победили в конкурентной выборной гонке или даже что осуществляют коллективное руководство. Больше не нужно фальсифицировать выборы, чтобы успокоить либеральные державы, у которых нет ни желания, ни возможности протестовать. Для автократов стало обычной практикой назначать себя «пожизненным президентом», как это сделал Си Цзиньпин год назад и готовится сделать Ас-Сиси в последние недели. Это срывание масок, в том числе с лидера египтян Ас-Сиси, зависимого от Соединенных Штатов и якобы дружественного им, показывает, как мало привычных сдерживающих факторов еще работают, по крайней мере, на данный момент.
Структура стимулов изменилась также и внутри демократического мира. Двадцать лет назад, когда европейский и трансатлантический либерализм был сильнее, Орбану не позволили бы до такой степени «отказаться от либерализма». Его успех означает, что либерализм явно сдает свои позиции по всему миру.
Судьбоносный выбор
Проблема заключается не только в смещении глобального баланса сил между либерализмом и антилиберализмом. Революции в технологиях коммуникации, интернета и социальных сетей, сбора данных и искусственного интеллекта изменили конкуренцию между либерализмом и антилиберализмом в таких отношениях, которые только недавно стали очевидными и не сулят ничего хорошего для либерализма.
То, что происходит сегодня в Китае, позволяет легко заглянуть в будущее. Получив полный контроль над киберпространством и социальными сетями, а также возможность свободно собирать и использовать большие объемы данных и искусственный интеллект, правительство в Пекине создало более совершенные, всеобъемлющие и эффективные средства контроля над своим народом, чем Иосиф Сталин, Адольф Гитлер или Джордж Оруэлл могли себе представить. То, чего можно достичь с помощью социальных сетей и искусственного интеллекта, превосходит самые эффективные методы пропаганды нацистов и советских коммунистов. По крайней мере, во времена старомодной пропаганды люди знали, откуда и через кого пришло то или иное сообщение. Сегодня сознание людей формируют политические силы, использующие информационные технологии и алгоритмы, о которых люди не знают, и распространяющие сообщения через их страницы в Фейсбуке, учетные записи в Твиттере и поисковые запросы в Гугле.
Китайское правительство быстро наращивает способность знать все об огромном населении страны, как в совокупности, так и на уровне индивида — куда они путешествуют, с кем знакомы, что они говорят и кому они это говорят. «Социально-кредитный рейтинг» позволит правительству поощрять и наказывать людей тонкими, но убедительными методами. Гениальность того, что ученый-демократ Ларри Даймонд (Larry Diamond) назвал «постмодернистским тоталитаризмом», заключается в том, что людям «будет казаться, что они свободно живут своей повседневной жизнью», но на самом деле государство будет контролировать и подвергать цензуре все, что они видят, отслеживая при этом все, что они говорят и делают.
Следовательно, наибольшее значение будет иметь то самое существенное различие между либеральными и нелиберальными правительствами. Является правительство либеральным или нет будет определяющим фактором в том, как оно будет работать с новыми технологиями, и отличия будут радикальными. Либеральным правительствам придется бороться с тем, как применение этих технологий отразится на правах личности — и, как мы уже видели, это будет нелегко. Но подход либеральных демократий будет основан на железной предпосылке, что права человека должны быть защищены. Права частных компаний продавать то, что они хотят, должны быть сбалансированы с правами отдельных лиц на защиту своих собственных данных. Необходимость правительства обеспечивать безопасность путем мониторинга общения опасных людей должна быть сбалансирована с правом отдельных лиц на то, чтобы их правительство не шпионило за ними.
Однако вопросы, которые ставят в тупик либеральные демократии, вовсе не являются проблемами для нелиберальных правительств. Будь то «авторитарное», «тоталитарное», «либеральное» самодержавие или «нелиберальная» демократия, они не сталкиваются с такими же противоречиями: все эти правительства по определению не обязаны уважать права отдельных лиц или корпораций. Физические лица там не имеют права на неприкосновенность частной жизни, и нет по-настоящему частных компаний. Как заметил Даймонд, в Китае «не существует принудительной разделительной стены между „частными" компаниями и партийным государством». Но то же самое происходит и в России, где большинство компаний принадлежит Путину и кучке преданных ему олигархов; в Египте, где они принадлежат военным; в Венесуэле, где ими владеет деловая и военная мафия; и в Турции, где в последние годы набирает обороты приватизация экономики государством.
Даже в более открытых и все еще номинально демократических странах, таких как Италия, Индия и Польша, не говоря уже о Венгрии, ничто не мешает лидерам получить контроль над основными социальными сетями. Как отметил политолог Рональд Дж. Дейберт (Ronald J. Deibert), использование социальных сетей для контроля, дезориентации, введения в заблуждение и разделения общественности столь же эффективно в руках любого, кто стремится к власти в демократической стране, как и для уже укрепившихся авторитарных деятелей. Сегодня каждая автократия в мире требует, чтобы иностранные компании размещали свои устройства хранения данных на их территории, где правительство может взломать их и контролировать входящую и исходящую информацию. Но автократии не единственные, кто этого требует.
В нелиберальных обществах экономика и наука ведут к совершенству диктатуры
Если раньше у нас были иллюзии, будто традиционные авторитарные правительства не затрагивают частную жизнь людей, то теперь мы вступаем в мир, где сама частная жизнь может стать иллюзией. В таком мире все нелиберальные правительства будут стремиться стать приверженцами «постмодернистского тоталитаризма». То, что мы привыкли считать неизбежным движением к демократии, опирающимся на экономический и научный прогресс, теперь переворачивается с ног на голову. В нелиберальных обществах прогресс экономики и науки лишь укрепляет диктатуру.
Хотя бы это должно заставить Соединенные Штаты пересмотреть идею поддержки «дружественных» диктатур. Это всегда было сомнительное решение. Как отмечают Эллиот Абрамс (Elliott Abrams) и другие, когда правительство Рейгана пришло к власти, ему казались убедительными доводы Киркпатрик о поддержке «дружественных» правых автократий, но вскоре там осознали, что это ошибка. Оказалось, что «дружественные» диктатуры вообще не были друзьями. Они сознательно радикализировали свои общества. Они стремились скорее подавить умеренных и либералов, чем уничтожить радикалов и революционеров, и не в последнюю очередь потому, что знали, что угроза радикальной революции обеспечивает им приток финансов и оружия из Вашингтона. Администрация Рейгана обнаружила, что на Филиппинах, в Южной Корее, Чили, Парагвае и на Гаити «дружественные» диктаторы создают препятствия для демократии, а не для коммунизма.
Хосни Мубарак, бывший лидер Египта, успешно играл в эту игру десятилетиями: он подавлял умеренную оппозицию, оставляя место для «Братьев-мусульман»* (запрещенная в России террористическая организация — прим.ред.), потому что был уверен, — опасаясь прихода к власти «Братства»*, американцы будут на его стороне. Это продолжалось до тех пор, пока он не потерял контроль над обществом, и это привело к победе «Братства»* на выборах в 2012 году, что стало неизбежным следствием его политики. То, что мы позабыли столь свежий урок и вновь рассчитываем на таких сильных людей, как наследный принц Саудовской Аравии Мухаммед бен Салман Аль Сауд и египетский президент Ас-Сиси, свидетельствует о том, насколько живучи подобные иллюзии.
Сегодня у нас есть еще более веские причины не поддерживать диктатуры, даже те, которые считаем «дружественными». Мир сейчас расколот на два сектора: один, в котором социальные сети и данные контролируются правительствами, а граждане живут в шпионских государствах и тот, в котором люди все еще имеют некоторую защиту от правительственных злоупотреблений. И тенденция ясна — сектор государственного надзора расширяется, а защищенное пространство сокращается. Мировые автократии, даже «дружественные», начинают внедрять новые методы и технологии, которые впервые применили Россия и Китай. И, как только они это делают, они становятся частью глобальной сети государственной слежки. Они также расширяют сферу влияния Китая и России, которые, предоставляя технологии и экспертные знания для поддержки механизмов социального контроля, получают доступ к этому постоянно расширяющемуся пулу данных о каждом на планете.
Мы уже видели, как авторитарное манипулирование социальными сетями пересекает границы. Российское Агентство интернет-исследований, его фермы ботов, спонсируемые государством тролли и изощренные хакерские атаки сделали американское информационное пространство и базы данных уязвимыми — наряду с умами, которым скармливают определенную информацию. Такая страна, как Египет, теоретически может быть нашим союзником в борьбе против радикального ислама, но вот в битве между либерализмом и авторитаризмом Египет Ас-Сиси будет по другую сторону баррикад.
Мы рискуем чем-то значительно более важным, чем конфиденциальность. Мы тешим себя иллюзией, что великий прогресс, который пережило человечество с середины XX века — сокращение насилия, жестокости государства, пыток и массовых убийств — не может быть отменен. Холокост больше не повторится; больше не случится геноцид; не будет больше сталинских лагерей. Мы упорно верим в то, что установлена новая планка, ниже которой люди и правительства опуститься не могут. Но это всего лишь иллюзия, рожденная в эпоху, закат которой мы наблюдаем сегодня.
Огромный прогресс последних семи с лишним десятилетий не был естественным следствием развития человечества; это был продукт беспрецедентной власти и влияния либерализма в международной системе. До второй половины XX века человечество двигалось в другом направлении. Мы заблуждаемся, полагая, что ужасные преступления, совершенные против украинцев и китайцев в 1930-х годах и против евреев в 1940-х годах, были странными отклонениями. Если бы Вторую мировую войну выиграли другие страны, такая линия поведение сохранилась бы и стала обыденной. Так оно и случилось в послевоенную эпоху за пределами либерального мира — в Камбодже и Руанде, в Судане и на Балканах, в Сирии и Мьянме.
Даже либеральные государства способны на зверства, хотя они в ужасе содрогаются, как только о них становится известно. Нелиберальные нации даже этого не делают. Стоит только взглянуть на концентрационные лагеря в Китае, где более миллиона мусульман-уйгуров подвергаются психологическим и физическим пыткам и «перевоспитанию». По мере того, как авторитарные нации и авторитарная идея набирают силу, у нелиберальных правительств будет все меньше и меньше препятствий для того, чтобы делать со своими гражданами все, что угодно.
Нам нужно попытаться представить, каково будет жить в таком мире, даже если Соединенные Штаты сами и не падут жертвой этих сил. Как и в 1930-е годы, когда такие реалисты, как Роберт Тафт (Robert Taft), уверяли американцев, что они не ощутят на себе крах демократии в Европе и триумф авторитаризма в Азии, сегодня у нас есть реалисты, настаивающие на том, чтобы мы отошли в сторону от противостояния подъему великих авторитарных держав в Евразии. На ответное заявление президента Франклина Д. Рузвельта о том, что мир, в котором Соединенные Штаты останутся «последним островком» демократического либерализма, стал бы «заброшенным и опасным местом», тогда не обратили особого внимания и, несомненно, вряд ли обратят внимание сегодня.
Для многих в наши дни либерализм — это всего лишь некий смутный сплав идеалов, которые нужно уважать или презирать в зависимости от того, кто сейчас на коне. Те, кто пользовался привилегиями расы и пола, был частью большинства, формировавшего удобные для себя культурные и религиозные нормы, отворачиваются от либерализма, когда этим привилегиям что-то угрожает — так же, как когда-то американские левые критики либерального капитализма отвернулись от либерализма во имя равенства и справедливости, и, возможно, сейчас делают это снова. Впрочем, при этом они в глубине души уверены, что либерализм выживет, ведь их право на критику либеральных идей гарантирует тот самый либерализм, который они критикуют.
Сегодня эта уверенность лишена оснований. Возникает вопрос, какой точки зрения придерживались бы американцы, если бы знали, чего им это может стоить. Кажется, мы упустили из виду одну очень простую и вместе с тем важнейшую истину: каковы бы ни были наши представления о насущных проблемах, с которыми мы сталкиваемся, о правильном балансе между правами и традициями, между процветанием и равенством, между верой и разумом, — только либерализм обеспечивает нам право придерживаться их, выражать их и бороться за них на общественной арене. Только либерализм спасает и всегда спасал нас от того, чтобы нас сожгли на костре за наши убеждения.
Роберт Каган — старший научный сотрудник Брукингского института и международный обозреватель газеты «Вашингтон пост». Недавно вышла его новая книга «Джунгли снова зарастают: Америка и наш полный опасностей мир» («The Jungle Grows Back: America and Our Imperiled World»). Данное эссе — часть проекта по мировой политике Брукингского института «Демократия и беспорядок».