Почему я стала христианкой

В 2002 году я прочла эссе Бертрана Рассела 1927 года под названием “Почему я не христианин”. Когда я его читала, мне и в голову не пришло, что однажды, спустя почти столетие после его знаменитой лекции в Южно-Лондонском отделении Национального светского общества, мне придется написать эссе с посылом прямо противоположным.

Годом ранее я публично осудила теракт в исполнении 19 человек, угнавших пассажирские лайнеры и обрушивших с их помощью башни-близнецы в Нью-Йорке. Они сделали это во имя моей веры — ислама. Тогда я была мусульманкой, пусть и не слишком ревностной. Искренне осудив их действия, что мне оставалось делать дальше? В конце концов, основное оправдание атаки было именно религиозным: идея джихада или священной войны против неверных. Могла ли я, как и другие члены мусульманской общины, просто отмежеваться от теракта и его ужасающих последствий?

В то время на Западе множество выдающихся лидеров — политиков, ученых, журналистов и других экспертов, — настаивало на том, что террористы руководствовались иными причинами, а не теми, что столь четко сформулировали их главари с Усамой бен Ладеном. Таким образом у ислама появилось алиби.

Подобные оправдания были не снисхождением к мусульманам. Они дали многим жителям Запада шанс уйти в отрицание. Винить во всем просчеты внешней политики США было гораздо проще, чем готовиться к надвигающейся религиозной войне. Аналогичную ситуацию мы наблюдаем в течение последних пяти недель, когда миллионы сочувствующих тяжелому положению жителей Газы пытаются оправдать террористические атаки 7 октября как некий обоснованный ответ политике израильского правительства.

Прочтя эссе Рассела, я поняла, что мой когнитивный диссонанс прошел. Для меня было великим облегчением занять скептическую позицию к религиозной доктрине, отказаться от веры в Бога и заявить, что такой сущности в принципе не существует. Лучше всего было то, что я могла отвергнуть существование ада и муки вечного наказания.

Особенно я прониклась расселовской мыслью, что религия основана прежде всего на страхе. Слишком долго я жила в страхе перед ужасными карами, которые меня ждут. Хотя я отмела все рациональные причины верить в Бога, этот иррациональный страх перед геенной огненной сохранился. Поэтому вывод Рассела “Когда я умру, я сгнию” принес мне облегчение.

Чтобы понять, почему я стала атеисткой 20 лет назад, сначала нужно разобраться, что за мусульманкой я была раньше. Я была подростком, когда в моей общине в столице Кении Найроби завелись “Братья-мусульмане” (движение запрещено в РФ как террористическое. — Прим. ИноСМИ). Было это в 1985 году. Не думаю, что до прихода “Братьев” я вообще разбиралась в религиозной практике. Ритуалы вроде омовений, молитв и поста я считала утомительными и бессмысленными.

Проповедники “Братьев-мусульман” изменили ситуацию. Они задали направление: прямой путь. И цель: стараться после смерти попасть в рай Аллаха. И, наконец, метод: четкое учение Пророка о том, что можно и чего нельзя — халяль и харам. Хадис как подробное дополнение к Корану разъясняет, как на практике отличить хорошее от плохого, добро и зло, Бога от дьявола.

Проповедники “Братьев” не оставляли простора для воображения. Они дали нам ясный путь. Живите, как учил Пророк, — и обрящете награду в будущей жизни. Величайшее же достижение в земной жизни — мученическая смерть во имя Аллаха.

Если же пойти другой дорогой и предаваться мирским удовольствиям, то получишь лишь гнев Аллаха и вечные муки в адском пламени. В такие удовольствия они записывали художественную литературу, музыку, танцы и кино — мне было стыдно в этом признаться, но я это обожала.

Самым поразительное в “Братьях-мусульманах” было то, что они практически в момент обратили меня и моих одноклассников из пассивных последователей в истово верующих. Мы не просто беседовали или молились — мы делали дела. Мы, девочки, надевали паранджу и отказывались от западной моды и макияжа. Мальчики отращивали и культивировали растительность на лице. Они носили тауб (что-то вроде белой накидки, которую носят в арабских странах) и укорачивали брюки выше лодыжек. Мы объединялись в группы и добровольно помогали беднякам, старикам, инвалидам и слабым. Мы призвали единоверцев молиться и требовали, чтобы немусульмане тоже обратились в ислам.

Во время богословских занятий ислама мы делились с проповедником своими тревогами. Например, как быть с друзьями, которых мы преданно любим, но они отвергли наш дават (приглашение к вере)? В ответ нам неоднократно напоминали о ясности наставлений Пророка. Нам недвусмысленно объяснили, что нельзя быть верным Аллаху и Мухаммеду, ведя при этом дружбу с неверными. Если они открыто отвергли наш призыв принять ислам, мы должны их возненавидеть и проклясть.

Особая ненависть была обращена к одной группе неверных: к евреям. Мы проклинали евреев по несколько раз в день, ужасаясь и гневаясь на их якобы преступления, которые не вызвали у нас ничего кроме омерзения. Евреи предали нашего Пророка. Они заняли Священную мечеть в Иерусалиме. Они продолжают разлагать сердца, разум и души.

Несложно понять, почему после такого религиозного образования атеизм показался мне столь привлекательным. Бертран Рассел предложил простой и бесплатный способ бегства от невыносимой жизни, полной самоотречения и унижений других. Рассел в принципе не видел убедительных доказательства существования Бога. Религия, утверждал он, коренится в страхе: “Страх — это основа всего: страх загадочного, страх поражения, страх смерти”.

Я думала, что, став атеисткой, я навсегда избавлюсь от этого страха. Я обрела совершенно иной круг друзей, настолько отличный от проповедников “Братьев-мусульман”, что и представить себе трудно. Чем больше времени я проводила с деятелями вроде Кристофера Хитченса (писатель и интеллектуал либерального и светского направления. – Прим. ИноСМИ) и Ричарда Докинза (биолог, популяризатор науки и критик креационизма. – Прим. ИноСМИ), тем крепче я верила, что сделала правильный выбор. Оказалось, что атеисты не только умные, но и веселые.

Что же изменилось? Почему теперь я стала христианкой?

Отчасти ответ кроется в глобальной перспективе. Западная цивилизация оказалась под угрозой со стороны трех разных, но связанных между собой сил: возродившегося великодержавия и авторитарной экспансии со стороны коммунистического Китая и путинской России; всемирного роста исламизма, который угрожает мобилизовать против Запада огромное население; и идеологической эпидемии агрессивной политкорректности и “пробудизма”, разъедающей моральные устои нового поколения.

Мы пытается отражать эти угрозы современными светскими инструментами: военными, экономическими, дипломатическими и технологическими усилиями в попытке подорвать, подкупить, убедить, умиротворить или держать под наблюдением. И все же с каждым раундом конфликта мы сдаем позиции. Либо у нас заканчиваются деньги, а наш государственный долг и без того исчисляется десятками триллионов долларов, либо мы теряем лидерство в технологической гонке с Китаем.

И мы не сможем дать отпор этим грозным силам, если не ответим на вопрос: что же нас объединяет? Ответа, что “Бог умер” (цитата Ницше. – Прим. ИноСМИ), недостаточно. Это же можно сказать и о попытках обрести утешение в “либеральном международном порядке на основе правил”. Я считаю, что единственный убедительный ответ заключается в нашем желании сберечь наследие иудео-христианской традиции.

Это наследие состоит из сложного набора идей и институтов, призванных защищать человеческую жизнь, свободу и достоинство — в него входит все от национального государства и верховенства закона до науки, здравоохранения и обучения. Как показал Том Холланд в своей замечательной книге “Доминион: история об одной революционной идее, полностью изменившей западное мировоззрение”, все подчеркнуто светские свободы — рынка, совести и прессы — уходят корнями в христианство.

Поэтому я постепенно пришла к выводу, что Рассел и мои друзья-атеисты попросту не увидели за деревьями леса. Лес — это цивилизация, зиждущаяся на иудео-христианской традиции, это история Запада без прикрас. Критика этих противоречий в христианской доктрине из уст Рассела серьезна, но слишком узка по охвату.

Например, он читал свою знаменитую лекцию в христианской стране — в зале, полном бывших или, как минимум, сомневающихся христиан. Подумайте, насколько уникальным это было почти век назад и насколько редко это встречается в незападных цивилизациях и сегодня. Мог ли исламский философ выступить в мусульманской стране с лекцией под названием “Почему я не мусульманин” — что тогда, что сейчас? На самом деле книга с таким названием есть, и ее автор как раз бывший мусульманин. Но он опубликовал ее в Америке под псевдонимом Ибн Варрак. Поступить иначе было бы слишком опасно.

Для меня эта свобода совести и слова — пожалуй, величайшее благо западной цивилизации. Человеку она не свойственна и от природы не заводится. Это результат многовековых споров внутри еврейских и христианских общин. Именно эти споры привели к развитию науки и разума, обуздали жестокость, подавили суеверия и создали институты для упорядочивания и защиты жизни, гарантируя при этом свободу как можно большему количеству людей. В отличие от ислама, христианство переросло свой догматический этап. Со временем становилось все яснее, что учение Христа подразумевает не только ограниченную роль религии (причем отдельно от политики), а еще и сострадание к грешнику и смирение для самого верующего.

Но я покривлю душой, если буду объяснять переход в христианство сугубо осознанием того, что атеизм — слишком слабая и спорная доктрина, которая лишь разъединяет нас, а не сплачивает перед лицом грозного врага. Я обратилась в христианство, потому пришла к тому, что жизнь без духовного утешения невыносима и по-своему даже гибельна. Атеизм не смог ответить на простой вопрос: в чем смысл и цель жизни?

Рассел и другие поборники атеизма верили, что, отказавшись от Бога, мы вступим в эпоху разума и рационального гуманизма. Но “безбожная дыра” — пустота, образовавшаяся из-за ослабления церкви, — заполнилась густой мешаниной иррациональных и квазирелигиозных догм. В результате мы получили мир, в котором современные культы прельщают обездоленные массы ложными смыслами — в основном, театром показной добродетели от имени “угнетенного” меньшинства или нашей якобы обреченной планеты. Цитата, которую часто приписывают Гилберту Честертону, оказалась пророческой: “Когда люди перестают верить в Бога, они не то чтобы в ничего не верят — совершенно напротив: они начинают верить во все что угодно”.

В этом нигилистическом вакууме перед нами встает поистине цивилизационная задача. Мы не сможем противостоять Китаю, России и Ирану, если не втолкуем нашим народам, почему это так важно. Мы не поборемся с идеологией “пробудизма”, если не защитим цивилизацию, которую она горит желанием уничтожить. И мы не сможем противостоять исламизму сугубо светскими инструментами. Чтобы завоевать сердца и умы мусульман здесь, на Западе, мы должны предложить им нечто большее, чем ролики в TikTok.

Урок, который я усвоила за годы с “Братьями-мусульманами”, заключался в том, какая могучая сила истории таится в основополагающих текстах ислама для привлечения и мобилизации мусульманских масс. Если мы не предложим ничего столь же значимого, боюсь, что эрозия нашей цивилизации продолжится. К счастью, нет нужды искать никаких эзотерических коктейлей из снадобий и медитаций осознанности. Все уже есть в христианстве.

Вот почему я считаю себя не мусульманкой-отступницей, а разуверившейся атеисткой. Разумеется, мне еще многое предстоит узнать о христианстве. Каждое воскресенье я узнаю немного больше в церкви. Но на моем долгом пути через пустыню страха и неуверенности в себе я осознала, что есть лучший способ справиться с земными проблемами, чем может предложить ислам либо неверие.