Перед именем Толстого в литературном мире принято преклонять колени. При жизни он был самым известным писателем в мире и до сих пор считается, возможно, самым великим в истории романистом.
Его можно было бы назвать Шекспиром романа, если бы он однажды не сказал Чехову: «Вы знаете, я терпеть не могу шекспировских пьес, но ваши еще хуже».
Несмотря на дружеский тон, он был вполне серьезен. Он публиковал яростные нападки на Шекспира, называя его безвкусным, банальным, пустым, циничным, аморальным писателем без идей, философии и интереса к общественным проблемам – короче говоря, «не мыслителем». Что это было – зависть, самомнение, умышленная слепота? Всего понемножку.
Таков был Толстой. Он отличался странной смесью гения и безумия, которая прекрасно отражена в его известной биографии, переизданной сейчас через 25 лет после первого издания и заслужившей в свое время много похвальных отзывов и наград.
В новом вступлении биограф А. Н. Уилсон пишет о том, что фигура Толстого до сих пор сохраняет свое значение. Без него могло бы не быть Ганди, а значит и Манделы и Туту в Южной Африке, и Солженицына в России.
Это относится не к Толстому как к романисту, а к Толстому как диссиденту и религиозному реформатору, осуждавшему автократию и российское самодержавие.
Уилсон во многих отношениях - идеальный биограф для Толстого. Будучи романистом, он понимает, как работают романисты. Одновременно он известен как автор критических биографий Иисуса и Павла – основателей христианства, которое Толстой проповедовал, публикуя трактат за трактатом с такими названиями как «В чем моя вера» и «Что же нам делать?» Именно они, а не романы превращали его в угрозу для царской России с ее удушающим гнетом. Он стал фокусом народного недовольства, которое вырвалось наружу в виде революции семь лет спустя после того, как в 1910 году он умер.
Теперь эти трактаты никто не читает, но подробный анализ так называемых христианских принципов Толстого составляет самую интересную часть интересной книги Уилсона. Толстой, напомним, входил в верхушку российского общества, возводил род к князьям и в 19 лет унаследовал 3 тысячи акров земли и 350 крестьян, в то время бывших еще крепостными. Именно от этого наследия он потом старался избавиться.
В юности он был сластолюбив и успел нажить венерическую болезнь и незаконного сына от крестьянки. «Я был неутомимый [бабник]», - заявил он Чехову (использовав при этом более крепкое слово).
Перед женитьбой на 19-летней Софьей Берс, он заставил ее прочесть свои дневники разгульных времен. Она утверждала, что так никогда полностью не оправилась от этого переживания, но много лет они были счастливы вместе. Она переписывала начисто его романы и родила ему восемь детей за первые восемь лет.
Проблема заключалась в том, что Толстой отказался покидать свой ветхий особняк в Ясной поляне, затерянный в березовых лесах за 130 миль от Москвы. В нем не было ковров, было мало мебели и слуг. Как чеховские три сестры, Софья рвалась в Москву, в которой она выросла - в дворянском комфорте среди лучшего российского общества. Ее муж все это презирал.
«Война и мир» имела большой успех, и доход Толстого резко вырос. Однако после «Анны Карениной» произошел срыв. Толстой уперся в стену – он исписался.
Тогда он обратился к Евангелию, в первую очередь к Нагорной проповеди, и решил, что нужно полностью следовать ее учению. Это означало жить по-крестьянски, отказываться от богатства (и от гонораров), отрицать любое насилие, исповедовать пацифизм и вегетарианство, самостоятельно косить траву (плохо) и тачать себе сапоги (с чудовищными результатами).
Он даже велел своим гостям самим выносить свои ночные горшки, хотя для этого в доме имелись слуги. В итоге вместо мира и гармонии в доме он получил хаос, разочарования и яростные споры с Софьей, отчаянно стремившейся защитить благосостояние детей.
Она добилась этого, опубликовав многотомник его избранных сочинений.
Чем больше он старался жить по мирному учению Христа, тем менее мирной становилась его домашняя жизнь. В своих религиозных писаниях он не столько обращался в христианство, сколько обращал христианство в толстовство.
Он отвергал большинство доктрин православной церкви, что привело к его отлучению. Он не верил в божественную природу Иисуса, но верил в божественность его учения. Себя он считал святым пророком. На своих портретах он – с длинной белой бородой, в крестьянской блузе - сердито и мрачно смотрит на зрителя. Он даже утверждал, что только он понимает учение Иисуса.
Уилсон прекрасно передает ощущение абсурдности всего этого – особенно усиливающееся, когда Толстой доходит до анархизма и начинает осуждать любое государство за то, что оно основано на насилии.
Тем временем они с Софьей устраивали друг другу скандалы и записывали каждое оскорбление и каждое причиняющее боль действие в своих дневниках, которые потом читали друг у друга. Толстой провозгласил, что совокупление – мерзость, и продолжал ему предаваться, когда примирялся с женой, что часто приводило к беременностям.
Затем, вернувшись к литературе, он написал «Крейцерову сонату» - повесть в которой ревнивый муж убивает жену за то, что она играла дьявольски сложное произведение Бетховена для скрипки с гостем-музыкантом.
Так как музыка – пища любви, герой повести несправедливо предположил, что у жены роман со скрипачом. По иронии судьбы позднее Софья страстно влюбилась в учившего ее пианиста. Толстой решил не убивать ее, а покинуть. Она становилась все более параноидально подозрительной и следила за ним без сна день и ночь. Наконец, одной зимней ночью 83-летний Толстой от нее сбежал. Он сел на поезд, но по дороге подхватил смертельное воспаление легких.
Умирал он в доме начальника станции в Астапово в окружении толп народа, в присутствии прессы и даже камеры Pathe News. Софью внутрь не пустили дочери, и она смотрела через окно. Ее пропустили, когда он уже впал в кому.
Она писала, что была за ним замужем 46 лет, но так и не поняла, каким он был человеком. Уилсон сочувствует ей и добавляет: «Чем больше мы узнаем о Толстом, тем менее понятным он становится».
С ним трудно не согласиться. Почему столь одаренный человек тратил время на то, чтобы подбивать подметки? Зачем так мучить свою любимую семью во имя Иисуса?
Зачем выступать за полное целомудрие, к которому сам не способен? И зачем говорить Чехову при прощании, чтобы он больше не писал пьес?
Скажу откровенно: если бы мне пришлось выбирать, чем пожертвовать - творчеством Чехова или творчеством Толстого, я бы, не раздумывая ни минуты, пожертвовал Толстым.
