Сегодня мне предстоит трудный день. Все, кого я знаю, будут голосовать, следить за экзит-полами, переживать, наблюдая за колебаниями цифр, не спать поздно вечером, спорить с телевизором и, возможно, срываться на своих близких. Все будут нервничать после того, как примут участие в важнейших выборах (еще одних), и беспокоиться о том, что результат окажется не в их пользу, и что жизнь в течение следующих четырех лет может стать еще более невыносимой с политической точки зрения. Используя свои поверхностные знания об истории Древнего Рима, они могут начать беспокоиться о том, что этот день, скорее всего, является предвестником конца великого американского эксперимента.
Впервые в своей жизни я всего этого делать не буду. Вместо этого я проведу свой день, объясняя коллегам и друзьям, почему я не голосовала, - точно так же, как я это вчера объясняла своим негодующим и разочарованным родителям. Вместо того, чтобы голосовать или нажимать кнопку «Play» у себя на лбу каждый раз, когда я сдержанно сообщаю кому-то, что не принимала участия в выборах, я решила написать свое объяснение и заставить своих новых работодателей его опубликовать.
Дорогие члены семьи и друзья, пожалуйста, не стыдитесь меня, а попытайтесь понять. Сегодня я не голосую не из-за того, что я – плохой гражданин, и не из-за того, что я – давний редактор газеты Washington Post (один редактор этой газеты отказался голосовать, чтобы быть абсолютно объективным в подаче информации – прим. ред.). Я поступаю так, потому что провела три года в России, освещая политическую ситуацию в этой стране, что создало во мне странное и, возможно, приторно наивное отношение к жизни на родине. Я писала о том, как это повлияло на мое отношение к урагану «Сэнди», а теперь расскажу вам, почему жизнь в России убедила меня не голосовать на этих выборах.
Читайте также: Кто бы не победил сегодня, коллегию выборщиков необходимо отменить
Четвертого декабря 2011 года я писала о том, как россияне пошли на избирательные участки, чтобы проголосовать за новый парламент. Учитывая все усилия, которые Кремль прикладывает для того, чтобы добиться желаемого результата, это обычно скучный и бесполезный день. Но за два месяца до выборов Владимир Путин шокировал мир, заявив, что он вернется на третий президентский срок. Стало понятно, что относительная оттепель четырех лет при президентстве Дмитрия Медведева - это жестокая шутка. Люди, особенно - образованные, состоятельные жители городов – были в гневе, и когда они увидели чудовищные нарушения в ходе голосования за лояльный парламент, они впервые за несколько десятилетий вышли, протестуя, на улицы.
Эти люди жили при Путине в состоянии, которое называется «внутренней эмиграцией». Видя коррупцию и беззаконие вокруг, они находили утешение в стремительно растущем уровне жизни. Они покупали машины и заполняли теплые уголки земного шара, они стали поклонниками Apple. Они перестали участвовать в политике и превратились преимущественно в потребителей. Они не голосовали и не протестовали. Единственное, чего они ожидали от своего правительства, это чтобы оно оставило их в покое. Их молчание, купленное нефтедолларами, было важнейшей составляющей российского общественного договора. Оно позволяло Путину властвовать так, как он хотел, и при этом - без сопротивления. Однако заявление Путина после высказываний Медведева о модернизации вдруг все изменило. Стало очевидно: население принимали за идиотов, и людей это возмутило. В декабре десятки тысяч представителей российского среднего класса, вставших на ноги во время первого путинского десятилетия у власти, вышли на мирный протест против его правления.
Сложно объяснить эйфорию тех декабрьских дней. Западная пресса попыталась навесить на нее ярлык, назвав происходящее «российским Тахриром», «русской весной», «снежной революцией»... А на самом деле на улицы вышел класс «гиперобразованных» людей, которые просыпались и требовали к себе уважения. Они делали это остроумно и сентиментально, они использовали те важные, весомые слова – «свобода», «демократия», - которые неоконсерваторы для нас уничтожили. А в России протестующие именно эти понятия имели в виду. Это кружило головы и было, на самом деле, глубоко трогательным.
Также по теме: Взгляды России на выборы в США
Больше всего это состояние охватило российских журналистов, которые находились в авангарде нового аморфного движения. Они давно уже стали частью немногочисленной прослойки россиян, обладающих гражданским мышлением и сознательностью, и этот ренессанс был их движением. Очень скоро все перемешалось и запуталось. Российские журналисты помогали организовывать протесты и даже сами на них выступали. Один известный журналист представил оппозиционера Алексея Навального в качестве «нашего лидера» на митинге в декабре. Ведущие на независимом телеканале «Дождь» во время выпуска новостей носили белые ленточки, символ нового движения. К маю «Дождь» превратился в неофициальную и откровенную станцию антикремлевских протестов.
В мае протесты снова активизировались на фоне инаугурации Путина. По форме они стали похожи на уличные флешмобы и «прогулки» по городу: ни плакатов, ни лозунгов – смотрите, мы просто здесь. Полиция арестовывала участников в любом случае. Многие мои друзья в Москве были журналистами, и они поспешили к площадям, но не для того, чтобы освещать происходящее, а чтобы в нем участвовать. Они оставляли свои удостоверения дома, говоря, что в те дни они были просто гражданами своей страны. Некоторые из них при задержании все же умудрялись записывать видеоролики внутри полицейских автозаков для своих передач. На Facebook, где проходят все подобные дебаты, я оказалась участницей спора о том, как журналисты могут в один день протестовать как рядовые граждане, а на следующий день появляться там же в качестве журналиста с пресс-картой? Многие мои российские коллеги ответили, что это была единственная доступная для них форма гражданской активности, и что на кону была судьба страны. Если бы они не участвовали в этой схватке - чистыми или грязными способами - их страна проиграла бы. Мой аргумент о том, что они послужили бы своей стране лучше, если бы объективно рассказывали о событиях, вместо того, чтобы быть еще одним человеком в стотысячной толпе, поддержки не получил.
Читайте также: Американская модель демократии - недостатки становятся явными
Такое уже случалось. В 1996 году Борис Ельцин, первый российский, демократически избранный президент, столкнулся с трудной кампанией по переизбранию. Уровень его поддержки был крайне низок, а в условиях хаоса, к которому привел мгновенный переход страны к свободному рынку, высокие шансы на победу (всего через пять лет после развала Советского Союза!) были у коммунистов. Либеральные российские журналисты не могли представить себе такой вариант и осознали, что когда решается судьба страны, они не могут просто тихо сидеть и ждать. Они сражались за Ельцина, и это была грязная борьба.
Профессия, которая до этого момента существовала всего пять лет, умерла вместе с этим решением. Когда в 2000 году к власти пришел Путин, национализировать телевидение было достаточно легко: ведь оно и так было партийным инструментом, так почему бы не сделать его своим? Поэтому ко времени появления «Дождя» в роли противовеса путинскому телевидению его ниша была определена, особенно - в условиях антикремлевских протестов. Сегодняшний расклад в российских СМИ заставляет американскую политическую поляризацию выглядеть как семинар студентов-аспирантов: в России есть лишь два полюса, типа Fox и MSNBC, между которыми нет абсолютно ничего общего. Большинство журналистов – это воины и заводилы в одном из двух лагерей.
Также по теме: Президентские выборы в США в истином свете
После того спора на Facebook я помирилась с журналистами, которые записали ролик в автозаке, на одном условии. Оно заключалось в том, что я, испорченный эмигрант с американским паспортом, защищающим меня от путинских репрессий, не буду голосовать у себя на родине, если буду писать на тему американской политики. Мне пришлось согласиться следовать собственной логике. Через месяц журнал The New Republic предложил мне работу в Вашингтоне в сфере политической журналистики. Мне явно не везло с гражданской точки зрения. Более того, я рисковала оказаться вместе с кучкой американских журналистов, которые демонстративно заявляют, что не соблаговолят иметь собственное мнение, чтобы избежать навязывания публике этого самого мнения.
Когда Лен Дауни (Len Downie, редактор из Washington Post – прим. ред.) перестал работать в Washington Post, его спросили, собирается ли он голосовать теперь, когда он стал «просто гражданином». «Я не просто перестал голосовать, - ответил он. – Я больше не имею даже личных убеждений по поводу политиков или определенных вопросов, чтобы быть совершенно непредвзятым на руководящем посту. Возможно, это будет трудно изменить». Как я уже говорила, я - не Лен Дауни. У меня нет его престижа и влияния, и я – не идеал высокой объективности. Несмотря на все слабости протестующих в России, я им симпатизировала. Схожим образом, несмотря на все слабости демократов, я им тоже симпатизировала.
Я голосовала за Гора в 2000-м году, за Керри – в 2004-м, и хотя и неохотно - за Обаму в 2008-м, так как я была ярой сторонницей Хиллари во время праймериз. Однако, в то время я не была журналистом, пишущим на тему американской политики. Я была студенткой, работавшей в академической сфере и в роли редактора. Я писала о России. Это скоро изменится, и говорю вам, исходя из личного опыта, симпатии и участие – это совершенно разные ощущения. И, как бы трудно это ни было в личностном плане, мне нужно отдалиться от этой битвы. Здесь мне тоже придется превратиться в иностранного наблюдателя.
