В одном эссе о ссыльных писателях Роберто Боланьо отмечает: судя по тому, что человечество было изгнано из рая, каждый из нас является ссыльным. В этой связи он говорит о неуместности выделения такой группы, как «ссыльные писатели».
Хотя тезис Боланьо, автора романов с персонажами, блуждающими из одной страны в другую, мы принимаем за истину, нет никакого противоречия в том, чтобы выделить подгруппу реальных изгнанников. Я имею в виду обширный список, в котором присутствуют такие имена, как Овидий, Данте, Набоков, Махмуд Дервиш, Рефик Халид, Халикарнас Балыкчисы. Кто-то был отлучен от своей страны, кто-то — от свободы, кто-то — от детства, кто-то — от языка. Западная цивилизация формировалась под влиянием идей ссыльных, находящихся в эмиграции писателей; для ученых исламского мира изгнание — это проекция «хиджры» (переселение пророка Мухаммеда из Мекки в Медину — прим.пер.). Добровольное изгнание не было смягчающим обстоятельством, так как история показывает, что такие ссылки оказывались еще более тяжелыми.
Как получается, что для одних писателей ссылка оборачивается новым рождением, а для других — необратимым разрушением? Активно обсуждаемая книга Джорджа Прочника (George Prochnik) — в некотором смысле поиск ответа на этот вопрос. В работе, представляющей собой комплекс воспоминаний, записок о странствиях и биографических сведений, Прочник идет по следам долгих лет изгнания Стефана Цвейга. Почему, уже смирившись с годами ссылки, в тот момент, когда дела начинают заметно меняться к лучшему, Цвейг и его жена Лотта принимают большую дозу веронала и предпочитают покинуть этот мир?
Читайте также: Как русская литература сформировала русскую общественную мысль
Стефан Цвейг родился в 1881 году и являлся представителем старшего поколения (по выражению Саида Нурси, «старец, который видел мировую войну»). Годы своей первой молодости Цвейг, происходивший из богатой семьи, провел в литературных беседах за чашечкой кофе, в окружении венской богемы и бесценных рукописей. В начатой с поэзии творческой жизни он приобрел известность как эссеист, историк и биограф. Его перу принадлежит множество переводов, он же перенес на бумагу незабываемые биографии (Эразм Роттердамский, Бальзак, Фуше). Едва освободившись от гнета нацистов в 1934 году, он нашел приют в Лондоне. Путешествие, протянувшееся до другой стороны Атлантики, в феврале 1943 года подошло к концу в Бразилии.
Не секрет, что выбор писателем смерти в период, когда после первых тяжелых лет ссылки он начал одну за другой издавать свои книги и получил славу практически телезвезды, связан с «надеждой», а точнее — с ее утратой. Цвейг верил в две вещи: в идею Европы и избавительную силу искусства, книг. Когда на его глазах Европа уничтожала саму себя, он нашел убежище в творчестве. Даже когда нацисты сжигали его книги, он не говорил плохо о своей стране. Преподнесенный им урок незабываем: никогда не позволяйте себе опуститься до интеллектуального уровня ваших оппонентов. Опять же из работы Прончика мы узнаем, что разлука с книгами, корешки которых он характерно поглаживал, словно касаясь клавиш фортепьяно, ускорила процесс разрушения для Цвейга, искавшего утешение в работе (горечь разлуки с книгами — мотив, который часто возникает в произведениях ссыльных писателей. Но я опять не могу избавиться от мысли: если бы одержимый страстью к своим книгам Цвейг проводил годы изгнания за сотнями электронных книг на планшете, стало бы это утешением? Или же дефицит печатных книг был бы для него признаком окончательного прощания со «вчерашним миром» и поражением с самого начала?).
Изгнание не всегда измеряется расстоянием - и в своем доме человек тоже может стать изгнанником. Вор пробирается в дом, приводит в беспорядок библиотеку, грабит комнаты — знакомая метафора. Чувство утраты гнезда — вот, что такое ссылка, это боль; Эдвард Саид выразительно сравнил ее с «зимним духом». С утратой надежды исчезает вера в то, что зима когда-либо закончится.
Отмечалось, что когда Томасу Манну, который также находился в изгнании, стало известно о самоубийстве Цвейга, он пришел в ярость; недовольство было связано с уверенностью в том, что смерть коллеги обрадует его врагов. Отмечая, что «именно этого они и хотели», он показывал, что надежда — это долг. Это так гармонирует с хладнокровием Манна.
Такова жизнь, и некоторые ее периоды требуют позиции не хрупкого Стефана Цвейга, а непреклонного Томаса Манна. Сохранение надежды и вера в будущее превращаются в обязанность.
Пришло время вспомнить одну из великих строк турецкой поэзии: «Нет жизни без надежды».
