Путешествие Борхеса и Кодамы на воздушном шаре

Мадрид — Я думал, что прочитал все книги Хорхе Луиса Борхеса — некоторые по несколько раз, но недавно нашел в букинистической лавке одну мне незнакомую: «Атлас», написанную в соавторстве с Марией Кодамой и опубликованную издательством «Судамерикана» в 1984 году. Это сборник фотографий и путевых заметок, на обложке которого изображены соавторы, пролетающие на воздушном шаре над виноградниками долины Напа в Калифорнии.

Заметки, сопровождаемые фотографиями, были написаны — по крайней мере, их подавляющее большинство — в течение двух или трех лет до публикации. Они очень короткие, воспроизведены по памяти и надиктованы, как стихи, которые Борхес писал в последние годы жизни. Очень меткие и глубокие, они пестрят цитатами и литературными отсылками, и в них есть мудрость, ирония и эрудиция — такая же громадная как пространство трех или четырех континентов, которые писатель и фотограф посетили за это время (они беспрестанно летели, плыли и ехали). А еще в них есть — что совсем нетипично для Борхеса — радость, восторженность, удовлетворение жизнью. Это записки влюбленного. Он начал писать их в 83 года и закончил в 85, много лет спустя после того как потерял зрение а значит, не имея возможности видеть своими глазами места, которые посещает: он мог их только воображать.

Невозможно представить себе, что эти заметки пишет восьмидесятилетний слепец, потому что они дышат страстным, юношеским энтузиазмом, вызываемым всем, что он встречает на пути, к чему прикасается, и их автор время от времени позволяет себе кокетство и игривость, свойственные юноше, которому дворовая девчонка, предмет его воздыханий, только что ответила «да». Объясняется это тем, что Мария Кодама, эта хрупкая, скромная и загадочная агрентинка японского происхождения, его бывшая студентка, наконец, его приняла, и пожилой писатель впервые в жизни узнал счастье разделенной любви.

Может показаться, что это просто дурная сплетня, но это не так; личная жизнь Борхеса, если судить по четырем прочтенным мной его биографиям — Родригеса Монегаля, Марии Эстер Васкес, Орасио Саласа и, прежде всего, самой полной Эдвина Уильямсона, — была сущей катастофой, цепью фрустраций. Он, как правило, влюблялся в умных и образованных женщин, как Нора Ланге и ее сестра Хейди, Эстела Канто, Сесилия Инхеньерос, Маргарита Герреро и другие, которые воспринимали его как друга, но, как только узнавали о чувствах, отдалялись и рано или поздно давали от ворот поворот. Только Эстела Канто была готова к дальнейшему сближению, но тут сам Борхес увильнул. Словно в любви его привлекала только игра теней: скрывать ее ему нравилось больше, чем воплощать в реальность. Только в последние годы благодаря Марии Кодаме в его жизни появились стабильные, нежные, серьезные и глубокие отношения с женщиной, что позволило Борхесу открыть для себя такую сторону жизни, которой он до сих пор, по его собственным словам, был лишен.

Однажды он написал: «Я много прочитал и мало пережил». Даже если бы он этого не написал, мы бы догадались, прочитав его рассказы и эссе, завораживающие, тончайшие, глубочайшие. Но начисто лишенные жизни, богатейший мир идей и фантазий, в котором люди кажутся абстракциями, символами, аллегориями, откуда практически удалены ощущения, желания и любая форма чувственности; если и появляется любовь, то она интеллектуальная и литературная, почти всегда бесполая.

Причин этому могло быть множество. Уильямсон называет одной из них травматический опыт, пережитый юным Борхесом в Женеве, когда отец отправил его к проститутке, чтобы тот познал физическую любовь. Ему было уже девятнадцать, опыт оказался в высшей степени неудачным и, по мнению биографа, негативно повлял на дальнейшую жизнь писателя. С тех пор все, что было связано с сексом, являлось для него чем-то тревожным, опасным и непонятным, территорией, от которой он старался держаться подальше, в том числе на бумаге. И действительно, в его стихах и рассказах физическая любовь почти отсутствует, а если присутствует, то связана с тревогой и даже ужасом («Зеркала и совокупление отвратительны, ибо умножают количество людей»). И только начиная с «Атласа» (1984) и сборника стихов «Поруки» (1985) («Эта книга — твоя, Мария Кодама», «В этой книге собрано то, что всегда было твоим») она появляется как наслаждение, обогащающее жизнь.

Психоаналитики располагают неплохим материалом — и уже довольно им злоупотребили — для анализа отношений Борхеса со своей матерью, грозной доньей Леонор Асеведо, ведущей свой род от национальных героев, которая — как пишет в своей автобиографии Эстела Канто, несостоявшаяся невеста писателя — строжайшим образом контролировала личную жизнь сына, безжалостно обрывая все отношения с претендентками, которые не отвечали ее прихотливым запросам. Жестокосердная мамаша, видимо, и погубила или, во всяком случае, затормозила сексуальную жизнь обожаемого сына. Донья Леонор сыграла решающую роль в браке, который Борхес заключил в 1967 году с Эльзой Астете Мильян и который продлился всего три года, будучи для писателя сплошным мучением с первого до последнего дня до такой степени, что он сбежал от жены, в буквальном смысле этого слова.

Все переменилось в последние его годы благодаря Марии Кодаме. Многие друзья и родственники Борхеса обвиняли ее в расчете и корысти. Какая несправедливость! Я думаю, что благодаря ей — для этого достаточно прочитать это драгоценное свидетельство — «Атлас» — восьмидесятилетний Борхес прожил несколько чудесных лет, наслаждаясь не только книгами, поэзией и идеями, но и близостью молодой, прекрасной и умной женщины, с которой он мог поговорить обо всем, что любил, и которая открыла ему, что жизнь и чувства могут волновать не меньше, чем апории Зенона, философия Шопенгауэра, логическая машина Раймунда Луллия или стихи Уильяма Блейка. Он никогда бы не смог написать заметки, собранные в этой книге, если бы не пережил волшебных моментов, о которых рассказывает «Атлас».

Волшебных и взбалмошных, между прочим, как встать в четыре утра, чтобы полтора часа летать на воздушном шаре среди облаков, подставляя лицо порывам калифорнийского ветра, ничего не видя, или проехать полмира, чтобы добраться до Египта, взять горсть песка и бросить его как можно дальше, чтобы потом мочь написать: «Я изменил Сахару». Хорхе и Мария мечутся из Ирланды в Венецию, из Афин в Женеву, из Чили в Германию, из Стамбула в Нару, из Рейкъявика на Мальорку, и добираются до Критского лабиринта, где им удается не просто вспомнить Минотавра, но действительно заблудиться. И это позволит Борхесу лишний раз упомянуть в путевых заметках о своей даме: «в чьей каменной сети заблудилось столько поколений, а этим утром блуждаем мы с Марией Кодамой, и продолжаем блуждать во времени, этом другом лабиринте». Когда они путешествуют по островам аргентинской реки Тигре, на одном из которых покончил жизнь самоубийством поэт Леопольдо Лугонес, Борхес вспоминает «с горько-сладкой меланхолией, что все в мире ведет меня к цитате или книге». Так и было, раньше. В последнее время все, что он делает, трогает и воображает в этом стремительном, неистовом беге, его приближает не только к литературе, но и его молодой спутнице. Богатый мир, придуманный великими мастерами пера и слова, наполнился для него на пороге смерти радостью, нежностью, хорошим настроением и даже страстью.

Спустя недолгое время, в 1986 году, в Женеве, когда Борхес, уже совсем больной, почувствовал, что умирает, он сказал Марии Кодаме, что, в конце концов, нет ничего невозможного в том, что там, после смерти что-то есть. Она спросила, не хочет ли он, чтобы она пригласила священника. Он согласился с одним условием: чтобы их было два, один католический в память о матери, и один протестант в честь английской бабушки-англиканки. Литература и юмор, до последнего вздоха.