Смерть Авроры Бернардес

В декабре 1958 года мой перуанский друг Альфонсо де Сильва (Alfonso de Silva), работавший в штаб-квартире ЮНЕСКО в Париже, пригласил меня к себе домой на ужин. Он усадил меня рядом с высоким, худым мужчиной, без какой-либо растительности на лице. И только когда мы стали прощаться, я узнал, что это Хулио Кортасар (Julio Cortázar). Он выглядел очень молодо, и я подумал, что это мой ровесник. На самом же деле он был на двадцать два года старше меня. У его жены Авроры Бернардес (Aurora Bernárdez), невысокого роста, некрупной, были голубые глаза и слегка ироничная улыбка, державшая людей на расстоянии. Никогда не забуду того впечатления, которое произвела на меня тогда эта столь необычная пара. Казалось, они прочитали все книги, говорили только умные вещи, и в их разговоре чувствовалось такая слаженность — они перебрасывались словами, как опытные эквилибристы мячами, — что казалось, будто они это все заранее отрепетировали.

За те семь лет, что я прожил во Франции, мы виделись много раз, у них дома и у меня, в кафе и штаб-квартире ЮНЕСКО, где мы работали переводчиками. Меня не переставали восхищать их начитанность, глубина замечаний, простота и естественность поведения, а также то, что они всегда успевали посетить самые интересные выставки, посмотреть самые лучшие кинокартины и побывать на самых лучших концертах. Трудно было понять, кто из них более умен, у кого более высокий культурный уровень, кто прочитал больше книг и вынес из этого большую пользу. Они ревностно охраняли свои личные отношения и никого в них не пускали.

Я всегда был уверен, что Аврора не только переводила с английского, французского и итальянского — а делала она это блестяще, о чем свидетельствуют переведенные ею произведения Фолкнера, Даррелла, Кальвина, Флобера, — но и писала сама, но отказывалась публиковать свои творения, полагая, что в семье должен быть только один писатель.

В 1967 году мы втроем работали переводчиками на конгрессе по хлопку, проходившему в Афинах. В течение почти целой недели мы жили в одной гостинице, работали на заседаниях конгресса, вечерами ужинали в местных ресторанчиках, а в воскресенье посетили остров Идра. Помню, как по возвращении в Лондон (куда я переехал) я сказал Патрисии: «Идеальный брак существует, это Хулио и Аврора. Ни у одной пары я не встречал такого взаимопонимания и чуткости. Нам нужно у них учиться». Через несколько дней я получил письмо от Хулио, которое начиналось следующими строками: «Находясь в Греции, ты, наверное, заметил, что Аврору и меня уже ничего не связывает. Мы расстаемся». Никогда в жизни я не чувствовал себя более изумленным (и расстроенным). За те дни, что мы провели вместе, у меня создалось впечатление, что они созданы друг для друга. Особенно поражал тот такт, с которым им удавалось скрывать эмоциональные бури, сотрясавшие их союз.

Друзья Хулио и Авроры были огорчены новостью о разводе, поскольку всем нам казалось, что их союз вечен и нерушим, что никто так не любит и не понимает друг друга, как они. Несколько недель спустя, в издательстве Галлимара в Париже я сказал об этом литовской писательнице Угне Карвелис, занимавшейся иностранной литературой. «Как же это могло произойти, что они расстались!». И в этот же самое мгновение я увидел в глазах Угне замешательство и беспокойство, красноречиво свидетельствовавшие о том, что произошло.

Когда я в следующий раз увидел Кортасара в Лондоне, то с трудом его узнал. Не могу припомнить другого человека, в котором произошли бы столь глубокие изменения («мутант», сказала про него Чичита Кальвино). Он прошел дерматологическое лечение, и у него выросла огромная борода с огненно-рыжим оттенком. Писатель попросил меня отвести его туда, где продают эротические журналы, и без конца говорил о сексе и марихуане с немыслимой для него прежде юношеской развязностью. Все те разы, что я видел его в последующие годы, он продолжал удивлять меня своим неистощимым юношеским задором. Если раньше Кортасар был достаточно замкнутым и не хотел никого допускать в свой внутренний мир, то сейчас он жил чуть ли не на улице, постоянно находясь на виду у всех, проявлял интерес к политике, которая раньше его раздражала. (Однажды я хотел познакомить его с Хуаном Гойтисоло, на что Кортасар ответил: «Лучше не надо, он слишком увлекается политикой»). Зато теперь он подписывал воззвания, выступал с заявлениями в поддержку Кубы, рассуждал о революции столь же страстно, сколь наивно. Его нравственная чистота и порядочность, конечно, остались теми же самыми, но в какой-то степени он стал антиподом самому себе.

Думаю, что годы, проведенные с Угне, несомненно, были для него счастливыми в материальном плане, но, наверное, по этой же самой причине его литературные произведения стали менее интересными, потеряв былую загадочность и новизну. Я всегда думал, что интеллектуальное и, конечно, душевное отсутствие Авроры в значительной мере объясняют это творческое оскудение. Именно поэтому меня очень обрадовало то, что много лет спустя, когда Кортасар был уже очень болен, они примирились, и Аврора стала как бы его литературным душеприказчиком, взяв на себя заботы по посмертному изданию его произведений и переписке. Как и следовало ожидать, Аврора выполнила задачу с полной отдачей, добросовестностью и огромной любовью, которую всегда испытывала к Кортасару.

После развода он не видел ее много лет, хотя постоянно вспоминал как наиболее светлого и преданного человека, которых когда-либо знал. Аврора рассуждала об авторах и книгах с большим знанием дела и уважением, а все, что она говорила и делала, было наполнено каким-то непостижимым внутренним изяществом. В 1990 я снова встретил ее в Дейе (Deyá). У нее были седые волосы, а во всем остальном это была та же самая Аврора, что и раньше. Она ловко взбиралась и спускалась с возвышенностей Майорки, в ее доме все напоминало о Хулио. В небольшой гостиной, где мы беседовали, была замечательная фотография, играющего на трубе. Она сохранила отличную физическую форму, а ее ум был столь же живым и пытливым, как в юности. Сохранилась в ней и заразительная страсть к книгам. Мы говорили о немецком художнике-экспрессионисте Георге Гроссе, которого я обожаю и чье творчество Аврора, конечно же, отлично знала; о сальвадорской поэтессе Кларибеле Алегрии (Claribel Alegría), чей дом в Париже был всегда открыт для всех латиноамериканских писателей; о том, кто лучше — Флобер или Бальзак — описал Францию XIX века.

Летом прошлого года я видел ее последний раз в Эскориале. Ей было уже 93 года, она плохо слышала, но память была хорошей. Во время нашей беседы я был поражен тем количеством эпизодов, историй и людей, которые Аврора помнила с удивительной точностью. И, разумеется, книг, среди которых она всегда чувствовала себя как дома (да они и были ее домом). «Ты, наконец, надумаешь опубликовать то, что наверняка написала?», спросил я ее. Ответ был уклончивым и в то же время обнадеживающим. «Мне нужно пять лет», сказала она мне все с той же слегка насмешливой улыбкой. «Мне нужно закончить биографию Хулио Кортасара». Говорила ли она всерьез? И действительно ли приступила к ее написанию? Хорошо, если это на самом деле было так. Потому что никто не смог бы лучше рассказать об авторе таких удивительных произведений, как «Зверинец», «Игра в классики», «Другое небо». В одном из романов Кортасар показал, как манера повествования может сама по себе оказаться захватывающей историей.

Насколько мне стало, она распорядилась, чтобы ее кремировали. Это значит, что в свой ближайший приезд в Париж я не смогу возложить цветы на ее могилу. Но уверен, что взамен она готова принять это небольшое послание, в котором я преклоняюсь перед ее светлой памятью. Ведь Аврора так умела различать в словах запахи и красоту самых благоуханных цветов.