Хорошо, если бы какое-нибудь немецкое издательство опубликовало эту книгу в Германии. В то время, как политическое настроение у нас скорее нацелено на конфронтацию, а старые мифы о различиях между Западом и Востоком пользуются повышенным спросом, был бы полезен трезвый взгляд на прошлое России и Запада. Такой, как например, взгляд российского журналиста Артема Ефимова.
Ефимов задает себе вопрос, как история России стала российской историей. Кто ее придумал, российскую историографию? Кто оказал на нее решающее влияние? Как она связана с западной историографией? Насколько уникальна история России? И уникальна ли вообще?
Уже одно название книги отличается чудесным, тонким юмором, оно как бы обещает, что серьезная материя будет рассматриваться в простой и легкой манере: «С чего мы взяли. Три века попыток понять Россию умом». Ефимов намекает тут на стихотворение русского поэта Федора Тютчева, написанное в 1866 году.
Это известное четверостишье, согласно которому умом Россию не понять и аршином общим не измерить, охотно цитируют как в России, так и на Западе. Особенно, когда кто-то не может — или не хочет — объяснить какие-либо процессы, происходящие в России. При этом цитирующие не говорят одного: Тютчев был консервативным государственником, мечтающим о некой славянской империи под руководством России.
Тютчева интересовался переменами, происходившие в Европе в XIX веке, но их влияние на Россию вызывало у него скепсис. Своим четверостишьем он в поэтической форме провел грань между якобы просвещенной и постигаемой умом Европой (сегодня — Западом) и ортодоксальной Россией, в которую «можно только верить».
И в этой вере коренится множество проблем.
Речь тут идет не о религии, а о представлении одного о другом — представлении Запада о России, представлении России о Западе, но и о представлении России о самой себе. Все эти представления никогда не были четкими, они менялись в зависимости от духа времени. И заслуга Ефимова состоит в том, что он показал, насколько активно российская государственная доктрина со времен Петра Великого (1672-1725) борется с представлением о себе самой.
В этом пункте заезженная метафора о русской душе будет в порядке исключения весьма кстати: это разорванная душа, которая не может найти свое место в этом мире, душа, вышедшая из племен викингов, коренных народов, татар, азиатских кочевников и… и…. и…
Историография — это «попытка найти смысл там, где никакого смысла нет», написано в начале книги. И прямо в первой главе можно прочесть предложение, которое многими, часто связанными со церковью российскими консерваторами, будет воспринято как удар в лицо: «У России нет собственной истории».
В то время как в России XVI и XVII веков главную роль в анналах играли изложение процессов в государстве и легитимация царских династий, в западноевропейских странах процветали философия и скептицизм. Там шли дискуссии о теориях государства, возникла культура коллекционирования античных текстов и античных предметов. Ефимов не пытается объяснить, почему процессы на Западе и в России были настолько различными. Он просто их констатирует, также как их констатировал Петр Великий во время своих путешествий по Западной Европе.
Царь осознал, какое значение для государственной политики имеет современная историография, и повелел, чтобы и в порожденной его мечтами современной России такая историография возникла. Как и многие другие направленные на модернизацию страны проекты царя, и эта идея встретила сопротивление старых консервативных клерикалов. Они поняли, что новая манера фиксирования истории означает смещение центра власти от церкви о государству. Сверх того, тем самым было положено начало одному из внутрироссийских конфликтов, который продолжается до нашего времени. Речь идет о вопросе уникальной самобытности России. Это вопрос до сих пор актуален в этой стране, простирающейся от Европы до Японии, и связан он со спором об ориентации страны. На Запад? На Восток? На что-то между ними? Но на что?
Ефимов проследил в своей книге работу историков от исследователя эпохи Петра Великого вплоть до ученого, опубликовавшего свой главный труд в середине 1990-х годов. Он представил двенадцать мужчин (ни одной женщины), описал их методы работы, их влияние на российскую историографию и их попытки проанализировать Россию и ее развитие.
Эти попытки были связаны с борьбой. Историографы подвержены многим влияниям и преследуют естественно собственные интересы. Один хочет изгнать из своих работ патриотизм, другие ставят ему это в вину. Многие иностранцы (первым профессиональным историографом России был уроженец Кенигсберга Готтлиб Зигфрид Байер (Gottlieb Siegfried Bayer), 1694-1738) вызывали недовольство российских государственных деятелей: иностранцы были их конкурентами в борьбе за статус, власть и деньги. А амбициозные русские ученые боялись, что западные историки в своей переписке с западными коллегами представляют Россию в дурном свете.
Их опасения были, впрочем, не такими уж беспочвенными. Или Ефимов не знает книги американского историка Ларри Вольфа (Larry Wolff), или он просто не упоминает ее в своей работе. В своей опубликованной в 1994 году книге «Изобретая Европу» (Inventing Eastern Europa, вышла в России в 2003 году) он подробно описывает, насколько уничижительным был взгляд на Восток западных исследователей, с каким превосходством путешественники-исследователи XVIII века говорили о себе в своих путевых заметках. А ведь их впечатления в значительной степени формировали отношение западных политиков к России.
Мало того, они оказывали влияние и на правителей России, которые, с одной стороны, страстно желали быть равными французским, а после Французской революции британским и немецким государям, а, с другой стороны, должны были управлять огромным и многогранными государством, которое не могло одновременно развиваться в каждой своей точке. О тогдашней столице Санкт-Петербурге можно было сказать то же, что и говорят сегодня о Москве: по Москве нельзя судить о России.
Спор об историографии
Западные путешественники, дипломаты и интеллектуалы считали, что они превосходят своих собеседников в России, и давали им это понять. Свидетельства тому можно найти уже в текстах раннего нового времени (XVI — первая половина XVII века), когда первые писатели-путешественники решились поехать на Восток. Возникший тогда заколдованный круг из западных предубеждений и русских страхов существует и поныне. В историографии — и это убедительно доказывается в работе Ефимова — этот заколдованный круг находит свое отражение в вопросе, является ли историография в России русской или западной. Это предмет большого спора.
Одним из борцов за патриотизм и за ослабление влияния иностранцев, прежде всего немцев, был русский ученый Михаил Ломоносов. Его не устраивала теория, согласно которой русские рассматривались как потомки скандинавских племен. Ломоносов ставил вопрос, который и сегодня занимает защитников пронизанной мистицизмом истории происхождения русского народа: «По мне так пусть об этом судит тот, кто разбирается в политике: не будет ли вредно для славы русского народа, если его происхождение и его название будут датированы таким поздним периодом и будет проигнорировано все то древнее, в котором другие народы ищут славу и честь?»
Русские историки упрекали позже Екатерину Великую (1729-1796), немку по происхождению, в том, что она нанесла вред русскому духу и культуре. Парадоксально, что историк Михаил Щербатов (1875-1962) в своей критике абсолютной монархии находился под влиянием западных интеллектуалов.
В России ремесло историков развивалось в ходе споров о самых древних письменных русских источниках, о влиянии чужаков на историографию, о ее патриотических задачах или ее развлекательной ценности. В попытках найти собственные значительные исторические фигуры новые исследователи изучали церковные архивы, систематизировали документы и способствовали тем самым прогрессу образования. Но над всем этим всегда довлел вопрос: Все это истинно русское или нет? Речь шла об идентичности и самосознании русских. И при этом выкристаллизовывалась мысль — такая привлекательная, обещающая столько самоуважения, — что ее отстаивают по сей день: Россия возникла из самобытного народа в борьбе против чужестранных захватчиков.
В 20-х годах XIX столетия, то есть вскоре после вторжения и катастрофического отступления Наполеона из России и восстания оппозиционной группы декабристов в декабре 1825 года, вышел двенадцатый том исторического труда Николая Карамзина (1766-1826). Он сам не дожил до успеха своей работы, но она была оценена чрезвычайно высоко и оказала большое влияние на развитие науки. Ефимов так пишет об этом труде: «Публикация „Истории государства российского" была более важным явлением, чем просто рождением национальной историографии. Оно ознаменовало собой рождение нации как таковой, формулирование русской национальной идентичности». Как и на Западе, утвердилась новая идея организации государства — идея нации.
Интеллектуальная жизнь в России XIX века была слишком обширной, чтобы рассказать о ней в рамках данной статьи. Ее развитию способствовали многочисленные социальные реформы, оживленный культурный обмен с Европой, численный рост образованного сословия (в основном мужчин) и социальное напряжение. Но особое значение имеет нечто другое: «золотой век» русской культуры — это абсолютно дезориентирующее понятие, применяемое к XIX веку. Ведь культурный расцвет происходил почти исключительно в Санкт-Петербурге и Москве, проблески технического прогресса наблюдались еще в некоторых индустриальных центрах на Урале. Но в общем и целом сельские регионы пребывали в глубоком сне.
Провинция, которая всегда плелась в хвосте прогресса, отставала все больше и больше. Огромный размер России — ее проблема. «До неба высоко, а до царя далеко», — гласит старая русская пословица. Какое дело было деревне до новомодных реформ и идей двора и горожан?
Если сегодня речь заходит о Европейском союзе и о различиях в скорости развития его членов, то это очень часто вызывает реакцию отторжения: этого не может быть, потому что этого не должно быть. Но различия есть. Они есть даже внутри отдельных государств, прежде всего между городом и деревней. Возможно, что данные различия в уровнях развития обусловлены и величиной каждого отдельного государственного образования. Следствие таких различий — политическая напряженность в обществе. В России конца XIX и начала XX века она привели к социальному взрыву.
В конце своей книги о российской историографии Ефимов анализирует работу одного советского историка, которая была в полном объеме опубликована после распада Советского союза, но прошла практически незамеченной. В этой работе было сделано открытие, которое интересно и для Европы.
Речь идет об историке Леониде Милове. Он сделал нечто совершенно невообразимое, а именно соединил статистические данные времен Екатерины Великой с новейшими технологиями. Так как московские компьютерные эксперты должны были в то время предоставлять свои ресурсы прежде всего для военных нужд, Милом начал сотрудничать с молодыми компьютерщиками из Новосибирска. Старая поговорка «до неба высоко, до царя далеко» в этом случае сработала в продуктивном смысле.
Милов заложил в советские компьютеры данные двухсотлетней давности о сельскохозяйственных условиях в царской империи. Результаты статистического анализа противоречили не только советской исторической науке. Оказалось, что материальные условия в стране до революции не соответствовали предположениям Маркса, а затем и Ленина, а носили более фундаментальный характер. Милов установил на основе своих анализов, что различия между (Западной) Европой и Россией действительно существовали, но это были не те различия, на которые любили ссылаться националисты, консерваторы или панслависты. Это были различия, обусловленные природой, а они в свою очередь определяли традиции и обычаи народа и накладывали тем самым отпечаток на общество.
Для того чтобы кратко пояснить результаты исследований Милова, Ефимов цитирует одного российского историка XIX века: «Для Западной Европы и ее народов природа — это мать, для Востока и народов, которым суждено было судьбой там жить, она — мачеха». Климатические условия в России сложные: периоды роста растений во многих областях страны короче, погодные аномалии чаще, качество почв хуже, чем на Западе.
Со статистической точки зрения, каждый третий год был для русских крестьян плохим годом. Их жизнь была более непредсказуема, чем у крестьян на Западе. Их нежелание осуществлять реформы из Петербурга, а затем из Москвы, было связано не с глупостью или ленью, а прежде всего с опытом, что все новое связано с еще большим риском, если конкретно, то с голодом и смертью. Консерватизм провинции не был чем-то иррациональным, с точки зрения людей, там живших, он обеспечивал им выживание.
Спустя почти три века после зарождения современной историографии в России бывший советский историк пришел таким образом к выводам, объясняющим различия между Западом и Востоком. Они не могут не разочаровать тех, кто ищет их в какой-то особой возвышенной самобытности России. Они разочаруют националистов и консерваторов. Но они помогут объяснить, почему некоторые процессы проходят в России не так, как на Западе. Окружающая природа накладывает свой отпечаток на людей, она влияет и на социальный порядок общества, а он в свою очередь влияет на политику — и наоборот.
По собственным словам Артема Ефимова, он в своей книге хотел лишь показать, как развивалась современная российская историография. Но ему удалось большее. Книга показывает, как ведущие интеллектуалы накладывают свой отпечаток на страну, влияют на ее развитие и объясняют ее особенности. Книга Ефимова делает Россию немного понятнее.