В конце прошлой недели, когда большая часть политического класса Америки была потрясена развязкой битвы за одобрение кандидатуры Кавано, вице-президент Майк Пенс выступил с широким обращением по отношениям США с Китаем, где разъяснял, почему администрация Трампа привержена противодействию их экспансионистским проектам. По большей части, это был знакомый список жалоб на усилия Китая по принуждению своих соседей в западной части Тихого океана, его торговые злоупотребления, его враждебность по отношению к религиозной свободе, а также его поддержку сомнительных режимов по всему миру. Тем не менее, в середине своего выступления вице-президент сместил акцент, перейдя от разного рода способов, которыми китайская партия-государство действовала в мире за пределами Америки, к тому, как она стремилась влиять на политическую и культурную жизнь внутри нее.
В частности, Пенс предупредил что «Китай хочет видеть другого американского президента», и что Пекин с этой целью мобилизует «скрытых акторов, фронт-группы и пропагандистские каналы, чтобы сместить акцент восприятия американцами китайской политики». К настоящему времени для руководителей американских транснациональных корпораций стало обычным делом осуждать торговую политику администрации Трампа, и тот факт, что они это делают, вполне объясним. Жестокие трудовые репрессии Китая и его политика субсидирования промышленников за счет домашних хозяйств оказались весьма выгодными для тех, кто ищет дисциплинированную и относительно дешевую рабочую силу независимо от гражданства. По словам Пенса, однако, в торговой политике есть еще один слой: высокопоставленные китайские чиновники угрожают наказанием бизнес-руководителям, которые не денонсируют тарифы США. Он указал на рост степени изощренности, с которой Пекин продвигает внутренние политические разногласия в Америке, о чем свидетельствует его нападки на ответные тарифы для регионов и отраслей, которые, как полагают, будут иметь решающее значение для исхода голосования на промежуточных выборах в 2018 году, а также его проницательные усилия, направленные на то, чтобы заставить замолчать критиков китайской политики в университетских городках, отчаянно нуждающихся в китайских деньгах.
Все это находится в соответствии с прямым и настойчивым утверждением президента Трампа о том, что «мы обнаружили, что Китай пытается вмешаться в наши предстоящие в ноябре 2018 года выборы, чтобы ослабить позиции моей администрации», а также, что более очевидно, «они не хотят, чтобы я — или мы — победили, потому что я первый президент за все времена, бросивший вызов Китаю в торговле».
Разумеется, можно было бы рассматривать как опасных соперников и Россию, и Китай, и я, конечно же, так и делаю. Но в эпоху активизации партизанской вражды, когда большое число американцев ставят под сомнение легитимность президентства Трампа, а также все большее число видят в Дональде Трампе своего защитника, логично, что демократы и республиканцы не смогут пересилить себя и согласиться в том, какая из реваншистских сил мира должна служить тем, кого можно было бы назвать нашим вероятным противником или, как как-то сказал гарвардский политолог Сэмюэль Хантингтон, чем-то «другим», что придает нашей большой стратегии идеологическую форму.
В 1997 году, вскоре после распада cоветского блока, Хантингтон предупреждал, что американская большая стратегия теряет свою согласованность отчасти потому, что убежденческая идентичность Америки уже давно определяется в противовес именно такому «другому». В первые дни республики, заметил он, именно Британия предложила этот необходимый контраст: в то время как британцы жили под управлением тирании и иерархии, американцы говорили себе: мы наслаждаемся свободой и равенством. В последующие годы роль вероятного противника играли вильгельмистская Германия, а затем нацистский и советский тоталитаризм, которые опустошали мир на протяжении большей части XX века. Таким образом, распад Советского Союза вызвал своего рода кризис идентичности. «В то время как войны временами могут привести к расколу в обществе, — писал Хантингтон, — общий враг часто может способствовать укреплению идентичности и сплоченности между людьми. Ослабление или отсутствие общего врага может сделать только обратное».
То, чего Хантингтон не вполне ожидал, заключается в следующем: Америка оказалась разделенной между двумя убежденческими идентичностями: одна — правая, другая — левая, и представители каждой из них видят себя в противостоянии разным врагам. Образец этого можно увидеть в более ранних эпохах. Считайте, что поколение основателей было непримиримо разделено по вопросу о том, что представляет большую угрозу американской свободе — революционная Франция или Британская империя. В начале 1900-х годов имели место дебаты между германофилами, многие из которых были прогрессистами и социалистами немецкого происхождения, и англофилами, которые приняли идею мирового порядка, совместно управляемого британско-американским кондоминиумом. Сейчас разница заключается в том, что даже в предполагаемых сумерках американского глобального лидерства наши убежденческие столкновения находят отражение во всем мире.
Таким образом, Соединенные Штаты оказались в эпицентре не одной, а двух «холодных войн». Для космополитических либералов именно Россия является главным геополитическим противником Америки. Даже в ослабленном и обнищавшем российском государстве они опасаются той ловкости, с которой действуют его представители, попустительствуя нелиберальным элементам в различных рыночных демократиях мира, чтобы подорвать их изнутри. Националистические консерваторы видят гораздо более серьезную угрозу американским интересам в растущей китайской мощи, и они становятся все более открыты для использования силы государства для сопротивления и противостояния хитростям Пекина, несмотря на цену в виде экономической свободы, которую вполне возможно придется заплатить.
Нетрудно понять, почему Россия занимает такое важное место в либеральном воображении. На данный момент мало кто сомневается в том, что российское государство стремилось посеять хаос и раскол в США и демократической Европе отчасти из убеждения, что западные либералы сделали то же самое на всем постсоветском пространстве Евразии. Хотя степень влияния российских информационных операций на исход президентских выборов в США в 2016 году оспаривается, представление о том, что они сыграли решающую роль, является символом веры среди либеральных критиков Трампа, для которых Владимир Путин является идеальным контрастным фоном.
Путинское правление определяется, в первую очередь, как разновидность клептократии, но также оно характеризуется явным и часто невменяемым антилиберализмом, в котором главными врагами российской нации являются силы, выступающие в защиту прав геев и феминизма. Как утверждал американский писатель Тимоти Снайдер, крестовый поход путинизма против прав геев был призван «превратить требования демократии в туманную угрозу российской невинности: голосование = Запад = содомия». Определяя либерализм как политику сексуальных извращений, Путин определяет свой собственный режим как защитника мужественности и традиционализма, а также как естественного союзника всех тех, кто защищает государственный суверенитет от предполагаемого космополитического заговора, направленного на ослабление традиционной семьи. Короче говоря, Путин приглашает космополитических либералов рассматривать Россию под его властью как своего врага — так же, как он приглашает правых популистов в западных демократиях видеть в нем друга.
Америка, которая выступает против путинской России — это Америка, которая удвоит свою приверженность космополитическому либерализму, включая приверженность свободной и открытой торговле на многосторонней, недискриминационной основе, одновременно маргинализируя националистический консерватизм как ретроградный. Альянс НАТО будет укреплен, и это все к лучшему, но США будут придерживаться более осторожного отношения к популистским партиям в Центральной и Восточной Европе — позиции, которая может привести к тому, что эти демократии уйдут дальше с американской орбиты.
А что касается китайской партии-государства, то она точно не будет другом, особенно в свете ее враждебности к гражданским свободам, но заявленная Коммунистической партией Китая приверженность борьбе с изменением климата и неприятие националистических политиков, возможно, придаст ей определенный престиж и легитимность. Вскоре после инаугурации Дональда Трампа Си Цзиньпин представил себя защитником основанного на правилах международного порядка, Парижского соглашения и Совместного всеобъемлющего плана действий с Ираном, и при этом он завоевал себе поклонников в элитных кругах, особенно среди тех, кто не знает о заключении сотен тысяч уйгурских мусульман за политические преступления. Со временем большая стратегия США, основанная на космополитическом либерализме, может стать более опасной для китайской власти, особенно если китайская партия-государство станет более националистической, поскольку видит меньше необходимости удовлетворять космополитически-либеральные чувства, что кажется вероятным. Но к тому времени экономическая интеграция западных демократий с Китаем может стать необратимой, и Пекин возьмет верх.
Что означало бы для США вместо этого выбрать Китай в качестве своего «другого», как это сделали бы националистические консерваторы? Одним из первых признаков этого является недавний доклад Министерства обороны, в котором подробно описывается растущая зависимость Америки от производственной базы Китая, и угроза, которую это представляет для боевых возможностей страны. В 1990-х и 2000-х годах консерваторы-рыночники могли рассматривать распад СССР как приговор этатизму, а глобальную экономическую интеграцию как однозначное благо. Многие из этих консерваторов-рыночников теперь находят общий язык с космополитическими либералами, в то время как националистические консерваторы переосмысляют свою приверженность невмешательству, с целью решения проблемы, поставленной китайской партией-государством, которое видит промышленный прогресс в качестве центрального условия для своих стратегических амбиций. Если Пекин, а не Москва, является врагом государства № 1, жизненно важно, чтобы США увеличили государственные инвестиции в инфраструктуру и человеческий капитал, и чтобы они управляли американскими фирмами для создания устойчивых цепочек поставок, базирующихся в Америке, а не в китайском промышленном центре. Я подозреваю, что Россия все еще будет соперником, но это будет рассматриваться через другую призму: как потенциальный союзник в затянувшемся конфликте с Китаем, что станет намного яснее, как только Путин покинет сцену.
В культурном плане выбор Китая в качестве вероятного противника имел бы более неоднозначные последствия. Можно представить себе ксенофобский поворот настроений в обществе, направленный против китайских иммигрантов, гостей и студентов, который имел бы уродливые последствия. Тем не менее, можно также представить благодарность китайского народа на том основании, что авторитаризм Пекина больше служит узкой элите, чем простым рабочим. Аргумент, по сути, будет заключаться в том, что США выступают против партии-государства, а не Китая в целом, и что Америка приветствовала бы более справедливое и инклюзивное китайское правительство. Действительно, Пенс привел именно этот аргумент в своем недавнем выступлении. В более широком смысле, Америка, ведущая холодную войну с Китаем, может сделать несколько больший акцент на сплоченности и солидарности в сравнении с космополитизмом, не в последнюю очередь потому, что распутывание американской и китайской экономик повлечет за собой значительные жертвы со стороны бизнес-элиты США — жертвы, которые должны быть оправданы в солидаристических терминах.
Какого врага мы выберем в ближайшие годы? Какую холодную войну мы будем вести наиболее упорно? Ответ в немалой степени будет зависеть от результатов предстоящих выборов. Если история чему-то учит, тогда ставки высоки, и последствия будут ощущаться длительное время.