Я родилась в 1970-х годах и отношусь ко второму поколению читателей Солженицына. «Один день Ивана Денисовича» вышел во Франции в 1963 году, «Раковый корпус» — 1968 году, «Архипелаг ГУЛаг» — в 1973 году. Гарвардская речь прозвучала в 1978 году.
Позволю себе рассказать о моем собственном опыте, не из самолюбования, а потому что он не кажется мне исключительным. После падения Берлинской стены нашей задачей, задачей тех, кто достигали совершеннолетия или же подходили к нему, было даже не вырваться из пут коммунизма, а, скорее, найти ответ для передовой антропологии, которая формировала наши общества с 1960-1970-х годов. Мы выросли и воспитывались в ней, одно время поддерживали ее. Тем не менее мы начали нутром ощущать ее пробелы, к чему подталкивали нас мыслители вроде Алена Финкелькраута (Alain Finkielkraut). Нам было нужно идеологическое очищение, однако идолы, которых нам предстояло свергнуть, были идолами прогрессивизма. Тот предпочитал не замечать или же вообще называл преступлением фундаментальные потребности человеческой души: укоренение, место в истории, право людей и народов на историческую преемственность. Главным кумиром этой идеологии была свобода, которая рассматривалась как разрыв связей. Как утверждалось, у человека будет больше свободы и творчества, если он освободится от любых традиций, сбросит бремя старого мира. Алиби свободы, во имя которой взрослые отказываются от возложенной на них задачи по передаче преемственности. Ребенка больше не ведут в мир, а бросают туда, как говорила Ханна Арендт (Hannah Arendt).
В своем неконструктивном опьянении и убежденности, что они способствуют прогрессу, прогрессисты были невосприимчивы к сомнениям. И тут пришел Солженицын. Он стал тем голосом, который указал на тревожные факты и пошатнул спокойствие прогрессистов. Он пришел сказать Западу, что его представления о человеке испорчены и унизительны. Вы воплощаете свободный мир? Безусловно, но не стоит радоваться, вы еще не отделались от человека, от человека в его человечности. Из вашей лаборатории вышел калека, потерявший душу человек. Он «духовно обезоружен» в той же степени, что и советский человек — именно к этому факту Солженицын стремился привлечь внимание Запада. Иначе, это своеобразная интерпретация вопроса поэта Сен-Жон Перса (Saint-John Perse): «Когда же зайдет речь о человеке? Хоть кто-то подаст голос? (…) Поскольку речь идет о человеке и его отказе». Нам, западным обществам, следовало задуматься об этом не меньше, чем нациям, которые находились под коммунистическим игом. И один человек все же подал голос, чтобы напомнить нам об этом.
Как говорил Солженицын, эта превозносимая Западом идея взращенного человека неизбежно приведет (если мы продолжим идти по этому пути) к антропологической, цивилизационной и экологической катастрофе. Человек, цивилизации (множественное число тут важно, поскольку речь идет о каждой цивилизации со своими особенностями) и природа связны между собой. Будущее цивилизаций и природы зависит от жалкого создания под названием «человек». Поэтому именно ему нужно в первую очередь придать второе дыхание, в некотором роде вернуть ему душу. Доказать, что его нельзя свести к отвратительному представлению о нем, которое культивирует так называемый прогрессивный Запад.
Когда Солженицын произнес речь в Гарварде в 1978 году, с пылом представив все эти темы, мы находились лишь в самом начале процесса. Когда мы читаем его, как в моем случае, в 1990-х годах или тем более сейчас 40 лет спустя, разрушения накопились, а объявленная изгнанником катастрофа в полной мере свершилась. Прогрессистская идеология не сумела создать более свободного человека и не вылилась в творческую оргию, а высвободила в человеке его животную сущность: потребительство, требовательность, невоздержанность, стремление к удовлетворению аппетитов и желаний, которые возносятся в ранг права. Она создала пустых людей, о которых писал Элиотт, размазанных по настоящему личностей, которые лишены исторической глубины, заключены в тюрьме настоящего, охвачены страстями благополучия и заняты только самими собой. Эта идеология отвернулась от связей народов с их историей и идентичностью, повлекла за собой уничтожение уникальности цивилизаций. Наконец, она разрушила природу.
Таким образом, я нашла у Солженицына, а также его подражателей из Центральной Европы вроде Вацлава Гавела, Яна Паточки и Лешека Колаковского, основы другой антропологии. То, что сделало Солженицына пугалом для прогрессистов, стало для меня настоящим сокровищем.
Именно его критика юридической демократии или юридической жизни (в зависимости от того, какой термин вам предпочтительнее) четко выделила идею человека, которую Солженицын противопоставлял прогрессистской антропологии.
Что такое юридическая демократия или жизнь? Стоит ли уточнять, что для автора «Архипелага ГУЛаг» речь, разумеется, не идет о правовом государстве и авторитете закона. Нужно быть очень недобросовестным, чтобы вообразить себе нечто подобное. Он сам предельно четко говорил об этом в гарвардской речи: «Всю жизнь проведя под коммунизмом, я скажу: ужасно то общество, в котором нет беспристрастных юридических весов».
Солженицын осуждает общества, в которых право проникает во все сферы существования. Где только закон определяет отношения между людьми и к вещам. Где у каждой проблемы должно быть юридическое решение. Где, как следствие, принцип ограничения опять-таки доверен одному лишь закону: все, что не запрещено, — разрешено, хором кричат демократы.
В таком типе общества каждый занят, поглощен тем, чтобы расширять свою сферу, «идти своим путем», «расцветать» (как любят говорить наши педагоги). И так пока человек не наталкивается на законодательное ограничение. Раз этот закон выводит его из себя, поскольку становится препятствием для движения вперед, он либо «лавирует», как говорит Солженицын, и находит средства обхода, либо мобилизуется, чтобы добиться его отмены (примеров тому множество: взять хотя бы расширение вспомогательных репродуктивных технологий на одиноких женщин и женские пары, или же суррогатное материнство).
Что же такого предосудительного в этом образе жизни, «юридизме» западных обществ? Почему Солженицын не хочет, чтобы российское общество обратилось в него после освобождения от ярма коммунизма?
Вместе со свободой и для ограничения этой свободы ему дана способность контролировать и ограничивать себя. Лео Штраус (Léo Strauss) говорил о священном ужасе, который идет рука об руку с осознанием свободы, «предчувствии того, что не все дозволено». «Мы можем назвать этот ужас священным, естественной совестью человека», — писал философ. Он был убежден, что «тормоз такой же естественный и непосредственный элемент как и свобода». Трагизм юридической жизни в том, что она гасит эту естественную совесть, притупляет ее.
Солженицын же воспринимает свободу как автономию, способность поставить перед собой законы (современники же разыгрывали свободу против автономии) и ответственность. Эта тема прослеживается у всех больших мыслителей тоталитаризма, Ханны Арендт, Лео Штрауса, коммунистических диссидентов. «Кто такой гражданин?— задавал вопрос Вацлав Гавел. — Существо, которое открыто для ответственности за мир». Отвечать за свои поступки, за доверенную нам уникальную и смертную цивилизацию, за наши дела перед усопшими, современниками и потомками — это доказательство того, что даже в наше мирское время возможна некая форма трансцендентности.
Эта фигура представляет собой фигуру куда более благородного человека, чем существо, которое не признает ничего кроме собственных аппетитов, раб своих желаний, не считающий себя никому и ничем обязанным.
Мне хотелось бы подчеркнуть один момент, который мне кажется очень важным и отражает оригинальность вклада Солженицына в эту мысль ограничений: в призыве к самосдерживанию и самоограничению на кону стоит не только будущее планеты, но и человеческая сущность, человек в своей человечности. По его словам, человек, который утвердился в сфере закона без стремления пойти выше, почти не использует высочайшие людские возможности.
Даже если планета не стоит на кону, кто может без содрогания смотреть на человека, которого представляют наши общества? Этот вопрос должен встать перед нами, когда мы наблюдаем за всеми отступлениями от терпения, внимательности, интеллектуального труда, памяти, способности учить наизусть. Я не перестаю спрашивать себя: Что с нами случилось, раз мы настолько поступились нашими высокими порывами? На человека больше никто не рассчитывает? В этом заключается вся странность нашей эпохи. Мы даем ему технические устройства и вживляем чипы, чтобы сделать его «производительнее», но в то же время не развиваем его естественные благородные качества, в результате чего они атрофируются.
Нет сомнений, что Солженицын не хотел оказаться перед выбором между режимом без юридических весов и обществом, в котором нет ничего кроме них (поскольку оно также недостойно человека).
Из всего вышесказанного нужно вынести важный урок: нельзя, с одной стороны, выдворять машины из города во имя будущего планеты, а, с другой стороны, принимать инклюзивную орфографию с презрением к наследию веков. Либо мы вернем человеку способность ставить перед собой границы в знак верности чему-то более высокому, чем он сам, как этого требует мир (естественный и цивилизационный), либо это чистой воды развлечения, показушность и социальная инженерия.
Способность ограничивать себя имеет огромное значение для человека. У нее двойственная природа (здесь следует особо подчеркнуть слово «природа», поскольку это данность его существования). Не все является историей, социумом и человеческим конструктом. Именно поэтому сведенный к потребителю человек является калекой. Его природа не получает в нем отражения. Поэтому ему нужно пойти против всех призывов принять мир таким, какой он есть. Ханна Арендт говорила об «унизительном обязательстве соответствовать своему времени». Прислушиваться к словам Солженицына, как вчера, так и сегодня, значит вооружаться против отречения.
Нравственные императивы хрупки и требуют формирования, взращивания, развития. Будущее таких нравственных аффектов как стыд, честь и отвага, стоит сейчас на кону в западных обществах.
Среди всех истин, которые открыл Солженицыну лагерный опыт, была одна особенно важная. Это двойственность человека, присутствие в каждом из нас добра и зла. В отличие от прогрессистов и последователей Руссо, которые считают человека хорошим по своей сути и считают, что у зла исключительно социальные корни, Солженицын вновь открывает доктрину первородного греха. Приведем эти выдающиеся строки из «Архипелага»: «Пусть захлопнет здесь книгу тот читатель, кто ждет, что она будет политическим обличением. Если б это так просто! — что где-то есть черные люди, злокозненно творящие черные дела, и надо только отличить их от остальных и уничтожить. Но линия, разделяющая добро и зло, пересекает сердце каждого человека. И кто уничтожит кусок своего сердца?..В течение жизни одного сердца эта линия перемещается на нем, то теснимая радостным злом, то освобождая пространство расцветающему добру. Один и тот же человек бывает в свои разные возрасты, в разных жизненных положениях — совсем разным человеком. То к дьяволу близко. То и к святому».
Я говорю о человеке как о духовном, нравственном создании. Я намеренно использую слово «создание», поскольку оно, как мне кажется, соответствует мысли Солженицына о зависимости человека от того, что не является им. Он напоминает, что человек — не первооснова и не первопричина самого себя (в этом заключается главный идол прогрессистов, их тенденция гипертрофировать волю, их конструктивистская страсть). Он не подарил себе жизнь. Мир не начался с ним, а предшествовал ему. Таким образом, слово «создание» говорит о его конечности и в данном случае отнюдь не случайно.
Дело в том, что современный человек объявил непримиримую войну всем видам ограничений. Он гордится бесконечным расширением своих возможностей, преодолением препятствий и сопротивления, как природного, так и культурного. Он восстает против любой данности существования. Именно так проект современности подрывается тоталитаризмом, который сделал вседозволенность своим императивом. По словам Арендт, это доказало только одно: что все может быть разрушено.
В критике юридизма современных обществ Солженицын формулирует глубокое осуждение того, как юридический образ жизни формирует лишенные жизненных сил общества: «Право слишком холодно и формально, чтобы влиять на общество благодетельно. Когда вся жизнь пронизана отношениями юридическими, — создается атмосфера душевной посредственности, омертвляющая лучшие взлёты человека». Управляемое одним лишь правом общество состоит из бездушных людей (все это связано и с упадком отваги) и увядает. Нравы же представляют собой динамичные принципы жизни: по словам Монтескье, они «вдохновлены», тогда как законы просто «установлены».
Солженицын относится к числу тех, кто позволили нам понять новизну тоталитарных режимов (с прецедентом в мировой истории, пусть и меньших масштабов). Идеологическая страсть на самом деле дает определение тоталитаризму: это восприятие действительности через призму идеи и превращение людей в материал, который обрабатывается по некой абстрактно определенной программе без учета сопротивления человека из плоти и крови. В этом заключается весь ужас и трагизм таких режимов. У политического действия, которое рассматривается как возрождение человека, могут быть лишь самые прискорбные последствия.