Каждому, кто посмотрит этот уже не новый и совершенно неординарный фильм российского режиссера Алексея Германа, уготовано визуальное изумление — а также растерянность, недоумение, ужас и отвращение. Последний фильм Германа «Трудно быть Богом» вышел в 2015 году, через два года после его смерти.
Перед нами — фильм, который вышел раньше, в 1998 году. Его сюжет весьма условно навеян эссе-мемуарами Иосифа Бродского «Полторы комнаты» (In A Room and a Half), которое, кстати, было гораздо точнее экранизировано в фильме Андрея Хржановского, снятом в 2009 году.
Фильм Германа совсем другой. Воспоминания Бродского о жизни с родителями в крохотной петербургской квартирке в послевоенные годы, о том, как у них с десятками других жильцов был общий туалет и ванная — это всего лишь отправная точка для невероятной сюрреалистической фантазии и нигилистической политической сатиры, обнажающей цинизм и насилие, демонстрирующей зверства и жестокость, которые вызывают не столько насмешку, сколько сильный протест и неприятие. Разворачиваются похожие на сон сценарии, беспорядочно звучат обрывки афористического диалога, все изображено документально ярко, и реалистично. Фильм снят в высококонтрастном черно-белом цвете, состоит из серии длинных, непрерывных кадров и насыщен собственной галлюцинаторной энергией. Камера Германа плывет сквозь хаотичное скопище людей — ругающихся, дерущихся, шепчущихся, плетущих интриги, ноющих (от страха) и смеющихся (в пьяной радости).
В центре этого гротескного, эксцентричного, калейдоскопического фильма — генерал Кленский. Это история (хотя это слово вводит в заблуждение, поскольку предполагает нечто убедительное) о том, как его сначала арестовали по «делу врачей», отправили в лагерь, зверски изнасиловали в специально присланном фургоне со странной надписью «Советское шампанское», а потом отпустили и под конвоем отправили оказывать помощь некоему высокопоставленному чиновнику, бывшему на грани жизни и смерти.
Это, конечно же, Сталин, находящийся в почти коматозном состоянии и настолько изможденный, что Кленский его фактически не узнает и спрашивает пораженного партийного чиновника: «Это ваш отец?». «Какой отец?», — удивленно бормочет тот в ответ. Совершенно ясно, что Кленского туда доставили, чтобы он оказался «крайним». Если он сможет вылечить славного вождя — хорошо, а если нет, то им понадобится кто-то, кого можно будет обвинить в его смерти.
До этого Кленский выглядел как этакий великан — большой, лысый, усатый человек-медведь, похожий на циркового силача. Благодаря своему воинскому званию и положению в партии он был самым важным человеком в их переполненной квартире, похожей на кроличью нору. Рассказчиком в фильме периодически является его охваченный благоговением, но одинокий сын-мальчишка. Кленский самоуверенно и важно расхаживает по своей квартире, забитой многочисленными жильцами, иногда тренируется на гимнастических кольцах, а затем стремительно проносится по госпиталю в сопровождении подчиненных, ухаживающих за пациентами, перенесших операцию на головном мозге.
Но кольцо вокруг него сужается, к нему уже подбираются — как раз тогда, когда загадочным образом и практически без причины был избит и арестован некий истопник — очевидно, за то, что случайно наткнулся трех человек, по виду напоминавших оперативных работников, которые собирались проводить операцию. Авторитет Кленского не спасет его от паранойи и страха, которыми Герман наполняет сам сюжет фильма. В стране свирепствует антисемитизм. Как цинично выразилась партийная газета: «Мы не против евреев, мы против сионистов! Путать эти понятия было бы преступлением!» Вообще-то, не совсем ясно, является ли Кленский евреем. Но однажды в больнице Кленскому попадается человек (явно «чужак») — его абсолютный двойник. Неужели партия собирается убить его, посадить в тюрьму или как-то по-другому сделать так, чтобы он «исчез», задействовав кого-то, кто на некоторое время займет его место?
Тайна с двойником так и не разгадана — обычно карательный эффект арестов заключается в очевидности исчезновения. Но это неприятно напоминает «двойников» Сталина, о которых ходили слухи, и о различных «наборах близнецов», которые появляются в поле зрения.
«Стихи всплывают в моей памяти, как парусники в тумане», — говорит кто-то. Именно так и из экрана выплывает практически каждый персонаж, каждая сцена, каждая строка. Очень часто камера Германа уплывает назад или уходит в сторону, и мы видим какое-нибудь новое гримасничающее лицо. Что здесь происходит?
Практически каждый кадр эффектен и кажется последним — удачным обескураживающим и вызывающим ужас ходом, композицией, которая была бы стать венцом менее значимого фильма. Но через мгновение появляются пронзительные и похожие на сон кадры. При каждом движении камеры возникает другая жуткая ситуация, другая шокирующая сцена. Бредовый кинофантазм.