В конце весны 2016 года Эрика Кристенсен (Erika Christensen), будучи на 32-й неделе беременности, узнала, что ребенок, которого она вынашивает, будет нежизнеспособен вне матки. Ее врач сообщил ей, что его состояние будет «несовместимо с жизнью». Кристенсен и ее муж отчаянно хотели ребенка, — они назвали его Спартак, так тяжело он боролся за свою жизнь, — тем не менее она приняла решение немедленно прервать беременность: если ребенок родится, он будет страдать и долго не проживет; она хотела свести его страдания к минимуму, насколько это было в ее силах. Кристенсен жила в Нью-Йорке, штате, где с 2014 года от 25% до 27% беременностей оказываются прерваны в результате аборта. Аборт был узаконен в Нью-Йорке в 1970 году, за три года до рассмотрения Верховным судом СШАдела Роу против Уэйда. В большинстве других штатов аборт считался преступлением, в то время как в Нью-Йорке он продолжал оставаться преступлением, но здесь было сделано больше исключений. Он до сих пор регулируется уголовным кодексом, и, как узнала Кристенсен, в Нью-Йорке считается преступлением, если аборт совершается после 24-х недель беременности, за исключением случаев, когда жизнь матери находится под угрозой. Даже если находящийся в утробе младенец окажется нежизнеспособен после рождения, женщине придется делать аборт в другом месте.
Политики почти десять лет пытались принять закон о репродуктивном здоровье: он должен был вывести аборт из уголовного кодекса Нью-Йорка и принять на законодательном уровне средства защиты прав, указанные в постановлении по делу Роу против Уэйда, утверждающем право женщины на аборт — с некоторыми ограничениями — в законе штата. Закон о репродуктивном здоровье был неоднократно одобрен законодательным собранием штата, находящимся под контролем демократов, но он так и не был принят сенатом штата, где доминируют республиканцы.
Кристенсен и команда лечивших ее врачей договорились о ее переезде в Колорадо, где аборт регулируется, в сущности, как любая другая медицинская процедура. Благодаря матери она собрала более десяти тысяч долларов, чтобы оплатить операцию и поездку. В Боулдере врач по имени Уоррен Херн (Warren Hern) ввел ей инъекцию, остановившую сердцебиение плода, но воспрепятствовавшую кровотечению и началу родов. Ожидая после процедуры свой рейс, она не могла избавиться от ощущения, что сделала что-то постыдное и противозаконное. Кристенсен вернулась в Нью-Йорк и перенесла мучительное мертворождение в больнице.
Спустя полторы недели после этого она написала мне электронное письмо. Я работала на сайте «Джезебел» (Jezebel), где часто публикуются сюжеты, связанные с законом об аборте. Кристенсен хотела рассказать, что она пережила. Когда мы говорили по телефону, у нее все еще поступало молоко. Ее первый опыт беременности с самого начала был мучительным, а законы штата Нью-Йорк лишь усугубили его.
Когда штат Нью-Йорк впервые легализовал аборт в 1970 году, он стал всего одним из четырех штатов, где эта процедура была законна. Из этих четырех штатов законодательство Нью-Йорка было наиболее либеральным, так как не требовало проживания в штате. С июля 1970 по январь 1973 года около 350 тысяч пациенток, проживающих за пределами штата, приехали в Нью-Йорк; за первые два года после принятия закона штата 60% женщин, сделавших аборты в Нью-Йорке, приехали на операцию из других штатов. «Нью-Йорк был своеобразным оазисом», — рассказала мне недавно Кэти Уотсон (Katie Watson). Уотсон — профессор, специалист по биоэтике в Северо-Западном университете, бывший юрист отделения Американского союза защиты свобод в штате Иллинойс, автор книги «Алая буква „А": этика, закон и политика обычного аборта». «Он изменил ситуацию в национальном масштабе, — рассказывает она о Нью-Йорке. — Но после этого местное законодательство не обновлялось».
Значительное большинство абортов проводится в течение первого триместра. Менее 10% абортов происходит на сроке от 14 недель и позже, и, согласно данным Института Гуттмахера, лишь немногим более 1% абортов проводится на сроке от 21 недели и позже. Учитывая редкость абортов на поздних сроках, мало кто из избранных политиков готовы рискнуть своим политическим весом и представить этот вопрос на рассмотрение. Аборты на поздних сроках вызывают у людей глубокий дискомфорт: на этом этапе беременности речь идет уже не о мало похожем на человека эмбрионе размером с лайм.
Врачи, проводящие аборты на поздних сроках, столкнулись с трудностями, связанными с восприятием нерожденного ребенка как личности; возможно, они пережили это в большей мере, чем кто бы то ни было. Несколько лет назад я брала интервью у доктора Сьюзан Робинсон (Susan Robinson): сейчас она вышла на пенсию, а до этого проводила аборты на поздних сроках в Нью-Мексико и снялась в документальном фильме «После Тиллера» (After Tiller), где рассказывалось о всего четырех врачах в США, которые — на момент создания фильма — открыто проводили аборты на поздних сроках. [Доктор Джордж Тиллер (George Tiller), также проводивший подобные операции, был убит активистом борьбы c абортами в 2009 году]. Робинсон рассказала мне, что в своей практике она использовала любые наименования, к которым прибегали ее пациентки. «Если она называет его ребенком, то и я так называю его, — говорит она. — Если она уже назвала ребенка, то и я буду называть его по имени». Она спрашивала у пациенток, особенно у тех, кто попал к ней в связи с аномалиями плода, хотят ли они подержать ребенка на руках и получить отпечатки ступней. Она плакала и молилась вместе с ними. «Вы только представьте себе, что такое на седьмом месяце беременности узнать, что у вашего ребенка не хватает половины мозга, а дома вы уже подготовили детскую, покрасили там стены, вы уже так ждете его появления, и я не хочу, чтобы они уходили после операции без какой-то памяти о ребенке и его рождении», — рассказывала Робинсон.
Мне было около 25 лет, когда я посмотрела фильм «После Тиллера», и тогда я впервые по-настоящему задумалась об аборте на поздних сроках. Меня поразила исходившая от Робинсон аура горестного сострадания. Она каждый день решала моральный вопрос, который приводит в ужас многих людей. Я спросила у нее, как она расставляла границы для себя: отказывалась ли она проводить операцию, если плод был здоров. Это было трудной задачей, сказала она. Порой весомым фактором было то, что пациентке было 11 лет. А если бы пациентке было 15 или 16? «В чем этическая разница между проведением аборта в 29 недель и в 32 недели?», — такой вопрос она задавала себе, взвешивая каждую ситуацию. У нее была пациентка из Франции, рассказала она мне, которая пришла к ней на сроке 35 недель, и она отказала ей в операции. «Это было бы небезопасно», — сказала она.
После того интервью я стала думать, что понять аборты на позднем сроке — значит найти ключ к пониманию аборта и репродукции в целом. Если мы считаем, что аборт — это медицинская процедура, которую женщина выбирает или не хочет делать, проконсультировавшись со своим врачом, то зачем вообще ограничивать аборты в нашем законодательстве? Решение об ограничении абортов законодательным путем основано на представлении, что существуют люди, которые хотят убивать младенцев, и закон существует для того, чтобы препятствовать убийству. Убеждение, что вместо этого следует регулировать аборты, исходя из медицинских показаний, связано с предположением, что аборты на поздних сроках происходят не потому, что женщины и врачи хотят убивать младенцев, а потому что обстоятельства сложились таким образом, что аборт на поздних сроках стал необходимостью, а попавшие в эти обстоятельства женщины и их врачи — как раз те люди, которым в первую очередь пристало решать, когда наступили именно такие обстоятельства.
Катрина Кимпорт (Katrina Kimport), ученый-социолог и доцент отделения акушерства, гинекологии и репродуктивных исследований Калифорнийского университета в Сан-Франциско, в течение последних нескольких лет проводила наиболее всеобъемлющие исследования по проблеме проведения абортов на поздних сроках. У людей сформировано определенное предубеждение против абортов на поздних сроках, рассказала она мне. Они представляют себе, будто женщина, находясь на третьем триместре, вдруг начинает паниковать, или нерешительная бездельница внезапно на 27-й неделе беременности принимает решение, что с нее хватит. «На самом же деле, — рассказала мне Кимпорт, — эти люди планировали выносить своего ребенка и получили жизненно важную информацию, которая изменила их решение. Или это люди, которые просто не знали о своей беременности: люди с некоторыми физическими нарушениями или те, у кого не было типичных симптомов, и, узнав на этом сроке о беременности, они не захотели сохранять ее, а потом из-за ряда препятствий они оказались за пределами положенного срока».
В исследовании, проведенном Кимпорт совместно с Дианой Грин Фостер (Diana Greene Foster), ее коллегой из Калифорнийского университета в Сан Франциско, выяснилось: женщины, выразившие желание сделать аборт на поздних сроках, в среднем, узнавали о своей беременности на сроке в 12 недель; женщины, заявившие о желании сделать аборт в первом триместре, как правило, узнавали о беременности на сроке в пять недель. Одиль Шалит (Odile Schalit), директор «Бриджит-альянс», некоммерческой организации, помогающей женщинам приезжать в Нью-Йорк и уезжать оттуда, чтобы сделать аборт, рассказала мне, что большинство женщин, которым помогла их организация, на данный момент были жительницами Нью-Йорка, которым требовалось покинуть границы штата для проведения аборта на поздних сроках. «Мы почему-то считаем, что люди немедленно должны узнавать о своей беременности и сразу понимать, что делать в этой ситуации, — говорит Шалит. — Мы не учитываем возможности неоднозначных ситуаций, несовершеннолетнего возраста, того, что они должны принять решение об уходе с работы и получении пособия на ребенка, не учитываем, что они могут находится в отношениях, к которым их принуждают, в которых их не поддерживают или в которых они сталкиваются с насилием, не учитываем, что они могут не располагать финансовой независимостью или правом на самостоятельное перемещение и распоряжение своим организмом, что лишает их реального выбора в целом».
Поговорив с Кристенсен в 2016 году, я расшифровала, отредактировала нашу беседу и опубликовала ее на «Джезебел». К моему удивлению (а также к удивлению Кристенсен), за неделю статью прочитали более миллиона человек. Десятки женщин писали мне, рассказывая о своем опыте аборта на поздних сроках; я переслала эти электронные письма Кристенсен, которая в интервью фигурировала под псевдонимом. Социальный работник из «Горы Синай», клиники где Кристенсен рожала, также передала ей предназначенные для нее электронные письма от женщин, которым требовалось прервать беременность в третьем триместре.
Недавно я спросила у Кристенсен о ее решении поговорить со мной и обо всем, что произошло с ней с того времени. «Я позвонила в клинику перед нашей беседой, — рассказала она, — и спросила, существует ли тема, на которую они бы не хотели, чтобы я говорила. Тогда доктор Херн (Dr. Hern) схватил трубку и немедленно сказал: „Эрика, тебе не нужно ничьего разрешения. Это твой опыт"». В последующей переписке с писавшими ей женщинами, — она называла их печальными друзьями по переписке, — она повторяла его наставление: им не нужно было оправдывать свое решение ни перед ней, ни перед кем бы то ни было. Она начала раздумывать о том, чтобы стать активистом за свободу выбора в области абортов под своим настоящим именем. «Любые опасения, связанные с возможностью нападения, с тем, что меня будут обзывать убийцей, рухнули, потому что я не хотела, чтобы люди думали, что мне стыдно».
Через несколько месяцев после публикации материала Кэтрин Бодд (Katharine Bodde), старший советник по политическим вопросам в нью-йоркском отделении Союза гражданских свобод, спросила у меня, не может ли она связаться с женщиной, давшей мне интервью. Она связалась с Кристенсен и рассказала ей о законопроекте о репродуктивном здоровье. В январе 2017 года Кристенсен провела свое первое публичное мероприятие в поддержку закона о репродуктивном здоровье. Через несколько недель после этого она и ее муж, Гэрин Маршалл (Garin Marschall), отправились в Олбани на переговоры с законодателями. Тогда она узнала, что снова беременна. «Они изменили восприятие этой проблемы, — рассказала мне Донна Либерман (Donna Lieberman), исполнительный директор нью-йоркского отделения Союза гражданских свобод. — Ситуация меняется, когда законодатели разговаривают с людьми, которые столкнулись с применением этого закона».
Кристенсен и Маршалл переехали в Балтимор, но они восемь раз ездили в Олбани во время законодательной сессии Нью-Йорка 2017-2018, чтобы поспособствовать принятию этого законопроекта, и порой им приходилось рассказывать свою историю до 12 раз в день. В апреле 2017 года Кристенсен родила чудесную девочку и назвала ее Пеппер. Через месяц Маршалл создал сайт RHAVote.com. В начале 2018 года семья отправилась в поездку по главным городам Америки, чтобы поговорить с людьми на мероприятиях, проводимых кандидатами в Конгресс и в сенат штата. На промежуточных выборах демократы заняли восемь мест в сенате штата, лишили кресел пятерых действовавших должностных лиц и заняли большинство мест с соотношением 40-23 в Палате представителей. Большинство вновь избранных демократов участвовали в мероприятиях в поддержку законопроекта о репродуктивном здоровье.
Вскоре после промежуточных выборов губернатор Эндрю Куомо (Andrew Cuomo) опубликовал заявление о законодательных приоритетах на его третий срок. После назначения Бретта Кавано (Brett Kavanaugh) в Верховный суд «нарушения репродуктивных прав женщин на федеральном уровне» получили столь масштабное распространение, что «возникла угроза, что Верховный суд отменит постановление по делу Роу против Уэйда», — говорилось в заявлении. Куомо настаивал, что и законопроект о репродуктивном здоровье, и всеобъемлющий законопроект о доступности контрацепции должны быть приняты в течение первых тридцати дней его нового мандата.
Законопроект о репродуктивном здоровье был изначально написан с целью получения поддержки со стороны обеих партий, чтобы он мог быть принят в сенате, где большинство мест занимают консерваторы. В законопроекте узаконивались аборты на поздних сроках, как в случае Кристенсен, обусловленные нежизнеспособностью плода. Однако после поддержки со стороны демократического большинства появился новый вопрос, требующий рассмотрения. Существует ли политическая воля, чтобы выйти за пределы постановления по делу Роу и утвердить право женщины на аборт без законодательных ограничений?
«Я не уверена, что люди, — в частности, люди, выступающие за свободу выбора в вопросе абортов и верящие в ограничения, а это большое количество людей — в полной мере осознают сложность этой проблемы», — рассказала мне Кристенсен. Факты из ее собственного опыта, сообщила она, находили сочувствие даже среди религиозных консерваторов: она является белой представительницей среднего класса, которая хотела стать матерью. Но она не расценивала свой аборт как трагедию. На ее взгляд, ей повезло в том, что она смогла сделать его. «И то же самое распространяется на случаи, которые законопроект о репродуктивном здоровье не рассматривает, случаи, которые не вызывают подобного сочувствия: вот женщина из сельской местности, она узнала о беременности лишь на сроке 17 недель, у нее уже есть трое детей, и она не получит финансовой помощи на перелет. Этих женщин мы не должны принимать во внимание? И если мы не примем их во внимание, мы хотя бы понимаем, что делаем?» Кристенсен сказала, что, пережив год сильнейших гормональных расстройств, она узнала о том, что беременна дочерью Пеппер, лишь на 17-й неделе беременности.
«Законопроект о репродуктивном здоровье — это огромные, невероятно значительные долгожданные поправки, — говорит она. — Если они будут приняты в существующем виде, это будет огромный шаг в правильном направлении. Но находясь в зале, полном людей, доверяющих женщинам, я не понимаю, почему мы должны доверять им лишь в определенных обстоятельствах. И я боюсь, что, если законопроект о репродуктивном здоровье будет принят, никто не будет готов снова говорить об аборте в Нью-Йорке при нашей жизни. Но мы, безусловно, намерены попытаться».
Закон, регулирующий аборт на основе анализа имеющихся у женщины оснований для него, отталкивается от наличия объективно правильного выбора во время беременности, выбора, который может быть установлен и оценен государственным органом. Но женщина, получившая плачевные новости об эмбрионе, может сделать все, что угодно. Она может принять решение лечь в перинатальный хоспис, например, это образец заботы для родителей, не прерывающих беременность в случаях низкой жизнеспособности ребенка. Женщина, сталкивающаяся с серьезным непосредственным риском из-за беременности, — риск может быть связан как с опасностью для ее организма, так и с опасностью, исходящей от ее партнера, — может принять решение о сохранении беременности и подвергнуть свою жизнь риску. «А что если ваш врач говорит, что младенец проживет только десять дней?— говорит мне Кимпорт. — Что если шанс того, что он проживет до пяти лет, составляет всего 5%? Как осознать это? Как регламентировать принятие этого решения в рамках закона, который должен применяться ко всем?»
«Ситуация весьма усложняется, когда вы говорите, что закон определяет основательность конкретной причины для аборта, — продолжает Кимпорт. — Но когда вы позволяете пациенткам принимать решение об аборте, всё в результате становится намного, намного проще».
Вскоре после промежуточных выборов в ноябре сторонники законопроекта о репродуктивном здоровье — представители Национального института репродуктивного здоровья, нью-йоркского отделения Союза защиты свобод и других организаций — встретились с авторами законопроекта, членом законодательного собрания штата Деборой Глик (Deborah Glick) и сенатором штата Лиз Крюгер (Liz Krueger). Существовала почти стопроцентная уверенность, что законопроект будет принят, но ситуация все равно была деликатной. Демократическое большинство представило на всеобщее рассмотрение ряд новых возможностей: например, в Орегоне аборт является конституционным правом и не имеет вообще никаких законодательных ограничений. Однако представление какой-либо из опций может подвергнуть риску демократическое большинство, благодаря которому они вообще стали возможны. У законопроекта о репродуктивном здоровье до сих пор есть ярые противники. Его недавно осудили католические епископы штата Нью-Йорк; противники абортов утверждают, что законопроект лишает штат возможности привлекать к ответственности мужчин, виновных в домашнем насилии в отношении беременных женщин, и что исключение, связанное с состоянием здоровья матери, и без того позволяет проводить аборты на поздних сроках «по требованию». Республиканская оппозиция, выступающая против законопроекта, в последний год вела себя сдержанно, но, безусловно, вспыхнет в случае внесения значительных изменений.
В конце концов формулировки законопроекта были расширены, — предваряющий законопроект меморандум признает «основополагающее право женщины на доступ к безопасному законному аборту», — но по существу он остался во многом без изменений. 17 января Глик и Крюгер вновь представили законопроект. «После нескольких лет борьбы за это основополагающее право женщин наше время наконец настало», — сказала Глик. Демократы в Сенате сообщили о своем намерении принять законопроект к 22 января 2019 года, годовщине принятия постановления по делу Роу против Уэйда. На недавно проводившемся мероприятии в Барнард-колледже Куомо, стоя на сцене рядом с Хиллари Клинтон (Hillary Clinton) подтвердил свои обещания, связанные с законопроектом о репродуктивном здоровье. Он поклялся, что не примет бюджет, пока не будет принят законопроект о репродуктивном здоровье и Всеобъемлющий законопроект о доступности контрацепции. «Республиканский Сенат заявил: „Не требуется закона штата, регламентирующего постановление по делу Роу против Уэйда. Ни одна администрация никогда не отменит этого постановления"». Куомо призвал законодательное собрание принять поправки к конституции, — которые должны рассматриваться на двух независимых законодательных сессиях, а потом получить одобрение избирателей, — чтобы закрепить репродуктивные права в конституции штата. Это, вероятно, станет следующим значительным шагом для сторонников законопроекта о репродуктивном здоровье.
«Мы должны принять аборт как проблему равенства прав, — рассказала Уотсон, преподаватель Северо-Западного университета. — Только женщины могут столкнуться с последствиями нежелательной беременности после секса». Она, по ее собственному признанию, заинтересована «в переходе от политики сострадания к политике уважения. В рамках политики сострадания женщина получает право на аборт, потому что ее оправдывают. В рамках политики уважения беременная женщина определяет моральный статус своего плода или эмбриона и взвешивает это заключение в соответствии со своей аргументацией». На самом деле, добавила она, её предпочтением было бы вывести этот закон за скобки в этой проблеме. «Почему вопрос об аборте на более поздних сроках не может стать просто проблемой того, что следует или не следует делать врачам?»
Пока я писала эту статью, Кристенсен прислала мне электронное письмо. Она приложила к нему видеозапись с Пеппер, которой уже 19 месяцев: там она в носках радужной расцветки играет с собаками матери. «По мере того, как в других штатах растет количество ограничений, мы столкнемся со значительным увеличением количества людей, приезжающих в Нью-Йорк, — написала она. — Хотим ли мы, чтобы они преодолевали границу штата и чувствовали себя так, словно они умоляют о помощи? Или мы хотим, чтобы они понимали, что в этом нет ничего постыдного, и они могут рассчитывать на поддержку в этих решениях?» После аборта, написала она, и всего, что за ним последовало, она поняла, что у нее получается говорить с людьми на сложные темы. «И мы должны беседовать на эти трудные темы, — добавила она. — Мы должны просить людей справиться с дискомфортом, который вызывает у них эта тема, и, возможно, даже продолжать жить с ним. Мы должны добиться от людей понимания, что им придется отказаться от части комфорта, чтобы открыть женщинам путь к настоящему достоинству, настоящему доверию».
Джиа Толентино — штатный журналист журнала «Нью-Йоркер». Ее первая книга, сборник эссе «Кривое зеркало», увидит свет в августе.