Почему-то до сих пор немало пишут о том, что, мол, чеховский лозунг «В Москву, в Москву!» был своеобразным жизненным и творческим ориентиром для нескольких генераций украинской молодежи. При этом «за скобки» выносится, как по мне, главное: лозунг этот — не лозунг самого Антона Чехова, а лозунг героинь его пьесы, которые живут в трагически-причудливом мире, где российская провинциальная скука сочетается с нереалистичной иллюзией о чуде, которое произойдет только от смены географического местожительства. Сам же Чехов признавал в одном из писем, что не имеет к Москве никаких симпатий…
Впрочем, не будем пересказывать, а предоставим слово самому писателю: «Будь я одинок, я остался бы в Полтавской губернии, так как с Москвой не связывают меня никакие симпатии. Течением жил бы в Украйне, а на зиму приезжал бы в милейший Питер… Кроме природы ничто не поражает меня так в Украине, как общее довольство, народное здоровье, высокая степень развития здешнего мужика, который и умен, и религиозен, и трезв, и нравственен, и всегда весел и сыт. Об антагонизме между пейзанами и панами нет и помину».
Интересно, правда?
И еще фрагмент из письма другу: «Итак, я еду в Украйну, а Вы, крокодил, остаетесь в тундре».
Ну, а вот — для контраста — заключение, собственно, диагноз профессионального врача Чехова на основании наблюдения свойственно российской жизненной суеты: «Вы взгляните на эту жизнь: наглость и праздность сильных, невежество и скотоподобие слабых, кругом бедность невозможная, теснота, вырождение, пьянство, лицемерие, вранье».
Кажется, ничего случайного в этих наблюдениях и оценках нет (Чехов вообще стремился к наибольшей точности в своих текстах). Все здесь опирается на жизненные реалии и факты из биографии писателя.
В мае 1888 года он, вместе со своими родными, снял дачу вблизи города Сумы на берегу Псла. И вот что мы читаем в письмах писателя, о котором едва ли не все его коллеги говорили как о «беспощадно суровом и жестком».
«Я сижу у открытого окна и слушаю, как в старом, заброшенном саду кричат соловьи, кукушки и удоды. Мнет слышно, как мимо нашей двери проезжают к реке хохлята верхом на лошадях и как ржут жеребята… Вчера, в Николин день хохлы ездили по реке и играли на скрипках».
«Пишу Вам из теплого и зеленого далека, где я уже водворился купно со своей фамилией. Живу я в усадьбе близ Сум на высоком берегу реки Псла (приток Днепра)… Вокруг в белых домах живут хохлы. Народ все сытый, веселый, разговорчивый, остроумный… Нищих нет. Пьяных я еще не видел, а матерщина слышится очень редко, да и то в форме более или менее художественной» (при случае замечу, что ни одного закона о запрете материться тогда украинцам не понадобилось.).
«Недавно я путешествовал по Полтавской губернии. Был в Сорочинцах. Все то, что я видел и слышал, так пленительно и ново, что Вы позволите мне не описывать здесь в письме этого путешествия. Тихие, благоухающие от свежего сена ночи, звуки далекой хохлацкой скрипки, вечерний блеск рек и прудов, хохлы, девки — все это так же широколиственно, как хохлацкая зелень, и поместиться в коротком письме не сумеет».
Можно продолжать цитирование, однако остановимся на этом. Потому что просятся некоторые необходимые объяснения.
В первую очередь — слово «хохол» тогда не было оскорбительным. Чехов и сам неоднократно называл себя (и не без основания в силу своего происхождения) «хохлом», а при переписи 1897 года назвал себя официально «малороссиянином» (в этом термине тогда тоже не было ничего негативного). Вспомним, что именно в те годы юная Леся Украинка писала своему дяде, политэмигранту Михаилу Драгоманову в Софию (Болгария): «Ми відкинули назву "українофіли", а звемося просто українці, бо ми такими єсьмо, окрім всякого "фільства"». Это было новацией, хотя само слово «украинец» существовало и в начале ХІХ века, но широко не употреблялось (даже у Тараса Шевченко оно отсутствует). Кстати, позднее Чехов использовал уже другую, более модерную формулу: «В моих жилах течет украинская кровь». А вместе с тем обратите при случае внимание на использование Чеховым оборота «в Украине», которое является для него правилом (это современные российские филологи считают, что нужно говорить и писать «на Украине», а вот Пушкин, Герцен и Чехов говорили и писали иначе).
Исторически изображенные Чеховым «картинки из жизни» относятся к начальным этапам формирования модерной украинской нации. Местные жители сел — это уже не этнический субстрат: из писем писателя и воспоминаний его коллег мы узнаем, что грамотные «хохлы» читают Шевченко и нередко имеют дома «Кобзарь», что их детей местная «панская» молодежь обучает на украинском языке, что те же украинские «паны» организовали лечение селян (к которому вскоре подключился и сам Чехов), что эти селяне умеют не только хорошо петь, но и играть на скрипках (легко ли найдете сейчас такие села?) — и так далее, и тому подобное.
Отмечу, что не только о селянах шла речь — Чехов общался и с рабочими сахарного завода Харитоненко, которые жили преимущественно в тех же селах или в Сумах, но их обычаи были вообще такими же, непохожими на российский, тем более на советский «пролетариат» более поздних времен.
Ну, а то, что Чехов мог адекватно оценить жизнь «пейзан», как он в одном из писем иронически называет селян (впрочем, ирония здесь, скорее, направлена на привычную стилистику речи части тогдашнего образованного слоя, нежели на самих селян), сомнений не вызывает. Хотя бы потому, что он не просто был проницательным достойником русской культуры украинского происхождения, но и свободно владел украинским языком.
Вот так писал об Украине Антон Чехов — известный диагност человеческой жизни Российской империи конца ХІХ — начала ХХ веков. Возможно, он немного идеализировал украинское село Левобережья — но очень и очень немного, потому что в его писательской честности сомневаться не приходится…
А еще Чехов писал Крымскому: «Украина дорога и близка моему сердцу. Я люблю ее литературу, музыку, ее чудесную украинскую песню, полную чарующей мелодии. Я люблю украинский народ, который дал миру такого титана, как Тарас Шевченко».
Отдельный сюжет в контексте «Чехов и Украина» — его взаимоотношения с выдающейся украинской актрисой Марией Заньковецкой. Впервые писатель увидел актрису во время гастролей украинского театра в Москве в роли Софии (пьеса Ивана Карпенко-Карого «Безталанна»), и еще до знакомства в письме к брату он написал: «Заньковецкая — страшная сила!». Лично же познакомились они вскоре в Санкт-Петербурге. Завязались дружеские отношения. В письмах к приятелям Чехов нередко полушутя называл Заньковецкую «хохляцкой королевой» и охотно проводил с ней немало времени. Кое-кто из исследователей считает, что между ними завязался роман, кое-кто отрицает, но факт есть факт: их отношения были искренне дружескими. Ныне сохранилось единственное письмо Чехова к Заньковецкой — от 12 января 1892 года, — из которого становится известно, что он помогал актрисе в создании костюма для роли цыганки Азы (пьеса «Цыганка Аза» Михаила Старицкого). Писатель также сообщал актрисе о своих делах, о том, что едет к голодающим. Писем было немало, но переписка между писателем и актрисой погибла во время пожара в родном селе Марии Заньковецкой Заньках, где была расположена ее фамильная усадьба. Известно только, что в этих письмах шла речь о намерениях Чехова купить имение около имения Заньковецкой на Черниговщине и создать для нее пьесу.
Вот что позднее рассказывала о Чехове Мария Заньковецкая своей знакомой: «Он тоже уговаривал меня перейти на русскую сцену, а я в свою очередь стыдила его, что он, сам украинец, а подговаривает меня к измене. Журила его, что он не пишет на родном языке. А вон мне возражал, что грешно зарывать талант, что на русской сцене дорога шире. Обещал написать пьесу, в которой для меня будет одна роль исключительно на украинском языке. Потом как-то говорил, что уже пишет такую пьесу, но о дальнейшей ее судьбе я ничего не знаю: наши пути разошлись; он начал хворать, эму приходилось жить то в Крыму, то за границей, и больше я с им не встречалась, а удивительной чистоты душевной был человек».
Впрочем, разговоры на эту тему вряд ли можно описать деликатными терминами «уговаривал» и «стыдила»; современники отмечали, что речь шла о бурных, крайне эмоциональных дискуссиях, когда, как говорят, искры сыпались и дым шел. Что ж, обе стороны имели свои резоны, обусловленные проклятием самодержавной империи: в этой империи украинскому театру было разрешено ставить только пьесы этнографического характера, мировая классика на украинском была запрещена, пьесы из модерной жизни также, запрещено было и печатать в империи художественную литературу на украинском языке (вспомним вышеприведенные фрагменты из переписки Агатангела Крымского и Антона Чехова — даже присланная из-за границы художественная литература на украинском языке изымалась!). Только после отмены в 1905 году этих запретов появился Театр Николая Садовского, в организации которого активную роль играла Заньковецкая, где, в частности, ставились пьесы Леси Украинки, Владимира Винниченко, Юлиуша Словацкого и того же Антона Чехова (разумеется, на украинском языке!). Но Чехов до этого не дожил: он умер сорокачетырехлетним, в 1904 году, от туберкулеза…
В общем Чехов был бипатридом, к которым принадлежит определенная часть людей искусства (Бернард Шоу, Корней Чуковский, Владимир Короленко). Этот феномен наличия у художника слова двух родин мотивирован в основном форс-мажорными ситуациями. В силу исторических обстоятельств украинец Антон Чехов стал классиком русской литературы. Реализовать свой потенциал, писавши на украинском языке, в те годы в самодержавной империи он не мог. Это уже после снятия запретов Владимир Винниченко становится одним из самых популярных писателей («Кого у нас читают? Винниченко. О ком везде идут разговоры, как только дело касается литературы? О Винниченко. Кого покупают? Снова Винниченко». Михаил Коцюбинский, 1909 год) и драматургов, его пьесы переводят на русский и немецкий. Чехов же, который органично не мог не писать, вынужден был писать на русском языке, и это отнюдь не отвернуло его от Украины, которая всегда была для него родной, и от украинской культуры…