В субботу во время оппозиционного марша в Москве Кремль устроил сюрприз. Не было никаких традиционных трюков, сопровождающих «несанкционированные» акции протеста.
Не было никакого насилия. Никаких размахиваний дубинками. Никаких массовых арестов. Никаких суровых приговоров. Даже Любовь Соболь, восходящая звезда московского протестного лета, не была задержана.
Вместо этого субботняя акция оказалась самой мирной с того момента, когда представители оппозиции в июле впервые вышли на улицы в знак протеста против того, что их кандидаты не были допущены к участию в намеченных на следующее воскресенье муниципальных выборах.
Так в чем же состояло отличие на этот раз?
Сложно быть в чем-то уверенным, оценивая часто противоречивое мышление Кремля, однако три вещи сразу же приходят в голову.
Прежде всего, Москва пытается завоевать симпатии оппозиции и Запада, и не в последнюю очередь из-за неожиданного предложения Трампа о возвращении России в группу G8.
Каким бы нереальным ни показался такой вариант, Москва делает ставку на частичную реабилитацию в Европе. С этой целью ходят настойчивые слухи о скором обмене пленными с Киевом (некоторые издания ошибочно сообщили об этом как о состоявшемся факте). Получивший известность украинский заключенный Олег Сенцов уже переведен из Сибири в Москву.
Во-вторых, оппозиция сегодня представляет собой разобщенную силу, а некоторые из ее наиболее радикальных элементов предпочли остаться дома. Алексей Навальный, человек, которого Кремль боится больше всего, не стал призывать своих сторонников к тому, чтобы они вышли на улицу. Его внимание переместилось с проведения митингов на поддержку «умной» избирательной стратегии на муниципальных выборах. Возможно, это было интерпретировано как своего рода отступление.
Для оппозиции это, конечно же, был горьковатый опыт. На улицах не было крови. Но было также ясно, что образовавшийся в начале августа импульс уже умер.
Оставит ли лето 2019 года свой отпечаток на будущем развитии событий? Ответ на этот вопрос, судя по всему, зависит от того, как молодые студенты — самые громкие голоса протеста и наиболее очевидные жертвы предпринятых жестких мер — отреагируют на это разочарование.
Появится ли у них широкая солидарность с коллегами, десяткам которых грозит исключение из университета и/или до восьми лет тюрьмы? Или они, как предыдущие поколения, будут напуганы и найдут для себя какую-то форму приспособления?
Не существует какой-то очевидной истории, к которой можно было бы обратиться за примером.
Российские правоохранительные органы, несомненно, воспользовались советскими сценариями в том, что касается использования ночных арестов и суровых наказаний для повышения цены сопротивления. Но на этом параллели заканчиваются.
Такого рода протестов в Советской России было мало, и ни один из них не возглавлялся столь явным образом представителями самого молодого поколения. В те времена было сложно распространять информацию о репрессиях, не говоря уже о подпольных публикациях самиздата.
Характерно, что молодые российские революционеры на самом деле кажутся более беззаботными и в большей степени готовыми рисковать своей личной свободой, чем представители более старших поколений. Парадоксально, но они, похоже, значительно меньше боятся репрессивных зубов нынешнего режима, чем те люди, которые жили до прихода к власти Путина, бывшего шпиона.
Это подспудное напряжение позволяет предположить, что продемонстрированный в субботу мягкий подход окажется в конечном счете аберрацией, а не правилом.