Помимо личных дневников, именно письма позволяют как можно лучше понять внутреннюю жизнь писателя. Но есть в них кое-что и предательское. Несмотря на ощущение близости, часто они рассказывают о расстоянии. Человек пишет тем, с кем он разлучен, кого нет рядом. И часто письма дают нам представление не только об их авторе, но и в равной степени о тех, кому они написаны.
Это касается и писем Андрея Платонова, написанных в течение 30 сложных советских лет (с 1920 по 1950 год, а не с 1930 по 1950, как это написано на обложке, в которую, к несчастью, закралась опечатка). В это время он был инженером и писателем. И хотя как писатель Платонов часто страдал от своей неспособности лгать, трудно понять, что в его письмах, написанных в эпоху диктатуры, по-настоящему искренно.
Но в первую очередь — расстояния. И огромные расстояния большой страны, «дикое сопротивление климата и пространства», и ментальное расстояние между Москвой и тем регионом, куда его сначала послали для участия в проекте по электрификации и мелиорации, а затем, чтобы он писал поучительные репортажи о туркменах и других гражданах периферии Советского Союза.
В своих романах вроде «Чевенгура» Платонов неотразимо показал эту трагедию расстояний: расстояние между советской теорией и практикой, между интеллигенцией и крестьянами, современностью и исконно-вечным, политическими планами и болью, переживаемой в конкретный момент. И именно такое расстояние — внешнее и внутреннее — и должны преодолевать письма.
Конечно, все это очень важно, когда инженер будничным языком должен объяснять какому-то бюрократу, что условия труда неадекватны, или рассказывать, почему заводу нужно больше денег. Но не менее актуально это и для вдохновенных любовных писем, в которых Платонов поэтично пытается в чем-то убедить свою далекую во многих отношениях возлюбленную, написанных отчасти еще до того, как она стала принадлежать ему, а отчасти уже после того, как он был вынужден оставить ее в Москве.
Когда Платонов пишет романы, он создает напряжение между этими разными стилистическими полюсами — экстатическим и бюрократическим — благодаря чему его проза начинает искрить. Но хотя он сам и подумывает о том, чтобы собрать любовные письма и издать их как роман, он прав, когда говорит: «так же, как прочесть „Вестник научно-мелиорационного института‟, для одоления писем нужна специальная заинтересованность».
Чтобы помочь читателю со специальной заинтересованностью или без нее, российский редактор снабдил это толстое собрание писем множеством сносок и длинным предисловием. Героический переводчик Кайса Эберг Линдберг (Kajsa Öberg Lindberg) к тому же написала примечания к примечаниям. Шведскому читателю не так просто пробираться через все эти имена и названия организаций, властей, газет и писательских групп.
Конечно, еще сложнее было лавировать между ними в реальности. Годы работы Платонова примерно совпали с годами Сталина у власти. Он своими глазами видел индустриализацию, коллективизацию сельского хозяйства, голод. Но как ни пытался он быть лояльным, со всем этим багажом у него не получалось вписаться в «правильный» по тому времени литературный шаблон.
Когда Сталин в газете прочитал, как Платонов описывает жизнь крестьян, он написал на полях, что тот «болван», «сволочь», «пошляк», «беззубый остряк» и «балаганщик». Он лично начал кампанию против Платонова в прессе. И сомнительно, что письма, которые Платонов писал потом Сталину, обещая исправиться, как-то повлияли на ситуацию.
Во всяком случае, чистки 30-х годов Платонов пережил, в отличие от многих своих соседей по дому литераторов, где он получил бесплатную квартиру (которая была в полном запустении, а стены выделяли вредную окись углерода). Однако трагедия догнала его все равно: его 15-летнего сына без всяких оснований арестовали по обвинению в «шпионаже» и отправили в лагерь. Платонов писал множество писем — то дипломатических, то откровенно отчаянных (в том числе и Сталину) — и через пару лет сына все-таки отпустили.
Во время Второй мировой войны Платонов был военным корреспондентом, и это обеспечило ему некоторый писательский подъем. В письмах из Сталинграда и Курска он под впечатлением живописует грохочущие машины войны. Правда, после войны оказалось, что он «неправильно» описывал советских героев, и против него начали новую кампанию.
Тем не менее, все это время среди влиятельных людей были и те, кто понимал ценность творчества Платонова — например, Горький и Шолохов. Но той помощи, которую они могли и хотели ему оказать, не хватало, чтобы добиться публикации его книг. Мало что из написанного Платоновым увидело свет при его жизни, и остается только горестно размышлять, как много он мог бы достигнуть, если бы ему так усердно не мешали.
Одновременно восхищает, что многого он все-таки добился, несмотря ни на что. И нельзя не радоваться, что теперь все больше его работ переводят на шведский. И пусть письма с литературной точки зрения с романами не сравнить, но зато они дают уникальную возможность узнать, как Платонов боролся за жизнь, и каково было искусство в СССР, где писатель был лишь шестеренкой в огромном механизме государства.