Принстон — Уже никто не отрицает тот факт, что демократия во всем мире находится под угрозой. Многие люди сомневаются в том, что демократия работает на них или что она работает должным образом. Выборы, похоже, не дают реальных результатов, кроме как усугубления существующих политических и социальных разногласий. Кризис демократии — это во многом кризис представительства или, если быть более точным, отсутствия представительства.
Например, недавние выборы в Испании и Израиле были неубедительными и разочаровывающими. А Соединенные Штаты, давний оплот мировой демократии, переживают конституционный кризис из-за президента, которого избрало меньшинство избирателей, и который с момента своего избрания глумится над демократическими нормами и верховенством закона.
Тем временем, в Британии, где 12 декабря пройдут всеобщие выборы, две основные партии и их лидеры становятся все менее привлекательными для избирателей; но единственная альтернатива — либерал-демократы — постарались заполнить пустоту. Доверия заслуживают только региональные партии — Шотландская национальная партия, Партия Уэльса и Демократические юнионисты из Северной Ирландии. А в Германии явно исчерпавшая себя «большая коалиция» стала источником растущего разочарования.
По мнению многих комментаторов, сегодняшняя демократическая усталость аналогична той, что была в межвоенные годы. Но существует очевидное различие: тот ранний кризис демократии был неразрывно связан с экономическим бедствием Великой депрессии, тогда как сегодняшний кризис наступил во время исторически высокого уровня занятости. Несмотря на то, что многие люди сегодня испытывают чувство экономической нестабильности, реакция на нынешний кризис не может быть просто повторением того, что было раньше.
В межвоенные годы демократическое управление неоднократно подвергалось изменениям, включая различные формы представительства. Наиболее привлекательным в то время был корпоративизм, когда формально организованные заинтересованные группы вели переговоры с правительством от имени определенных профессий или сектора экономики. Ожидалось, что коллективы фабричных рабочих, фермеров и даже работодателей будут в большей мере способны принимать решения, чем выборные представительные собрания, которые стали восприниматься как громоздкие и раздираемые непримиримыми противоречиями политические группы.
Межвоенная корпоративистская модель сегодня кажется отвратительной, не в последнюю очередь из-за того, что она была связана с итальянским фашистским диктатором Бенито Муссолини. Но какое-то время подход Муссолини был привлекательным для политиков в других странах, включая тех, кто, становясь на сторону политических экстремистов, не считали себя таковыми. Например, первоначальное видение Нового курса Президента США Франклина Д. Рузвельта включало в себя многие корпоративистские элементы, включая контроль над ценами, которые должны были обсуждать профсоюзы и промышленные организации. Если мы забыли об этих положениях корпоративистов, то это благодаря тому, что они не пережили решение Верховного суда 1935 года, которое признало раздел I Закона о национальном восстановлении промышленности 1933 года неконституционным.
Но, безусловно, выборы и псевдовыборы в этот период также породили диктатуру не только в Европе, но и в Азии и Южной Америке. И из-за этих катастрофических провалов в послевоенный период демократия оказалась ограниченной как новыми внутренними конституционными и правовыми границами, так и международными обязательствами.
В случае континентальной Европы и Японии демократия была в значительной степени навязана вследствие военного поражения, что означало, что ее правила были установлены извне и не подвергались каким-либо формальным вызовам. Впоследствии европейская интеграция — в форме Европейского экономического сообщества, а затем Европейского союза — проявлялась как система вынесения судебных решений и правоприменения на службе установленных норм. В более широком смысле, международные соглашения стали способом намекнуть на то, что определенные правила являются нерушимыми или просто неизбежными; они больше не могут быть оспорены — демократическим или каким-либо другим образом.
Эти новые правовые ограничения, безусловно, были дополнены военными соображениями. Международные союзы были представлены в качестве средства поддержания внутренней безопасности. Согласно высказыванию первого генерального секретаря НАТО, лорда Исмая, целью создания НАТО было «не допускать русских в Европу, обеспечить в ней американское присутствие и сдерживать Германию».
Это уникально успешное соглашение по обеспечению послевоенной стабильности начало распадаться даже до внезапного снижения легитимности США после войны в Ираке 2003 года и глобального финансового кризиса 2007-2008 годов. Когда Президент Франции Эммануэль Макрон недавно использовал сильные выражения, чтобы охарактеризовать ЕС как стоящий «на краю пропасти», а НАТО — как переживающий смерть мозга, он был совершенно прав. При президенте Дональде Трампе США — и, следовательно, НАТО — больше не способны к стратегическому мышлению и не желают защищать трансатлантические интересы.
Послевоенный порядок часто подвергался критике за то, что он не допускал никакого подлинного демократического выбора. Соответственно, западные политологи заговорили о повсеместной демобилизации. И задолго до того, как появилось новое немецкое радикальное право, видные немецкие интеллектуалы пришли к выводу, что голосование не имеет значения, что современность — это правление умеренных сдержанных лиц от имени неподвижной «летаргократии».
Таким образом, современный вызов состоит в том, чтобы добиться большей демократической инклюзивности. Корпоративизм старого стиля не может быть ответом, поскольку большинство людей больше не определяют себя исключительно или даже в значительной степени одной профессией. В то же время аргумент в пользу технократии, основанной на международных правилах, сегодня выглядит усталым и ленивым, даже если международные институты (включая ЕС и даже НАТО) все еще необходимы для обеспечения общественных благ.
В наши дни личная идентичность определяется сложным комплексом факторов. Большинство людей считают себя потребителями, производителями, любовниками, родителями, гражданами и теми, кто дышит одним и тем же воздухом, в зависимости от контекста. Более частный и четко определенный выбор необходим для перевода сложного аспекта индивидуальности в политическое выражение.
К счастью, современные технологии могли бы помочь. Цифровое гражданство — посредством электронного голосования, опросов и петиций — является одним из очевидных решений проблемы снижения участия. Конечно, важно тщательно продумать, на основе каких решений мы перейдем на новые, более прямые методы обсуждения и голосования. Подобные механизмы не должны использоваться для основных, определяющих решений, которые по своей сути являются спорными и противоречивыми; но они смогли бы помочь в решении ежедневных практических проблем — таких, как расположение железнодорожной или автомобильной системы, или оборудование для контроля выбросов и цен на энергоносители.
Это видение демократического обновления будет наиболее эффективно работать в небольших странах, таких как Эстония, которая является пионером цифрового гражданства и электронного резидентства. Отдельные города могли бы делать то же самое, тем самым предлагая уроки для более крупных стратегий. Мышление на локальном уровне о проблеме представительства может стать первым шагом к преодолению кризиса демократии во всем мире.