В нечеловеческих тюремных условиях главное — не упасть, не потерять достоинство. Очень помогали держаться письма от родных и незнакомых, но неравнодушных украинцев, которые писали просто об их жизни, новинках литературы, кинематографа. О том, что больше всего поразило и укрепило в российском плену, в интервью «Апострофу» рассказал журналист, бывший политзаключенный Роман Сущенко.
Апостроф: Вы говорили, что во время плена в России держались благодаря творчеству — рисункам, картинам и письмам. Человек в таких условиях цепляется за любую ниточку, которая может предоставить ей силы и помочь выстоять. Что больше всего вас поразило и укрепило?
Роман Сущенко: На самом деле, те вещи, которые вы перечислили, безусловно, побуждали к сопротивлению и помогали мозгу и телу работать на результат, то есть держаться. И главное — не упасть, не потерять достоинства. То есть без пафоса — выжить, выжить в тех условиях, в которые попал. Это были книги, рисование и, конечно, переписка. Письма от родных: жены, дочери, сына, родителей. Было несколько трогательных глубоких личных писем, в частности, от отца. Он тогда написал мне, что на 77-м году впервые узнал о добродетелях сына: «Представь себе, сынок, как оно, прожить столько на свете и только теперь увидеть, что в каких-то условиях у тебя появились новые качества».
Было несколько писем и от обычных людей, которые также запали в душу. В частности, от моей землячки из Черкасской области — Елены Давидюк, которая с семьей переехала из города в деревню Матусов. Очень активный человек: она и крестиком вышивает, и книги украинские читает, и волонтерит на фестивале «Ше.Fest». Она мне рассказывала о новых книгах, о фильмах, которые стоило посмотреть по возвращении. Мы где-то трижды обменялись мнениями. Такие большие массивы информации — как они с мужем выращивают козлят, клубнику, делают сыр — помогали отвлечься мне от условий, в которых я находился.
Еще письмо было от киевского школьника Мирона, который просто написал несколько фраз: мол, «держитесь» и «чем я могу вам помочь?». Я, даже не надеясь на второе его письмо, написал: «Спасибо, что вы написали. Мне было бы интересно услышать о кинематографе и песнях, которые вас интересуют». Парень тогда был в 9-м классе, а мой сын — в 6-м. Ответ Мирона был очень интересный. Я думал, что он увлекается там поп, рэп или еще что. А он написал: «Я необычный молодой человек, меня интересует Виктор Цой и Игорь Тальков». И добавил: «Глубина этих песен чрезвычайная». А еще — он описал мне весь французский и отечественный кинематограф. Я был поражен. Эта тетрадь исписана на 12 страниц. А еще писал о современном искусстве, и это очень питало мозг.
— А в каких условиях вы тогда жили?
— Во-первых, следственный изолятор «Лефортово». Первое такое испытание, которое выпало на мою долю. Это уникальная тюрьма, построенная как дворец известным швейцарцем еще 300 лет назад. Дворец, построенный как полуснежинка, потом превратили в следственный изолятор. Это четыре крыла по четыре этажа, каждый — с камерами. Внутри — большой зал и балконы, где передвигаются надзиратели. В общем где-то 206 камер, в которых находилось на то время, как я попал туда, около 400 заключенных. Там — и коррупционеры, и воры в законе, и наркобароны. Убийц много было. Тех, кем занималась, прежде всего, ФСБ.
Когда нас водили на прогулку, я заметил еще несколько этажей. Но туда я не попадал. Уверен, что там есть карцер. Некоторые заключенные, с которыми я общался, рассказывали, что там пытали подозреваемых в терроризме. Я лично через это не прошел.
— Как к вам относились надзиратели: те, кто водил вас на прогулки, или те, кто приносил вам еду?
— Отношение разное. В «Лефортове» — было одно, в колонии — другое. В транзитном централе (т.е. транзитный следственный изолятор в Кирове) — совсем другое. В Лефортове — официальное, сухое отношение — никакого общения. Просто говорили: выйти, проверить, идти, стоять, молчать, лежать, говорить. Такие глаголы употребляют. Они не вступают в какие-то личные переговоры. Я пытался шутить, с сарказмом подкалывать их, например, когда во время обыска они делали странные действия. Некоторые реагировали, но очень спокойно.
— Там было место для шуток?
— Если не относиться с юмором, то можно сойти с ума, реально. То есть приходилось там с соседями как-то шутить, потом с надзирателями. Некоторые юмор понимали. А те, которые не понимали, к физическим действиям не прибегали, просто молча терпели. Даже никаких предупреждений или угроз не было.
— А в колонии как?
— Немножко по-другому. Я еще находился почти неделю в «Матросской тишине». Там вообще было спокойно и свободное отношение. Там и условия другие: в камере — душ, телевидение.
Когда нас этапировали в Киров, сначала меня разместили в многоместной камере, где было девять человек. А потом они не знали, что со мной делать, потому что инструкции не пришли из Москвы. И меня перевели в одиночку фактически на полтора суток, где негде было повернуться или присесть. Куча плесени, грибы растут, мадагаскарские тараканы бегают, грызуны, мыши с ног сбивают, одним словом, там весело было. Отношение к людям там такое, как к скоту, фактически, там идет унижение личности, человеческого достоинства. Начиная от обращения и заканчивая общением с теми же оперативниками. Постоянные обыски. На прогулку выводят — очень грубо себя ведут. Это не персонально ко мне, а ко всем такое отношение было.
— Имело ли для них значение, что вы украинец?
— В Утробине был один руководитель колонии с харьковскими корнями. Он где-то внутри болел за Украину. Даже когда украинцам приходили письма на украинском языке, он отдавал их лично. Это вообще не входило в его должностные обязанности. Затем он ушел на пенсию. Пришел другой человек — такой небольшой, наполеончик с комплексом нарцисса. Над ним сначала смеялись, поэтому он начал закручивать гайки. Это касалось не только меня, а в целом всех заключенных в следственном изоляторе. На тот момент там находилось 1 тысяча 400 человек.
Ему сказали обо мне: это украинский журналист Сущенко. А он: «Хохол, что ли?» Говорю: «Вы знаете, Петр Анатольевич, в моей стране — это расистское. Если вы хотите скандал, то мы его устроим. Приедет скоро мой консул, адвокат, придут люди из наблюдательной комиссии, прокуроры по надзору, и я им скажу, как вы обращаетесь ко мне, унижаете мое достоинство. Поэтому я предостерегаю вас больше не употреблять это слово». А он все равно провоцировал: «Ну, хорошо-хорошо, украинец. А как ты относишься к бандеровцам, к Бандере?» И тогда предложил мне как журналисту написать статью для издания пенитенциарной системы «Казённый дом».
— И что было дальше?
— Я ответил: с какого перепугу мне писать вам статьи? Тем более об украинских национальных героях. А, когда мой сокамерник, русский, назвал Бандеру и Шухевича героями, которые сражались за независимость, руководитель колонии, стал красный, как свекла. Затем начался прессинг, достаточно жесткое отношение персонала, обыски, постоянные провокации. Подбрасывали лезвия. Могли перевести в штрафной изолятор — помещение камерного типа, где 2 передачи в год, 2 свидания, никаких звонков, и фактически ты находишься в камере один.
В этих местах очень мощная кастовость. Там есть люди, которые исповедуют меморандумы преступного мира, есть так называемая каста «мужики». Есть люди, которые ведут себя порядочно, никогда не лезут. А есть еще так называемые «обиженные». Я уже не говорю о местной лексике — «опущенные». «Обиженные» работают на администрацию. Их все унижают. С ними никто не здоровается. Ничего не дают им из рук в руки. Если ты коснулся их посуды, то тоже можешь перейти в эту касту. И вот из-за такого человека, который работал на администрацию, меня фактически пытались подставить.
— Как относились к вам сокамерники? К какой касте вас зачислили в этой тюремной иерархии?
— Один из оперативников как-то спросил: «Ты кто по жизни? Ты „мужик"?» Я спросил: «В каком смысле? У меня есть семья, есть дети, то есть, да, я традиционной ориентации». Он понял, что я его немного троллю, и перешел на другую тему. А так я нигде себя не позиционировал, поскольку в само сообщество не попадал. Я фактически с этими рецидивистами не пересекался нигде. Иногда, когда меня на прогулку выводили, они здоровались и все. Через коридор кричали. Поэтому можно сказать, что меня позиционировали по кастам как «мужика».
Там главные условия и табу — это вопросы веры, национальности и политики. То есть политику обсуждают, но, когда начинается конфликт, он сразу гасится. Сидит «смотрящий», который следит за коллективом, чтобы все было в рамках, ведь все зэки хотят больше свободы.
— Помним, что в советские времена была «политическая статья». Вы для них были политическим?
— На самом деле, львиная доля людей, которые там сидят, не имеют высшего образования. Это преступники, которые с детства что-то воровали, грабили. Они даже в политике не все понимают. Они знали, что я — украинец, журналист, рисую неплохо и в принципе — нормальный человек, так и относились. Они спрашивали, как получить гражданство Украины? Спрашивали, как в Европе, когда узнали, что я и в Париже работал. Я рассказывал. Они понимали, что я не просто из Парижа попал сюда, но понимали: здесь всех курирует ФСБ, которая ведет дела по экстремизму, терроризму, убийствам.
— Когда мы говорим о людях, которые оказываются в таких условиях, как вы, или похожих, всегда интересует: на какую поддержку они могут рассчитывать, на кого полагаться?
— На самом деле, за эти шесть лет войны и захватов наших граждан уже создан определенный механизм, который работает. Я бы даже сказал, что эффективно работает. Наши дипломаты, консулы работают, не покладая рук. Я очень благодарен МИД и лично директору департамента Василию Кириличу, который занимался не только нами, но и вообще украинскими гражданами. Они чрезвычайно взвешенно подошли к этой ситуации. Например, в моем кейсе пристальное внимание было со стороны консулов, как тот же Геннадий Семенович Брескаленко, который постоянно посещал и спрашивал, вел диалог со всеми представителями администрации. И они не решились на какие-то поступки вне закона, то есть на давление какое-то, на пытки.
Позже произошла ротация, буквально за месяц до моего этапирования в Вятку, и ему на смену пришел Черниюк Альберт Владимирович. Он и сейчас также выполняет обязанности консула. Очень опытный дипломат, работал в Европе и умеет быть очень убедительным в принципиальных вопросах. Он спокойно общается с людьми из администрации этой пенитенциарной системы. И они с таким уважением к нему относятся, что часть наблюдателей бегала и кричала: «Посол приехал, надо что-то делать».
Дипломатический корпус ездит в колонии посещает наших политзаключенных, пытается отстаивать их права. Но есть разница между теми, кого задержали на территории России, и теми, кто в ОРДЛО находится или в Крыму, потому что там гораздо сложнее ситуация. Их насильно сделали гражданами России.
— Там без выбора фактически…
— Люди находятся в гораздо худших условиях. В этом случае работает офис омбудсмена: украинский уполномоченный по правам человека Людмила Денисова, ее предшественница связывались через своих коллег, ту же Москалькову. В моем случае представитель филиала в Кирове приезжал к нам в колонию и инспектировал, то есть это его компетенция — зайти в следственный изолятор, спросить о жалобах всех заключенных. Также ко мне зашел. Я подал жалобу, что в течение месяца не мог дозвониться домой. И в тот же день мне дали возможность позвонить.
Мощной также является работа офиса общественных наблюдательных комиссий. Это такой институт, который наблюдает за условиями соблюдения прав заключенных.
А еще есть правила. Например, был скандал, когда пришел новый руководитель колонии, этот нарцисс, и заставил наголо побрить головы и бороды, иначе — карцер. Смотрю — все идут, кроме одного. И этот один говорит: «Вы читали правила внутреннего распорядка? Там написано, что человек может иметь на голове до 2 см волос, а на лице — до 9 см, и стрижка — обязательно с машинкой. Я не буду стричься, потому что эта машинка не обрабатывается физраствором. Вы нарушаете санитарные нормы. Сейчас я вызову всех и вся. Здесь есть и гепатитные, и с ВИЧ/СПИД. Это ваши нарушения». И руководитель колонии не нашел, что ответить, и вынужден был отступить.
— То есть знание — сила?
— Да, если ты все эти вещи знаешь, то ты, во-первых, другим помогаешь, ты получаешь авторитет, и к тебе относится с уважением руководство, потому что оно же не знает всех этих правил или использует их для себя. И как элемент защиты своих прав знание — это очень мощно.