Это интервью — наша вторая встреча с Олегом Сенцовым. Мы не были знакомы до крымских событий, его ареста в Симферополе, хотя у нас много общих друзей и на полуострове, и в Киеве. Все пять лет, пока Олег находился в заключении, я много слышала о нем из чужих рассказов. И о борьбе за него. После освобождения Олег дал множество интервью, он выступил на десятках мероприятий за границей и в Украине. Этот разговор больше похож на диалог — о Крыме, Олеге и, конечно же, о кино.
Україньска правда: Олег, здравствуй. Рада тебя видеть. Мы встречаемся в ресторане «Крым», мы оба с тобой крымчане. Мы встречаемся в феврале — это особенный месяц для нас. Не знаю, как у тебя, но у меня февраль всегда запускает один и тот же триггер, я снова окунаюсь в события 6-летней давности. У тебя нет такого ощущения?
Олег Сенцов: Даты еще не подошли. Может, позже будет.
— А что ты вообще помнишь о феврале-марте 2014 года?
— 26 февраля я был в штабе Автомайдана, было много работы после революции. И раненые, и погибшие, и медицинская помощь, и какие-то дрова, и какие-то вещи. Горячая линия, и звонит телефон, и девочки передают мне телефон, мол, звонок, ответь. Звонит крымский татарин, представился, я не помню уже его имя, говорит: «Ой, мы на митинге там, с "Русским единством" толкаемся. Кипиш. Что делать?» — «Как что делать? Берите покрышки». — «А потом?» — «Потом поджигайте». И все. Для него был шок такой: «Как? А? Да?»
И все — они не сделали это, не готовы были идти чуть дальше. Потому что мы уже были на Революции, уже столько насмотрелись за эти 3 месяца, последние 3 дня, что мы уже ничего не боялись. Когда по тебе стреляли, гибли люди, ты уже ничего не боишься. А крымчане не готовы были к таким действиям — потолкались и разошлись. И потом уже Путин понял, что все — иначе он потеряет Крым, и сразу отдал команду на захват.
— У тебя было тогда ощущение, что события 26-27-го февраля закончатся 18 марта и оккупацией?
— Когда 27-го февраля утром подняли флаги, я был в штабе, мы смотрели по телевизору это все. Показывали прямую трансляцию. Подняли флаги, спецназ, понятно было, что это россияне. На самом деле, никто не выходил на улицу, не приветствовал, весь город сразу вымер, улицы — практически пустые, потому что когда появляются автоматчики, люди сразу прячутся по домам.
Ну, я понял, что все — это захват, я сказал: «Ребята, у нас захватывают Крым». Никто это не воспринял серьезно, потому что у нас был только один крымчанин — я. Они все это не воспринимали серьезно, потому что они не крымчане, не понимают, что регион специфический очень, какое там влияние России. И, похоже, не только они не понимали, но и многие в руководстве нашей страны.
— Как ты думаешь, почему так сложилось?
— А кто из руководства нашей страны был из Крыма? Я поэтому всем и говорю: то, что произошло 27 февраля — это уже следствие, подготовленное в течение 20 с лишним лет, которое Россия готовила, а Украина — нет.
— Причина, наверное, не только в России. Причина и в том, что для Украины Крым был неинтересен, как ты считаешь?
— Не то, что не интересен — не было ни одного руководителя, который бы понимал эту проблему, у которого бы была какая-то взвешенная государственная политика по этому поводу вообще — национальная идея.
— Мы говорим о политической элите, но можно говорить и о культурном аспекте. Почему Крыма так мало было в культурной среде, в той же журналистике?
— Не только в журналистике, культурном, во всех слоях — социальном, политическом слоях — куда ни возьми, Крым немножко был отдельно, и часть населения его всегда была предрасположена к России.
— Почему Крым и спустя 6 лет не так интересует людей? Чья это вина?
— Опять же, такой сложный вопрос — чья это вина? До 2014 года кто у нас был в руководстве Украины из Крыма? Никого, Куницын и то. И фигура Куницына — тоже нужно понимать, кто такой Куницын. А сейчас что изменилось? Кто у нас из крымчан в руководстве страны? Есть несколько, но это средний уровень чиновников.
— У тебя как у крымчанина нет обиды на Украину из-за такой ситуации?
— У меня нет ни на кого обид, тем более на Украину. Это коллективная вина, и здесь нельзя сказать конкретно, что виноват Кравчук или виноваты какие-то журналисты, какие-то культурные деятели. Это в целом как бы. Никто не понимал этого, не нашлось человека, который бы говорил: вот это проблема. Кто-то, конечно, говорил, но воспринимался как какие-то маргиналы, псевдопророки — а ничего не будет, какая война с Россией, что вы такое говорите? Потом оказались правы, но никто этого не ожидал, никто в это не мог поверить.
— Крымская идентичность. О чем она?
— Ну, во-первых, ты же сама, наверное, знаешь, как это.
— Я воспитывалась, жила в Крыму, но мне очень интересно, как ты это видишь.
— Во-первых, это островной менталитет — мы сами по себе и нам никто не нужен. Это раз. Во-вторых, это туристический регион. Симферополь — единственный большой город, не курорт, все остальные большие — курортные. И это, соответственно, накладывает отпечаток — использование других людей, приезжающих в плане зарабатывания денег. То есть, такой вот менталитет курортный, барыжный — зарабатывать на приезжих, временный такой. Сейчас заработаем, а дальше — неважно. Когда Россия присоединяла Крым, среди круга моих знакомых было очень мало упоротых по политическим мотивам. В основном говорили: ты же понимаешь, при России будет лучше — инвестиции, туристы, все зайдет. Я им тогда говорил: посмотрите на Абхазию, на Приднестровье, как там вообще у них, нормально живется? «Нет, у нас будет не так». Конечно, Крым сейчас — ни Приднестровье, ни Абхазия, но и не тот цветущий регион, который все ожидали, и даже не то, что было до аннексии.
— Помнишь Крым в начале 1990-х?
— Я всю жизнь там прожил — конечно, помню.
— А возвращение крымских татар в Крым?
— Конечно, они возвращались, я еще в школе учился.
— Какое у тебя было тогда ощущение? Как бы ты мог описать предубеждения, которые существовали в отношении крымских татар?
— Поначалу очень негативное было восприятие. Это прямо я помню еще со школы, там уже пугали: вот татары едут, как бы все. И никто же нам не говорил, что это их земля, что они жили здесь 300 лет, что их выселили. Нам говорили: вот едут татары, там уже проникает контрабанда, на машинах везут все. Мне историю в школе рассказывали, как на посту остановили водителя, у него бегали глазки. Открыли кабину, а там 3 татарина с ножами. И это было повсеместно. Потом, когда они уже приехали, когда оказалось, что они точно такие же люди, что это их земля, что их незаконно выселили, преследовали, отношение, конечно, изменилось.
— Но это было большое социальное потрясение для полуострова на тот момент? С оппозицией, разделением…
— Да не было оно потрясением. Может, в первый год. Они в Крыму пугали бандеровцами, вот сейчас перед аннексией, несуществующими кровавыми бандеровцами. То же самое и раньше — рассказывали сказки про татар, сказки про НАТО, которое вот-вот захватила бы Крым. Такое блуждает не только в Крыму — везде, такой у нас постсоветский менталитет. В Крыму он был более сильный. Если ты помнишь, там всю жизнь за коммунистов голосовали очень сильно. Это что означает? Что память по Советскому Союзу там намного сильнее. Это фантомная боль по Советскому Союзу, то, что возрождает сейчас Россия.
— А ты помнишь, как преподавали всемирную историю и историю Украины в школе? Историю Украины ты, наверное, уже не изучал, я так понимаю, или еще застал?
— Я изучал ее уже в университете. Но она столько раз менялась, я как раз был на переломе. Я застал перестройку, развал Союза, становление Украины.
— Как ты думаешь, все эти исторические процессы — распад Советского Союза, изгнание крымских татар, вообще жизнь в Крыму — повлияли на формирование тебя как режиссера, как творческого человека?
— Да я не знаю.
— Ты не задумывался над этим?
— На человека всегда что-то влияет. Всю жизнь на него что-то влияет — люди, события.
— Ты несешь какую-то крымскую идентичность в своем творчестве?
— Крым — такой намешанный мультирегион, поэтому наша идентичность в нашей разнообразности, получается. То есть, крымчане очень разные, коктейль такой, который подают в курортном кафе. Дорогой, не очень качественный, где намешано куча всего.
— Мы с тобой общаемся как раз после твоей длительной поездки. Ты был в Соединенных Штатах, в Канаде, на кинофестивале Санденс. Наверняка тебя спрашивали о Крыме. Как ты рассказываешь иностранцу о Крыме?
— Они спрашивают, как сейчас там обстановка. Я им говорю, что я там уже не был со времен оккупации, оккупацию застал 2 месяца. Могу сказать вам очень точно про захват — это все было на моих глазах. А про сейчас — я могу только рассказать то, что черпаю из открытых источников и от моих знакомых, друзей.
— Как бы ты описал Крым, если бы рассказывал о нем человеку, который там никогда не был?
— Ну, это самое лучшее место на Земле. Я до тюрьмы много путешествовал, всегда я любил путешествовать. Потом много ездил по кинофенстивалям, поездил по миру, посмотрел. Я всегда говорил, что лучше Крыма ничего нет.
— А можешь рассказать о любимых местах в Крыму? Экскурсия по Крыму глазами Олега Сенцова.
— Я не хочу про это говорить.
— Почему?
— Сейчас там не наше и все.
— Давай вернемся в 2013 год. Я, например, знаю эти места для себя. Это Коктебель, это гора Митридат в Керчи, это Судакская крепость.
— Я не привык ковыряться в прошлом, тем более в этой ране ковыряться пальцем, чтобы вызывать эти все рефлексии. Я стараюсь думать о важном, позитивном и правильном. А вот эти ковыряния не по мне.
— Но ты пережил то, что произошло в 2014 году или похоронил это глубоко в себе?
— А пережил и похоронил — это не одно и то же?
— Нет. Пережил — это когда ты можешь найти новую жизнь и новый смысл в этом, а похоронить — это значит забыть и заблокировать…
— Я ничего не забыл и ничего не блокировал. Это не боль, это просто желание сделать все правильно — вернуть Крым и наказать агрессора. Вот и все — есть цель, я к ней иду. Никаких фантомных болей, каких-то разочарований, обид — этого нет. Есть ситуация, есть цель, которой нужно достигнуть. Так я мыслю, понимаете? Более рационально, прагматично.
— У тебя есть план возвращения Крыма? Представление о том, как это могло бы произойти?
— Конечно.
— Расскажи.
— Все считают, что я человек творческий. А я совсем не такой и пытаюсь их сразу приземлить, а меня пытаются увести в такие вот разговоры. А я их сразу пресекаю, потому что их не веду. Так в чем вопрос, какой был?
— Вопрос был о Крыме, о том, как ты видишь его возвращение, есть ли у тебя об этом представление?
— Это часто спрашивают, этот вопрос всегда задают на моих встречах, всегда абсолютно. Тут нужно понимать, что Путин Крым не отдаст, это невозможно. Он проще отдаст Кремль, чем отдаст Крым. Значит, продолжать пытаться с ним договориться про Крым нельзя. Донбасс он тоже на наших условиях не вернет. Значит, нужно давить — это единственная стратегия как Украины, так и мирового сообщества. Мы должны на него давить, не дать ему стабилизировать политическую, экономическую, социальную ситуацию внутри России.
Этот режим все равно обречен. Он авторитарный, он построен на лжи, на запугивании, на обмане. Он не может существовать вечно. Там нет ни одной институции в России. Есть только Путин. Это такой столп, на который поставлены все остальные — парламент, СМИ, полицейские, спецслужбы, армия. Все зависит только от одного человека, принимает решение только один человек — Путин. Все. То есть, своим движением глаз, своим словом, своей мыслью. Все просто угадывают, что же он подумал, что же он хотел сказать, что же он хочет. И это не институт президента, это — институт Путина, соответственно, нельзя поменять фамилию и все останется, как есть. Когда уйдет он, это все рухнет.
— То есть ты думаешь, все изменится после смерти Путина?
— Без сомнения. Он либо может умереть, либо возможна ситуация с дворцовым переворотом. 2024 год впереди, его могут просто «отжать», потому что он стареет, дряхлеет. Таких стариков могут просто в какой-то момент отстранить. Либо россияне рано или поздно проснутся и все поймут. То есть, три варианта, и все сейчас представляются невозможными. Но 18 августа 1991 года ни один человек на Земле не сказал бы, что через три дня не будет Советского Союза. Три дня — и его нет. 27 февраля 1917 года не мог предположить никто, что через три дня отречется царь, и династия Романовых прекратит свое существование. Эти вещи происходят всегда неожиданно, но они всегда возможны и предсказуемы. Поэтому при крахе этой власти любой человек, пришедший после Путина, столкнется с дестабилизацией внутри страны.
— Многие говорят, что Крым — некая сакральная вещь не только для Путина, но и для России.
— Они столкнутся с проблемами внутренней дестабилизации, которая приведет не только к экономическим последствиям, но к социальным и, возможно, гражданским конфликтам. И любой человек, пришедший на смену Путину, будет вынужден искать поддержки за рубежом, чтоб опереться на их политическое влияние и поддержку, потому что внутри страны у него не будет такого. И в этой ситуации мы можем при помощи западных партнеров занять жесткую позицию по непризнанию новой власти без возврата наших территорий.
— Ты был за границей, у тебя есть ощущение, что западные партнеры готовы поддерживать Украину в этом вопросе?
— Они готовы поддерживать, но они не готовы делать за нас нашу работу, никто не будет этим паровозом впереди нас, никто не будет делать больше, чем мы. Мы должны делать больше остальных и быть сильнее в этих процессах, быть лидером, быть страной, которая эту повестку, эту стратегию формирует, а остальные к ней присоединятся. А не ждать и говорить: спасите, помогите, сделайте что-нибудь за нас. Нет. Помогают тем, кто борется. Из-за того, что мы выходили на Майдан и боролись против Януковича, нас поддерживали. До этого Янукович был точно такой же бандит, но они не могли давить на него, не прислушиваться к мнению народа. В Крыму не было большого сопротивления — ни народа, ни остатков проукраинской власти, ни военных. Не было приказа из Киева, ничего не было. Просто сидели и ждали чего-то непонятно чего. Соответственно, мир нас особо не поддерживал.
— У тебя нет ощущения инерции, которая и дальше продолжается в вопросах, связанных с Донбассом, в первую очередь с Крымом?
— С Крымом никто не знает, что делать, потому что тогда не была заложена база сопротивления, не было показано, что мы за него боремся. Мы не боролись за него тогда, не боремся и сейчас. Донбасс — все ясно, там война, 14 тысяч погибших, стрельба, танки, Россия вводит войска… Все понятно: мы боремся, нас поддерживают. Если бы мы делали то же самое в Крыму, Путин бы не сунулся на Донбасс, и за Крым было бы легче бороться.
— Когда ты общался с людьми в Штатах, Канаде, в Европе, ты видел скорее рациональный подход к Украине, или было место и сочувствию?
— Между сочувствием и рациональностью — очень большая пропасть. Сочувствовать можно бесплатно: да-да, мы все понимаем, мы поддерживаем, такие разговоры можно вести 50 лет. А рациональность — это понимание, что это угроза и нужно что-то делать, чтобы эта угроза не перекинулась на тебя. Это понимание больше есть у прибалтов и поляков, у других его меньше. И чем дальше от границы России, тем это понимание уменьшается. Франция — там уже начинают говорить про культуру, про связи, про то, что нужно как-то разговаривать, что-то делать, поэтому и про Крым у них нет чувства опасности.
— Очень интересно твое ощущение отношения разных стран к Украине.
— Потому что я проехался, понимаете? Я был, например, в той же Чехии, в Словакии — там половина «ватников» населения, они голосуют за пророссийских президентов, премьеров, их это устраивает. В Братиславе, в Словакии, у президента не столько полномочий. Намного больше у премьера, премьер занимает нейтральную позицию. А глава парламента — спикер, у которого много полномочий, его называют «шпион Кремля», в открытую. Потому что он ездит каждую неделю в Москву на консультации. Нужно понимать, что у каждого свои заботы. Европа — это не часть Украины, это не наши области, Макрон — не президент Украины, у него свои задачи, свои цели. Политика — очень циничная вещь. Есть красивые разговоры, а есть реальные вещи, которые нужно делать. Если их это не волнует, не касается, то они будут делать меньше. Если мы ничего не можем предложить взамен, а мы им ничего не можем предложить взамен, кроме своих проблем, то, соответственно, в нас меньше заинтересованность.
— Ты уверен, что мы ничего не можем предложить взамен?
— А что?
— То, что происходит на Украине, и то, что мы видим сейчас в Донбассе. Здесь фактически проходят восточные границы западной цивилизации. И наша ценность для Европы состоит в том, что мы сдерживаем Россию.
— Я был в Америке, общался с одним человеком, который глубоко в теме, давно занимается политикой. И он говорит, что после распада Союза в Америке был дискурс: что делать? Присоединять восточные страны к НАТО либо оставить их буфером? То есть Украину, Молдавию оставить буфером для того, чтобы, если будут конфликты, не было прямого конфликта с Россией. Если будет граница НАТО с Россией, то всегда будут возникать какие-то моменты и, соответственно, есть опасность втягиваться в конфликт. Проще иметь буферную зону, чтобы конфликты были там. И это мнение оказалось превалирующим. И вот мы имеем то, что имеем.
— Я понимаю, о чем ты говоришь. Год назад, когда я была в Штатах, на встречу со студентами Harvard Kennedy School пришел Джон Керри. Российская студентка задала ему вопрос — это было буквально несколько дней после захвата наших моряков в Керченском проливе, — она спросила его, почему Европа, США фактически провоцируют Россию, укрепляя группировку НАТО в этом регионе. Меня поразил ответ Керри, который сказал, что он по-другому смотрит на события 2014 года, потому что выбор Украиной евроинтеграционного пути, который поддерживали США и Европа, спровоцировал Россию. Это в итоге привело к оккупации Крыма и войне в Донбассе. Если бы союзники так не педалировали ситуацию, возможно, все было бы иначе.
— Из-за того, что он так мыслит, занимая должность госсекретаря, мы имеем не такую сильную поддержку, которая могла бы быть в те времена. Не было жесткой позиции и во время активной фазы оккупации. Был бы, грубо говоря, во главе Маккейн, и у него был бы другой вице-президент, госсекретарь, мы бы имели другую поддержку, другое сопротивление. А его такая позиция превалировала.
— Создается ощущение некого конформизма?
— Я не ожидаю от них ничего. Я не понимаю, почему мы должны считать, что кто-то должен решать наши проблемы. Да, мы подписали Будапештский меморандум, да, и к тем, кто его подписывал — большие вопросы. К тем людям, что отдали бомбу, а получили бумажку, которую Россия даже не считает за договор. То есть, мы отдали бомбу ни за что. Поздравляю — отличное политическое решение, оставили в Севастополе российский флот — потому что как бы не было другого решения. Пожалуйста, еще одна бомба. Вопросы к этим людям, вот откуда исходят корни наших сегодняшних проблем. Тогда не было понимания, что нужно рубить концы, иначе нас снова туда утащут. Все думали — ну, наконец-то Советский Союз рухнул, вот заживем. А он снова начал, как армия мертвых, возрождаться.
— Как бы ты назвал такую позицию Украины — комплекс неполноценности?
— Комплекс недальновидности. Никто не вел политику, стратегию на протяжении, например, 20 лет. Никто об этом не думал.
— Меня поразили твои слова на форуме в Мариуполе, когда ты сказал, что Революция достоинства превратилась в контрреволюцию ненависти. Это было твое ощущение спустя несколько месяцев после возвращения?
— Это был скорее лозунг, как и любой в такой момент, конечно, сгущенный. Но у меня была задача обратить на это внимание — смотрите, во что мы превращаемся, за что мы боролись, и что мы имеем сейчас. Конечно, не так все плохо, конечно, не все так себя ведут, но такие ситуации есть. Люди этого не замечают на протяжении 6 лет. Да, когда по чуть-чуть у тебя что-то отрезается, что-то меняется, ты не замечаешь, как голубое грязнится и превращается в серое. А я как человек, который прилетел из прошлого, как из такой временной капсулы, посмотрел и думаю — ребята, что у нас происходит? Поэтому я это сказал.
— Что тебя больше всего разочаровало?
— Меня невозможно разочаровать — я не очаровываюсь, ничего не жду.
— Что тебя удивило?
— Удивило? В хорошем смысле или плохом?
— В плохом. Давай начнем с плохого.
— В плохом, что за 5 лет мы не рванули. У нас нет прорыва в реформах, прорыва в сломе общества, прорыва в сломе системы, прорыва в сломе каких-то отношений — мы буксуем по-прежнему.
— А хорошее?
— Что люди стали меняться.
— В чем ценность Украины для западной цивилизации и для мира, по твоему мнению?
— В том-то и проблема, что нет особой ценности. На нас смотрят: вы борцы, молодцы, боритесь. Это какие-то чувства вызывает искренние, они в этом плане не юлят. Но вас сильно волнует конфликт в Йемене? Там война до сих пор, они друг друга убивают, там жертв намного больше, чем у нас. Ну да, да, переживаем, но это далеко. Войны чем ближе, тем это переживается сильнее. Нужно понимать, что это наш конфликт, наши проблемы, наш враг, наш противник, и нам нужно прежде всего самим на это все смотреть, и нас уже будут поддерживать.
— Когда ты говорил, что не надо ни на кого рассчитывать, я вспомнила историю, как ты снимал свой первый фильм и решил вложить свои собственные деньги, по-моему, 20 тысяч долларов…
— …это был старт, на самом деле потом было потрачено больше.
— …ты говорил вначале, что ты рациональный человек, но на самом деле это не проявление рациональности — вкладывать собственные деньги в такую авантюру.
— Я не сомневался в успехе просто. Многие, кто меня знает близко, говорят: ну, ты так больше не рискуй, ты очень безбашенные делаешь вещи, которые кажутся сумасбродством. А на самом деле я просто все рассчитываю, у меня есть план и — стреляет. Не всегда, конечно, но в основном.
— И в Крыму весной 2014 года ты тоже все просчитывал?
— То, что я приехал туда и два месяца занимался сопротивлением? Да, а что мне было делать? Я не мог не сопротивляться, я понимал, что мы обречены. Я это чувствовал. Но за нами правда, я не сомневаюсь в этом. Как не сомневался в том, когда начинал снимать свое кино, хотя казалось, что это сумасшествие.
— Я помню, что в этом фильме был не очень хороший звук.
— Дешево, да, конечно, фильм вообще не очень, поэтому нечего обсуждать. Кстати, 11 февраля — 10 лет с начала съемок.
— Олег Сенцов 10 лет назад и сейчас — это разные люди?
— С одной стороны, все меняются. И я постоянно меняюсь. Стараюсь над собой работать, я стараюсь себя улучшать, апгрейдить, бороться с тем, что мне не нравится в себе, и развивать те навыки, которые я хотел бы иметь. Да, есть вещи, которые я бы хотел в себе исправить, приобрести, я постоянно работаю над собой — это процесс безостановочный. Когда ты скажешь: я такой молодец, мне уже некуда развиваться — все, ты как личность умираешь.
— У тебя нет страха после длительного перерыва, после первой работы, после заключения и после того, как ты стал символом, символом сопротивления, опять снимать кино?
— Я все эти вещи стараюсь, чтобы мне не заходили, поэтому есть желание снимать кино — я буду снимать кино. Да, за 10 лет я, считайте, снял 1 фильм, пока мы его сняли — целый год, пока мы его продвинули — еще год, потом мы год пытались получить финансирование на следующее кино, потом мы год готовились к «Носорогу». Мы были готовы снимать второе кино еще в 13-м году и тут — тюрьма, война и все закончилось.
— «Носорог», исходя из всех событий, которые с тобой произошли, будет другим фильмом?
— Нет, ничего не изменилось. Я там кое-что поправил, когда сидел в тюрьме. Это были небольшие поправки, никак не влияющие в целом, потому что все-таки тюрьма современная российская и криминальный мир 1990-х годов — немножко разные вещи, поэтому больших правок не будет.
— Но ты переживаешь относительно того, как воспримут новый фильм Олега Сенцова?
— Вообще нет, вообще не переживаю. Мне важно, как Олег Сенцов воспримет собственную работу, потому что любой нормальный режиссер снимает сам для себя.
— Украинское кино за эти 6 лет, когда тебя не было на Украине, изменилось?
— Ну, я не так много, как вам, может быть, кажется, общаюсь с киношниками. Я и до этого мало общался, не очень люблю эти тусовки, мероприятия, практически никуда не хожу. У меня есть определенный круг общения, но он не широкий.
— Но ты уже успел посмотреть какие-то фильмы?
— Да, фильмы я смотрю, есть фильмы, которые меня порадовали. «Мої думки тихі» («Мои мысли тихие» — прим. ред.) однозначно очень хорошее кино, оно не претендует на что-то сильно высокое, но это кино, которое люди смотрят. И вот сарафанное радио сработало — прокаты хорошие, сборы, да и вообще отлично.
— Как думаешь, почему «Мої думки тихі» так хорошо воспринимаются?
— Хорошее кино просто. Хорошее кино хорошо воспринимается.
— Дело же не только в этом. О чем для тебя фильм «Мої думки тихі»?
— Я не знаю… про маму и сына, как он снимал звуки животных, поехали в Карпаты и было весело.
— Мне кажется, он все-таки про жизнь на Украине, людям показалось это близким, и каждый узнал себя.
— Ну, вы должны понимать, что во всем мире есть национальное кино. Везде, в самой задрипанной стране есть национальное кино. Вы знаете, сколько в Нигерии снимается фильмов? Третье производство в мире, у них там 5 тысяч фильмов в год. Бюджет 500 долларов и полные залы. Потому что оно про них. Людям интересно смотреть про себя, чтобы был фильм на своем языке, свои лица, свои имена, своя ментальность. Про себя всегда интересно.
— Олег, я знаю, что тебе эта тема не очень приятна, но что все-таки произошло с «Номерами»? (Фильм украинско-польского производства по одноименной пьесе Олега Сенцова. Постановку осуществляли Олег Сенцов и Ахтем Сеитаблаев. Это первый на Украине фильм, производство которого проходило без физического присутствия режиссера, Сенцов был в это время за решеткой. После освобождения режиссер отказывался публично комментировать свое отношение к фильму — УП). Ты не любишь, ты избегаешь эту тему.
— Ну, почему? Нормально с «Номерами». Будет премьера в Берлине, через неделю мы едем туда. Я тоже еду, потому что это уважение к создателям, как бы там ни было — люди старались. Надо смотреть на это кино больше как на социальный проект: люди старались меня поддержать. И я за это всем благодарен, поэтому я поеду. Я уверен, что многим понравится. Просто у меня, опять же говорю, очень высокие требования к себе, в первую очередь. А я воспринимаю, что это часть меня, моя пьеса, мой сценарий. Я участвовал в постановке, как мог, поэтому это часть соответственно меня.
— История с «Номерами» тебя как режиссера чему научила? Доверять или не доверять до конца людям? Я знаю, что ты очень активно был включен в процесс, выбирал даже размер каблуков для героев. Но все равно получился не твой фильм…
— Я делал все, что мог. Просто одно — это подготовка, а съемка — это совсем другое, понимаете. Самое главное — это сердцевина, этот пульс, душа, это невозможно уловить. В любом случае, как сказал мой второй режиссер, который меня хорошо знает и который тоже в этом процессе участвовал заочно — это не твой фильм, тебя там нет. Вот в чем проблема главная! Не то, что фильм плохой, а то, что меня там нет.
— Да, я понимаю. Скажи, твоя активная деятельность, поездки не отвлекают от кино, от мыслей? Нет ощущения, что ты повторяешь, возможно, какие-то вещи. Очень сложно, когда тебя постоянно просят где-то выступить, рассказывать что-то новое?
— Я очень много отказываюсь, еду только на что-то очень важное, ключевое, но это сейчас занимает большую часть моего времени. Я понимаю, что сейчас есть интерес, сейчас я могу что-то сказать. Пусть это одно и то же, но я каждый раз стараюсь. Я подбираю слова и моменты, чтобы эмоционально зацепить людей, которые присутствуют в данный момент здесь, сконтактировать с ними, чтобы до них все это донести — про наших пленных, про российское вторжение и прочее.
Кино мы занимаемся. «Номера» выходят без меня. После выхода я никак в этот проект не влезал, они делали все сами. Мы готовимся к «Носорогу», уже идут кастинги, начнется скоро выбор локаций. И, если все будет хорошо, мы вступим летом в активную подготовку, когда у меня будет мало времени, чтобы ездить, будут съемки. Кроме того, мы готовим следующий проект на английском языке с иностранными партнерами. Сейчас ищем партнеров. Есть продюсеры, есть заинтересованность, но пока еще рано об этом говорить, он через два года будет в работу пущен.
— Когда ты начал активно ездить, появились какие-то предположения, что у тебя есть планы по построению политической карьеры, ты написал об этом пост…
— Я просто несколько раз про это говорил, и мне пришлось это еще раз подтвердить словами, чтобы развеять все сомнения.
— Но, тем не менее, когда я готовилась к интервью, я спрашивала у знакомых: «Что бы вам было интересно спросить у Олега Сенцова?», многие, подумав немного, ответили: «У него есть планы относительно политической карьеры?. Может, он думает в этом направлении?» Никогда не говори никогда…
— Нет. Я понимаю, что «никогда не говори никогда». Но в планах у меня, правда, такого нет.
***
Вопросы из опросника Марселя Пруста
— Какие добродетели вы цените больше всего в людях?
— Честность, справедливость.
— Качества, которые больше всего цените в женщинах?
— Искренность.
— В мужчине?
— Наверное, силу.
— Ваше любимое занятие?
— Трудно сказать. Кино, наверное, снимать.
— Ваша главная черта?
— Трудно себя охарактеризовать, поэтому я не знаю.
— Ваша идея счастья?
— Идея счастья? Когда я учился в 5-6 классе, у нас у всех девочек были такие тетрадки — раньше не было интернета, развлекались по-разному — анкета называлось. Я никогда их не заполнял — вопросы какие-то дурацкие. Вот прошло уже 30 лет — вопросы повторяются. Они не стали мне интереснее с той поры.
— Где бы вам хотелось бы жить?
— Сложный вопрос. Я сейчас живу в Киеве, да, и хотелось бы… Есть у буддистов формула счастья: ты делай все, что можешь, а что не можешь, не думай об этом. То есть отсутствие желания — это и есть счастье. Несчастье — это когда ты чего-то не можешь достичь, чего-то не имеешь. У меня что-то есть — я этому радуюсь, есть какие-то цели — я к ним иду. То есть, я не думаю о прошлом, не жалею, не рефлексирую, вечерами не сижу и на картинки Крыма не смотрю, на Луну не вою. Я не живу так, я не разлагаю себя. Нет на это времени, ни сил, ни желания этим заниматься.
— Любимый писатель?
— На самом деле, хороший вопрос, потому что я всегда говорил: как узнать про любимого писателя, любимый фильм или музыку. Все очень просто: представьте, что вы летите на Марс на 3 года и можете взять только одну книжку. Какую выберете, вот это и будет ваша любимая.
— И какую бы ты выбрал?
— Я бы взял рассказы Хемингуэя.
— Не могу не спросить о любимом фильме.
— «Зеркало» Тарковского.
— Любимые литературные персонажи?
— Их много, от Буратино до Остапа Бендера, список очень длинный.
— Любимый герой в реальной жизни?
— Тут очень трудно, потому что герой — это такое слово, когда такого человека встречаешь, ты знаешь, что он герой. Ты говоришь ему об этом, а ему не очень приятно слушать, и ты понимаешь, что лучше об этом не говорить. Я вот встречался с Глондарем и Кориньковым (украинские спецназовцы Сергей Глондарь и Александр Кориньков, освобожденные в рамках процесса обмена удерживаемых лиц — прим. ред.) и сначала написал: «встретился с простыми украинскими героями». Потом понял — им будет неприятно и исправил на простых украинских хлопцев.
— К чему испытываете отвращение?
— Трудно сказать. Самая неприятная черта характера у людей — это неискренность, лживость, лицемерие, не люблю такого.
— И как бы вы охарактеризовали свое состояние духа в настоящий момент?
— Я всегда в спокойном состоянии.