В России люди отмечают победу над нацистской Германией не 8 мая, а на день позже. Безоговорочная капитуляция была подписана в Берлине в тот момент, когда в Москве уже наступила полночь. Празднование 9 мая для Кремля — политический инструмент.
Владимир Путин изображает из себя защитника памяти о советской победе, споры историков дают ему для этого всё новые поводы. Алексей Миллер, директор Центра изучения культурной памяти и символической политики в Европейском университете Санкт-Петербурга, говорит, что важно понять, как мы оказались в нынешней ситуации.
«Зюддойче Цайтунг»: Почему памяти о победе во Второй мировой войне в России придается большее значение, чем в США, Франции или Великобритании?
Алексей Миллер: Если сравнивать количества погибших на этой войне там и здесь, то огромные различия станут очевидными. Горе, причиненное нацистским вторжением Советскому Союзу, невероятно. Но есть и еще одна причина: победа играет сегодня роль основополагающего мифа для российского общества, и это крайне важно. В республиках Российской Федерации есть много этнических групп, у которых есть различия в исторической памяти. Но 9 мая они могут собраться вместе и отпраздновать победу.
— Что вы имеете в виду под основополагающим мифом?
— Некоторые обвиняют Европу в том, что она не признает вклада России в окончание Второй мировой войны. Вы разделяете это мнение?
— Да, я тоже так считаю. Но важнее то, что так считает и российское общество. Мы видим организованное стремление в Европе принизить вклад России в победу. Эта политика следует линии, заданной такими членами ЕС, как Польша и прибалтийские страны. Это не невежество, а осознанная политика. Думаю, что для наших отношений с Западной Европой это будет иметь большое значение.
— Путин при каждой удобном случае упрекает Запад в том, что тот очерняет Россию.
— С одной стороны это так. С другой стороны нужно учитывать, что тут речь идет о действительно важных вещах. В ХХ-м веке нацистский режим считался абсолютным злом, а Холокост — абсолютным преступлением, таков был нарратив. Теперь у нас новый нарратив, который внушает, что есть два абсолютных зла — нацисты и советский режим. Роль Советского Союза как страны, остановившей Холокост, больше не признается. Этот вопрос имеет большое символическое значение.
— Как это проявляется?
— Происходит своеобразная этнизация жертв и русификация преступников. Пример: если описывают изнасилования немецких женщин во время войны, то их совершали Советы или русские. Если же речь заходит об освобождении Освенцима, то тогда советская армия состояла не из русских, а из украинцев, так как это были бойцы 1-го Украинского фронта. Никто не объясняет, что эти военные соединения были названы по направлениям своих наступлений, а не по местам, где были образованы.
Путину достаточно только назвать заявления европейских политиков об освобождении Освенцима, согласно которым Освенцим освободили войска союзников, а Красная армия даже не упоминается. Он доводит подобное до сведения населения и спрашивает: надо ли вам объяснять, что эти люди — русофобы? Для российских граждан эта победа свята. Они слушают это и думают: да, мы того же мнения.
— Я знаю, что немецкие политики однозначно считают освобождение Освенцима заслугой Красной Армии.
— Да, но, например, Урсула фон дер Ляйен, председатель Европейской комиссии, подписала совместное заявление с председателями Совета Европы и Европейского парламента, начинающиеся словами, что союзники освободили концентрационный лагерь смерти Освенцим-Биркенау.
— Вы сказали, будто российское общество чувствует, что его победу принижают. А может быть, ему это внушают сверху?
— Я был одним из первых, кто объяснил российскому обществу, что означает резолюция Европейского парламента от сентября 2019 года. Эта резолюция описывает Советский Союз и Германию как два равнозначных порочных тоталитарных режима, которые одни несут ответственность за войну и все ей преступления. И только Россия, согласно резолюции, должна сделать выводы из своего прошлого, выполнить свое «домашнее задание». Но моя реакция на это отличается от официальной линии. Официальная линия такова: Мы находимся в состоянии войны воспоминаний и должны отстаивать свою точку зрения. Я же говорю: мы находимся в состоянии войны, но даже в войне воспоминаний нужно думать о том, как заключить мир.
— Как бы закончили эту войну?
— Путин использует 9 мая в своих политических целях. Не руку ли ему этот исторических спор?
— Это помогает ему использовать 9 мая в политических целях. Но как он хочет использовать эту дату в политических целях, полностью не ясно. В том, что касается исторической политики, Путин — оппортунист. Если он кого-то за границей воспринимает как возможного партнера, то он всегда сигнализирует ему готовность искать общую основу. Показательный пример: когда в 2009 года Туск пригласил его на Вестерплатте, то Путин заявил там, что нельзя гордиться пактом Молотова-Риббентропа. Туск сказал тогда, что Советский Союз освободил Польшу от нацистов, но не смог принести ей свободы, потому что сам не был свободен. Путин был в полном восторге от такой формулировки. Вероятно, и сейчас он стремится к некому примирению: во время своей речи в мемориале Яд-Вашем в январе он предложил, чтобы члены Совета безопасности ООН вместе обсудили, как им относится ко Второй мировой войне. Он явно надеялся, что многие главы государств приедут в Москву на 9 мая. Но вирус этому помешал.
— В январе в Санкт-Петербурге Путин сказал, что хочет «заткнуть поганый рот» фальсификаторам истории, это прозвучало не очень примирительно. Он уверен, что россияне хотят слышать подобное?
— Когда Путин узнал о резолюции Европейского парламента, вероятно, в октябре, он понял, что это серьезный вызов. И что политики из Западной Европы проголосовали за эту резолюцию и никто в Европе ее не критиковал. Тогда он решил, что ему тоже нужна сильная провокация. И это действительно сработало. Она вызвала волну ужасных речей и статей в Польше, экстремально агрессивных, экстремально русофобских. Путин добился своей цели: если европейцы разрешили Польше говорить от своего имени, то они подписались под экстремально ангажированной позицией.
— А разве российская позиция не такая же ангажированная?
— Конечно. Но настолько же важно спросить, как мы пришли к этой точке. Российская позиция изначально заключалась в том, чтобы рассматривать советское прошлое как общий трагический опыт всех людей в Советском Союзе. Но это было не то, чего хотели новые независимые соседи России. Россия осудила секретный дополнительный протокол пакта Молотова-Риббентропа еще в 1989 году, а также оккупацию прибалтийских государств в 1940 году. Но сразу после этого Латвия и Эстония заявили, что все, кто прибыл в эти страны после аннексии Советским Союзом, не получат гражданства, это относилось и к их детям. Другой пример: все помнят, как Вилли Брандт встал на колени в Варшаве. Но разве кто-нибудь помнит, как и Путин встал на колени перед памятником в Катыни?
— Где сотрудники НКВД в 1940 году расстреляли более 4000 тысяч военнопленных польских офицеров.
— Никто не помнит, как Путин преклонил колени. Потому что это никого не интересует. Что я хочу этим сказать: Россия далеко не сразу отреагировала на вот такой новый подход к истории.
— Вы говорите, что другие начали эту историческую политику. Почему?
— Думаю, эта стратегия с самого начала возникла в Восточной Европе, прежде всего на Украине и в прибалтийских странах. После освобождения от Советского Союза они попали в неудобное положение, потому что многие тамошние индивидуумы, воевавшие в годы войны против Советов, активно участвовали и в Холокосте. А если Холокост — это главное зло, то должна быть и расплата. Их стратегия заключалась в том, чтобы объяснить западным европейцам: мы боролись с двумя тоталитарными режимами, поэтому обладаем по отношению к вам моральным капиталом. Кроме того, мы наблюдаем исключительную активизацию этой тенденции после 2014 года, после конфликта на Украине и аннексии Крыма.
— Не является ли основополагающий миф, о котором вы говорили вначале, частью проблемы, что для восточных европейцев конец Советского Союза в 1991 году означал освобождение, а вот большинство русских рассматривают его сегодня как поражение?
— В определенном смысле да, конфликт начался тогда. Но русские были готовы рассматривать 1991 год как победу. И как освобождение. Но это означало бы, что они не проиграли холодную войну. Вместе со всеми другими людьми они одержали победу над коммунизмом. Они хотели стать частью цивилизованного мира, как называл это Горбачев, что означало бы своеобразное членство в ЕС или в НАТО. До 1994 года, возможно до 1995, русская элита отчаянно желала вот такого членства. Но выяснилось, что никто ее принимать не собирается. Кроме того: ВВП упал тогда на 40 процентов и оставался на этом уровне лет десять. По стране прокатилась волна самоубийств и убийств, вызванная этим экономическим спадом. Пытаться представить русским 1991 год как победу, означало бы, принимать их за идиотов.