Многие статьи рассказывают нам о «мире после», намекая, что мы пережили внешний шок, который ведет к масштабным преобразованиям в будущем. Как бы то ни было, не стоит забывать, что в исторической перспективе общества «рушатся» (скорее, претерпевают изменения) под воздействием внутренней динамики. Первая мировая война повлекла за собой развал царской России, потому что та уже была неустойчивой в начале ХХ века. Кроме того, наши пропитанные экономикой взгляды подталкивают нас к тому, чтобы рассматривать преобразования как результат экономической ситуации.
Тем не менее распад СССР говорит нам, что экономика представляет собой всего лишь следствие работы социальной системы и того, как она решает свои противоречия. Развал Советского Союза был вызван не падением цен на нефть и даже не чернобыльской аварией, а существовавшей с 1960 годов социальной динамикой. Учитывая, что большая часть этих процессов протекала подспудно, нам свойственно рассматривать симптомы (экономические трудности) как глубинные причины кризиса.
Как отмечает Дмитрий Орлов и наша первая статья на эту тему, советский пример в силу своей близости лучше всего подходит, чтобы понять, на что может походить трансформация социальной системы. Рассмотрение переходного процесса в современном индустриальном обществе позволяет нам узнать куда больше, чем исследование Джареда Даймонда о падении империи майя.
В российском переходном процессе можно выделить три этапа. Наибольшее значением имеет первый: это момент, когда общество незаметно меняется под прикрытием внешней стабильности системы, которая, кажется, будет существовать вечно. На втором перемены становятся необратимыми, ускоряются и выходят на поверхность, тогда как государство превращается в поле конфликта разнонаправленных тенденций. Третий, хаотический этап подразумевает крах государственного аппарата и основных социальных институтов. После сноса старого общества, на его основах может сформироваться новое.
Первый этап — незаметные изменения
Начало развала Светского Союза можно отнести к провалу реформ Хрущева. В тот момент напуганное глубинное государство решило избавиться от лидера, который стремился к преобразованию системы.
Хрущев, чистейший продукт сталинизма, был частью нового руководящего класса, который был сформирован заменившим «буржуазных» специалистов режимом. Эти люди были в первую очередь рационалистами и рассматривали общество (как и Сталин) как огромных механизм, чью эффективную работу необходимо организовать. 1930-е годы были периодом быстрой индустриализации, который превратил отсталую страну в одну из ведущих мировых держав. Это стало возможным благодаря раскулачиванию крестьян, которое унесло несколько миллионов жизней. В совокупности с самоуправством и иррациональностью сталинского террора, эти процессы позволили обеспечить значительную социальную мобильность.
Впоследствии дыры системы проявились во время немецкого вторжения, но она смогла адаптироваться. После кончины Сталина советская система стабилизировалась, положив конец террору. Аппаратчики успокоились, а их власть усилилась. Оставшись без «вождя», система нормализовалась, сделав упор на всеобщем соблюдении установленных норм.
Поняв суть новой ситуации, Хрущев пытался провести глубинные преобразования советского общества во всех сферах. Он принял в Кремле прославившегося книгой «Один день Ивана Денисовича» Александра Солженицына, создал условия для развития такой «буржуазной» дисциплины как кибернетика для повышения эффективности планирования. В 1957 году в плановой системе была введена децентрализация с целью исправления ее недостатков.
Эти меры придали определенный динамизм советскому обществу и, как следствие, экономике. Будущее казалось светлым. Но уход Хрущева из Кремля в 1964 году положил конец надеждам. Последний символ социализма с человеческим лицом (это, кстати, напоминает нашу риторику о гуманистическом менеджменте) исчез в 1968 году с вторжением в Чехословакию.
Второй этап — необратимый кризис
Лишившись надежд и идеалов, советское общество погрузилось в кризис. Его идеология опиралась, скорее, даже не на коммунизм, а на консерватизм. СССР стал насквозь конформистским. Социальная мобильность исчезла. Занимаемое положение стало передаваться из поколения в поколение. Несмотря на в теории эгалитарный характер общества, неравенство становилось все более выраженным, поскольку аппаратчики пользовались множеством привилегий. У партийного руководства была лишь одна навязчивая идея: сохранить систему в прежнем виде, чтобы обеспечить свои привилегии.
В результате в 1970-х годах советское общество разделилось на три группы с разными интересами: аппаратчики, специалисты (средний класс) и все остальные, то есть рабочие и служащие. Аппаратчики были консерваторами, тогда как специалистов влекла либеральная демократия и независимость судебной власти (это понятие было чуждо советской системе). Что касается рабочих и служащих, они испытывали все большее недовольство своим бесправным положением и хотели улучшения жизненных условий. На эту логику классовой борьбы накладывались другие трудности, такие как гипертрофированный военный комплекс (это напоминает раздутую сегодня финансовую сферу).
Таким образом, советская система стала совокупностью разнонаправленных интересов при отсутствии каких-либо коллективных задач. Это положило начало ее долгому падению. Любопытно, но ряд работ и исследований говорят, что то же самое касается и наших западных обществ. В СССР это привело в частности к появлению «великорусских» националистических тенденций, что казалось совершенно немыслимым в стране, где русские составляли всего лишь половину населения.
В 1970-х годах кризис набрал обороты на фоне ухудшения положения дел в экономике, что еще больше способствовало социальной неподвижности. Экономика стала все больше опираться на ренту, зависеть от экспорта сырья для финансирования импорта зерна и промышленной продукции. Рост алкоголизма, преступности, самоубийств и детской смертности стал отражением этого упадка. Стоит отметить, что сейчас похожая тенденция наблюдается в США: в частности это касается кризиса с опиоидами и суицидов, особенно среди белых мужчин.
Больше чем вездесущего КГБ советские граждане боялись масштабных изменений системы: они были не в силах представить себе альтернативу. Как отмечает Эммануэль Тодд, застой советского общества был отражением «экономической, социальной и политической логики, которую не понимало руководство». Внимание власти было все больше поглощено Западом, который вызывал у нее одновременно ненависть и восхищение. Хотя СМИ и эксперты по-прежнему пророчили светлое будущее, бытовые реалии становились все более мрачными. Советский гражданин прекрасно осознавал это несоответствие и принимал его. Подобная пассивность вводила в заблуждение руководство, которое было убеждено в эффективности этой риторики. Тем более что ключевые советские мероприятия вроде 1 мая по-прежнему собирали толпы, а советские граждане все так же слушали долгие выступления лидеров. На самом деле такая поддержка была исключительно внешней, а общество (прежде всего, сами аппаратчики) было деидеологизированным.
В начале 1990-х годов в СССР этот кризис добрался до верхушки режима: политбюро. Консервативный партийный аппарат сначала стремился держаться за консерваторов. Тем не менее после интермедии в два с половиной года и похорон двух эфемерных генсеков он все же решил выбрать реформатора. В этот момент началась вторая фаза процесса. Де Токвиль называл это «самым опасным моментом для плохого правительства»: реформы достигшей такого уровня энтропии системы связаны с немалым риском. Приход Горбачева к власти пришелся на момент, когда бывший до того подспудным кризис вышел на всеобщее обозрение. Генсек поверил в иллюзию неподвижности общества и посчитал, что держит под контролем ситуацию.
В «перестройке» началась «акселерация» только после аварии в Чернобыле. Если присмотреться внимательнее, становится ясно, что этот инцидент сравним с ситуацией с Boeing 737 Max или недавним кризисом с масками. При строительстве АЭС не соблюдались необходимые нормы, и не были проведены испытания. КГБ составил доклад с указанием множества пробелов, но администрация никак на него не отреагировала. Экономические и, прежде всего, психологические последствия оказались очень значительными: ядерная отрасль, жемчужина советских технологий, была символом прогресса и светлого социалистического будущего. С этого момента переходный процесс приобрел собственную динамику, которая совершенно не контролировалась руководством СССР. Сейчас вопрос в том, не ждет ли наши западные общества нечто похожее после кризиса covid-19: неконтролируемое ускорение течения событий.
С 1986 года до самого распада в СССР было множество социальных движений, которые касались в первую очередь нерусских республик. Ухудшение положения дел в экономике ускорилось из-за ширившейся дезорганизации, которая была связана в том числе с реформами по либерализации экономики без отмены контроля над ценами (это породило все больший дефицит). Кроме того, реформы способствовали усилению разрыва между классами советского общества: хотя интеллигенция и часть аппаратчиков приветствовали их, большинство населения было недовольно. Что касается госаппарата, он стал театром подспудной борьбы противников и сторонников перестройки. В этом заключается парадокс пытающейся реформировать себя системы: она стремится сделать это в рамках собственной парадигмы, что иногда приносит больше вреда, чем пользы.
Третий этап — резкий обвал
В 1990 году топливо выдавали по карточкам — немыслимое дело для крупнейшего производителя нефти в мире. Год спустя СССР погрузился в политический хаос, который проявился в неудавшемся путче, отчаянной попытке спасти обреченную систему. В декабре в порыве национализма Россия решила сформировать новый союз с двумя другими славянскими республиками, Украиной и Белоруссией, по факту ликвидировав СССР. В целом, вторая фаза говорит о наивности советского руководства. Горбачев и его советники считали, что могут контролировать ситуацию, хотя на самом деле напоминали героев фильма Кончаловского «Поезд-беглец», которые пытаются остановить состав с отказавшими тормозами.
В России же начался третий этап переходного процесса. Этот хаотический период продлился больше десяти лет, но постепенно сошел на нет в 2000-х годах с стабилизацией государства и экономики.
Это был период полного краха. Зарплаты и пенсии не выдавали месяцами. Иногда рабочим платили продукцией. Из-за нехватки денег вновь возник бартер. Многие предприятия обанкротились. В лучшем случае рабочим приходилось трудиться в очень тяжелых условиях, и кругом царил страх безработицы. Инфляция била рекорды и уничтожала сбережения людей. Вездесущие мафиозные структуры слились с бизнесменами и бывшими сотрудниками КГБ, чтобы устанавливать свои законы. Ожидаемая продолжительность жизни мужчин резко упада в этот период: вызванный отчаянием алкоголизм давал о себе знать.
Как бы то ни было, некоторые смогли обернуть все к собственной выгоде. В первую очередь, это касается многих аппаратчиков, которые смогли использовать имевшиеся связи, чтобы провернуть выгодные сделки. Введение частной собственности позволило им получить то, что запрещала советская система: закрепить их превосходство. Дело в том, что значительная часть этого хаоса, особенно в экономике, была связана с политикой резкого слома советской экономики правительства Ельцина по инициативе Гайдара с его «шоковой терапией». Как ни парадоксально, если сравнить эти годы с эпохой перестройки, можно отметить серьезный упадок демократии, наследницей которого является современная Россия.
Хотя с 2000-х годов ситуация более-менее стабилизировалась, сегодня ее все еще никак не назвать оптимальной. За исключением Москвы и Санкт-Петербурга условия жизни остаются тяжелыми, а правительство Владимира Путина продолжает подрывать социальные завоевания в рамках общества с ярко выраженным неравенством. Его формирование и сохранение на протяжение 20 лет объясняются страхом хаоса, а не настоящей поддержкой. Показательными в этом плане являются последние опросы, в которым большинство россиян сожалеют о СССР. Возникает вопрос: действительно ли Россия завершила переходный процесс и не является ли устойчивость нынешней системы очередной иллюзией, как это было в СССР в 1970-х годах?
Хотя некоторые сигналы указывают на то, что наши общества, возможно, вступили в необратимый переходный процесс, он не обязательно должен быть хаотическим. СССР не хватило в первую очередь способности представить себе настоящую альтернативу, которая не была бы плодом странного восхищения западным миром.