Как странам лучше всего подступиться к своим историческим преступлениям? Справляясь с виной за прошлые ошибки, должны ли они пытаться стать «как все нормальными», или лучше подойти к вопросу с точки зрения исключительности?
Попытки английских историков подвергнуть критике наследие Британской империи и роль, сыгранную ею в рабовладении, вызвали гневные споры, которые недавно вылились в уличные протесты. Какие-то памятники, может, и попадали, но протестующие все же встретили противодействие. И пока абсолютно неясно, оставит ли это глубокий отпечаток на самосознании страны. Тем, кто надеется на долгоиграющие перемены и искупление, важно задать себе вопрос: какие методы сработали и не сработали в других странах?
Южно-африканская комиссия по установлению истины и примирению, которая пыталась расследовать события апартеида, возможно, единственная в своем роде организация, и ее методы не универсальны, как хотелось бы думать некоторым правозащитникам. Подобным же образом никому, в том числе России, не удалось реализовать у себя тот метод, которым Германия переосмыслила свое нацистское прошлое. И причина кроется как раз в исключительности каждого отдельного случая.
Но есть ли выход из этого тупикового положения? Мы считаем, что единственный путь к примирению с неприглядными историческими фактами пролегает через «исключительность». Это значит, что нужно выявить то, что есть непохожего в истории вашей страны, и найти единственно верный, доморощенный способ мужественно принять истину и то, что за ней следует. А последствия для каждого народа будут свои, и уроки из этого они тоже вынесут разные.
Работа Сьюзен Нейман (Susan Neiman) весьма информативна в этом отношении. Нейман — гражданка США еврейского происхождения, философ и ревностный сторонник левых взглядов. Последние 35 лет она живет в Берлине, пытается разобраться в нравственных дилеммах этого города. В своей книге «Учимся у немцев» (Learning from the Germans) 2019 года Нейман упоминает точку зрения Цветана Тодорова (Tzvetan Todorov), который считал, что только немцам как виновникам следует подчеркивать исключительный характер холокоста. А евреи, как жертвы, напротив, должны сосредотачивать внимание на его универсальности.
Первородные грехи
Вооружившись такими моральными установками, Нейман возвращается в свой родной Миссисипи, чтобы попытаться найти ответ на вопрос: почему Америка, которая два раза избирала президентом Барака Обаму, не может прийти к общему мнению относительно наследия рабовладельческой эпохи и дискриминации афро-американцев, наблюдаемой по сей день? Нейман размышляет, разве не пора американцам сделать то же самое, что немцы провернули десятилетия назад, — а именно, заняться «преодолением прошлого» (на немецком — Vergangenheitsbewältigung, очень важное для Нейман понятие). Это значит, что нужно говорить открыто о расовом неравенстве в стране и предпринимать меры, чтобы искупить вину перед жертвами.
Другие прогрессивные американцы согласны с ее рассуждениями. Писатель Та-Нехиси Коутс (Ta-Nehisi Coates) привлек всеобщее внимание в 2014 году, когда в статье для The Atlantic потребовал денежных репараций для темнокожих американцев. Согласно его доводам, это компенсация не только за рабство. По его мнению, расовый террор, длившийся несколько столетий, включая эпоху после отмены рабовладения, и лишение афро-американцев миллиардов долларов тоже требуют возмещения. Его доводы были настолько вескими, что в июне пошлого года он выступил на слушаниях в Палате представителей. Коутс поддержал законопроект, призванный положить начало изучению этой сложной темы.
Бурные обсуждения прошлым летом вызвала еще одна смелая работа на тему исторического переосмысления. Речь о проекте газеты The New York Times «1619» — это год, когда первое судно с двадцатью африканскими невольниками прибыло в Джеймстаун, штат Виргиния, с территории современной Анголы. Авторы поставили себе целью сдвинуть больше чем на век в прошлое точку отсчета американской истории. Именно ужасы рабовладения, а не либеральное благочестие Декларации независимости и Конституции, нашли центральное место в жизни Америки.
Задачи, которые ставили перед собой Коутс и архитектор проекта «1619» Николь Ханна-Джоунс (Nikole Hannah-Jones), недавно удостоенная Пулитцеровской премии, схожи: добиться того, чтобы трагические события, связанные с жизнью афро-американцев в США, нельзя было поставить в один ряд с другими явлениями мировой истории. То есть с их стороны это попытка придать исключительность этим событиям: подчеркнуть, что социальные, политические и культурные грани афро-американской истории обладают только им присущими чертами, что масштаб растянувшегося на века преступления уникален. Если двигаться в этом направлении, то действительно можно добиться понимания и доверия к истории США со стороны пострадавших.
Как ни иронично, усилия Коутса и Ханны-Джоунс вызывают в памяти определение, которое американское рабовладение получило в 19 веке, — «своеобразный институт». Это одна из ранних попыток придать уникальности американской истории, хотя в этом случае подчеркивался невинный характер такой исключительности: прилагательное «своеобразный» использовалось, чтобы сгладить несправедливость рабовладения, положительно выделив его на фоне других форм кабальных отношений. Термин, введенный в оборот рабовладельцами-южанами, подразумевал, что США относятся к своим невольникам более благосклонно, покровительствуют им. Начиная с 1950-х годов, этот термин подвергается критике со стороны историков. Но раньше он широко использовался для того, чтобы обосновать взгляд южных штатов на рабовладение. Для критиков американское рабство было просто ничем не лучше, чем в других странах. Современные же активисты отзываются о рабстве в США самым худшим образом, считая его ярким примером того, как низко человечество может пасть.
Путь от падения к искуплению
Книга Нейман стала плодом ее интеллектуального путешествия по Берлину и Миссисипи. Это мемуары, историческое расследование и философские изыскания в одной обложке. Это книга о «сравнительном искуплении». Ключевое место в произведении автора отводится тому, что происходит в Германии после Второй мировой войны, а также тому, что так и не поменялось на юге США после гражданской войны.
Но Нейман не считает подход Германии безупречным. В 1950-х годах Западная Германия умалчивала о своей причастности к преступлениям нацистского режима. Там, наоборот, были поглощены мыслью, что это они — жертва, что им приходится не только выживать в развалинах, но еще и мириться с унизительным поражением. Нейман говорит, что попытка союзников освободить Германию от нацизма была неискренней и нерезультативной. По ее словам, «преодоление прошлого нельзя навязать извне». Успех Германии в переосмыслении истории связан с протестами 1968 года, когда молодежь, обеспокоенная прошлым своей страны и опасаясь за ее будущее, почувствовала необходимость узнать у родителей, что именно они делали во время войны.
И молодые люди действительно стали задавать вопросы. Поколение 1968-го года вынесло эту проблему на общественное обсуждение, требуя не опускать ужасающие подробности. Это была ожесточенная, но необходимая борьба. Благодаря ей Германия смогла в полной мере осмыслить свое прошлое. Понятие sonderweg, что значит «особый путь», которое немецкие историки когда-то использовали для обозначения присущему только Германии пути от Бисмарка к Гитлеру, можно также усмотреть в подходе страны к осмыслению нацистской эры. Только через свой собственный опыт и самостоятельно изобретенными методами — sonderweg — можно найти верный путь к новой, согласованной позиции. В Германии отрицание Холокоста преследуется по закону. Основательно и полноправно внедрить такую политику извне никогда бы не получилось.
Размышляя о возможностях и рисках, связанных с применением подхода Германии, мы никак не могли понять, почему ее опыт не срабатывает так гладко в центральной и восточной Европе. А именно, почему попытки Запада надавить на Россию и заставить ее, подобно Германии, переосмыслить сталинскую эпоху провалились с таким треском? Этот вопрос заслуживает пристального внимания.
Россия сегодня
Сегодня большинство россиян — в том числе молодые люди, которые, следовало бы ожидать, могли потребовать ответы на самые острые вопросы прошлого, — положительно оценивают фигуру Сталина. В то время как в Европе и США сносят памятники, российские власти дали разрешение на возведение бюстов Сталина в ряде городов, включая третий по величине город — Новосибирск.
В 2019 самая уважаемая в России исследовательская организация «Левада-центр» выяснила, что такие усилия дают свои плоды: 70% россиян считают, что правление Сталина было СССР во благо. Более того, число тех, кто положительно относится к советскому вождю, оказалось самым высоким за все годы, что «Левада-центр» проводит опрос, то есть с 2001 года. Глава «Левада-центра» Лев Гудков говорил, что «происходит тихая реабилитация Сталина» со стороны властей.
Директор Музея истории ГУЛАГа Роман Романов утверждает, а точнее надеется, что такое видение Сталина — это способ заполнить некую пустоту в жизни людей, и что подобное преклонение перед его фигурой останется в прошлом с приходом новых поколений. Но, учитывая растущее одобрение советского диктатора, это кажется маловероятным. Так почему, следуя по пути истины и искупления, страна вдруг повернула назад? Можно ли объяснить это просто ложным сознанием и исторической безграмотностью? Сейчас многие молодые американцы и британцы левого толка, обеспокоенные вопросами рабства и империализма, стремятся перенять опыт Германии. Но можем ли мы вместо этого вынести урок из неудавшихся попыток России преодолеть свое прошлое? Почему такой пересмотр истории не удался в России, а также на территории центральной и восточной Европы?
Во-первых, очевидно, нацисты правили Германией чуть больше десяти лет, в то время как советская власть просуществовала на территории России около семидесяти лет. Нацистская Германия перенесла унизительное военное поражение, а СССР одержал победу в Великой Отечественной войне, при этом ни одной иностранной армии так и не удалось войти в Москву, несмотря на все старания. Послевоенной Германией управляли лидеры, которые хотели решительным образом порвать с национал-социализмом. Тем временем Хрущев стремился отмежеваться от фигуры Сталина, но не от системы как таковой. Теперь же Россией руководит бывший полковник тайной полиции.
Послевоеные достижения Германии в конечном счете позволили гражданам страны уверенно посмотреть в лицо прошлым ошибкам и признать коллективную вину, без попыток оправдаться. Нынешние успехи страны внушают надежду, что, подведя черту под прошлыми преступлениями, общество продолжит исцеляться и процветать.
Противоположность этому — ухабистый и в определенный момент даже гибельный путь, который прошла российская экономика после развала СССР. Однако у неудачи, которую потерпела Россия, пытаясь перенять немецкий опыт, есть более глубокие причины. Историк Карло Гинзбург (Carlo Ginzburg), наверное, был прав, когда предположил, что «родная страна — не та, которую, как принято считать, человек любит, а та, за которую ему стыдно». Мы редко испытываем свою принадлежность к стране с такой силой, как когда нам «стыдно на чужого человека», когда мы чувствуем ответственность за его поступок, «хотя никоим образом к нему не причастны».
От родины никуда не убежишь. Конечно, можно переехать за границу, но чувство стыда и там вас достанет. Оно может вырасти из сильного ощущения принадлежности к нации. Но стоит ли использовать стыд в качестве материала для построения новой политической идентичности — это уже другой вопрос. Может ли храбрость нации перед лицом собственных исторических преступлений сплотить общество, или же, наоборот, позиция жертвы лучше способствует сплочению? Могут ли чувство стыда, позиция жертвы и, раз на то пошло, гордость слиться воедино и образовать ту смесь, что зовется национальным самосознанием?
Политика памяти
Европейский союз возник в результате общей травмы. По своей сути это «фрейдистский» проект, поскольку все страны, основавшие блок в 1957 году, незадолго до этого либо потерпели поражение, либо подверглись оккупации. После 1989 года подход Германии к борьбе со своими прискорбными историческими ошибками воспринимался Европой как лекало, которым воспользуется восточная Европа, чтобы расстаться с коммунистическим прошлым. Но восточноевропейским странам не удалось повторить опыт. К тому же многие после подъема крайне правой партии «Альтернатива для Германии» стали опасаться, что эта модель и на своей родине может оказаться под угрозой. Не исключено, что успех искупления зависит как от места, так и от времени.
Центральная и восточная Европа между тем вернулись в ту реальность, где изображение из себя жертвы носит состязательный характер и имеет статут закона природы. Государства потеряли интерес к страданиям, которые они причинили другим, и стали делать акцент на мучениях, которые они сами перенесли.
Парламент Польши в 2018 году принял закон (позднее в него внесли поправки), по которому можно было лишить свободы любого, кто скажет, что поляки причастны к истязаниям над евреями во время Второй мировой. (Польско-американский историк Ян Гросс (Jan Gross) в 2015 году наделал шуму на родине своим — между прочим, верным — высказыванием, что поляки убили больше евреев, чем немцев. Этот случай несомненно стал одним из факторов, подстегнувших обеление польской истории властями). Россия, со своей стороны, самым лицемерным образом стала обвинять Польшу в развязывании Второй мировой войны.
«Исключительность — важное условие для успешного примирения»
В России немецкий подход к «перебарыванию» прошлого натолкнулся на наиболее сильное сопротивление. Когда шел второй президентский срок Путина, один из нас оказался в Москве как раз в то время, когда историк и писатель из США Энн Эпплбаум (Anne Applebaum) представляла свою премированную книгу «ГУЛАГ» в переводе на русский. Мероприятие, проходившее в кафе неподалеку от Лубянки, где находится бывшая штаб-квартира КГБ (сейчас это здание ФСБ), не оправдало ожиданий. Людей было мало, да и те пребывали в каком-то оцепенении.
В конце 1980-х годов, в бурные времена перестройки, издание подобной книги было бы событием, на котором видные политические фигуры и представители интеллигенции присутствовали бы в избытке. Но во время второго президентского срока Путина обстановка сменилась: аудитория в основном состояла из людей в возрасте, для которых посещение подобных мероприятий стало неким ритуалом, гражданским долгом.
Выступление Эпплбаум было не о ГУЛАГе как таковом. Она больше говорила о нежелании российских властей и подавляющей части российского общества осудить преступления Сталина. Она спросила: даже когда всем известно, что советский вождь убил больше русских, чем любой иностранный захватчик, почему так много людей не решаются отвергнуть Сталина и его режим?
Пусть Эпплбаум и не заявляла об этом напрямую, но она пыталась понять, почему посткоммунистическая Россия так разительно отличается от послевоенной Германии. Что делали советские чиновники, когда в 1970 году Вилли Брандт (Willy Brandt) в знак покаяния преклонил колени в Варшавском гетто? Почему тогдашняя российская молодежь не захотела поднимать неудобные вопросы, которыми немецкое молодое поколение засыпало своих родителей после протестов 1968 года? Публика хоть и проявляла уважение, но не была тронута. Никого из присутствующих нельзя было заподозрить в том, что они сторонники Сталина. Тем не менее вопросы Эпплбаум остались неуслышанными.
По всей видимости, интеллигенция пришла к мысли, что осудить Сталина значило бы с излишним рвением выполнить то, что просит (даже требует) от них на Запад. Им надоело жить по указке Запада. В 1990-е годы принятие немецкого подхода к политике памяти русские рассматривали как присоединение к цивилизованному клубу, все члены которого чистосердечно хотят побороть своих демонов. Но когда эта волна «корректности» спала, многие русские, в том числе те, кто раньше искренне верил в немецкий подход, стали стремиться к восстановлению былой мощи державы и ее исключительности. Граждане требовали свой собственный sonderweg.
Русская интеллигенция перестала верить, что их стране нужно пройти тот же путь тревожного самоанализа, что и немцам. Либералы, присутствовавшие на презентации книги, все же были враждебно настроены против коммунизма, пусть и испытывали ностальгию по ясности и общности Советского Союза. После окончания холодной войны прошло двадцать лет, и им казалось, что они неудачники (наверное, Германия могла испытывать нечто похожее после Версаля, но не после Второй мировой). Безусловно, их страшили попытки властей реабилитировать Сталина; Конечно же, они в ужасе смотрели на результаты опросов, согласно которым Сталина высоко ценят. Однако они опасались, что, осудив вождя, они будут потворствовать попыткам Запада преуменьшить заслуги России в победе над Гитлером и избавлении мира от фашизма. (Такое же сопротивление наблюдается в Великобритании, когда критикуют имперские авантюры Черчилля, — будто это умаляет его важную роль в войне.)
В целом они были склонны представлять себе советскую эпоху как неоконченную гражданскую войну, в которой преступники становились жертвами, а жертвы — преступниками. И эта борьба должна разрешиться в России — все же искупление берет начало внутри страны. Это внутриполитическая проблема, и она делает самобытность еще более необходимой.
В конечном счете Россию от Германии отличает то, что политика памяти, которую проводила последняя, послужила возрождению немецкой исключительности. Германия стала исключением потому, что рассталась с расхожим представлением о том, что «зло совершается другими». Вместо этого она сосредоточилась на своих собственных преступлениях и проступках — совершенном ею зле, не имеющем исторических прецедентов.
Исключительность — это важное условие для успешного примирения. Ее нельзя перенять. Ее нужно изобрести. Примечательно в случае Германии то, как она смогла обосновать переосмысление своего прошлого. Когда такое переосмысление не имеет аналогов, то возможно даже построить новое национальное самосознание, что и сделала Германия. Но это сработает лишь в том случае, если вам удастся преобразовать вину в гордость. Если вина влечет за собой унижение — ничего не выйдет. Поэтому некоторая покорность, к которой пришла постсоветская Россия, и произвела обратный эффект.
Чему учит нас российский опыт? Тому, что более активные попытки США и Великобритании примириться со своим тяжелым наследием смогут принести плоды только в том случае, если обставить это как своего рода победу. Вместо того чтобы кичиться империей, «своеобразными институтами» и диктаторами, страны должны возгордиться тем самобытным методом, который они избрали для борьбы со своим проблемным наследием. Это не поможет сделать государство «нормальным», но предоставит ему возможность вернуть себе исключительность и заставить эту исключительность работать на общее благо.