В 9 утра Жерар Депардье открывает дверь своей парижской берлоги. Синяя рубашка, джинсы, босые ноги. Он брюзжит и ворчит, но довольно любезно — у него хорошее настроение. Мы подходим к заваленному книгами столу. Там в частности виднеется целая коллекция Жозефа Кесселя. Поговаривают, что им обоим свойственно эпикурейство. Депардье очень много читает. Мало что ускользает от него. В нынешнее время коллективных сомнений, когда все дрожит, стоит прислушаться к этому великану. Депардье — наш великий актер и поэтому несет в себе часть французского духа. Даже, можно сказать, французской души: она ведь существует, как и столь любимая им русская.
На следующей неделе выходит новая книга Депардье «Другое» (Ailleurs). Это зачастую поэтическая прогулка по его воспоминаниям и путешествия на край света, личный духовный поиск, который становится залогом свободы. И мудрости. Мудрость Депардье? А что в этом такого? Человек, который обязан своим существованием неудачному аборту, сохранил благожелательный взгляд: «Наверное, это был для меня первый урок: за иглой есть радость. За все тем, что наседает на нас, есть что-то Другое». Тем не менее не стоит ждать, что Депардье стал писателем в категории «личное развитие». Он зачастую идет против тенденций современной эпохи: мигранты, «зеленые», ислам, постоянное недовольство. Он упоминает Уэльбека, Камю и Толстого, а также своих родителей Деде и Лилетт. Два с половиной часа вместе с человеком-гордостью Франции.
«Пуэн»: «Когда я нахожусь в изоляции, я чахну, как цветок», — говорится в вашей книге. Вы написали ее в период самоизоляции?
Жерар Депардье: Нет, еще до нее.
— Потом все оказались в изоляции…
— Франция уже была в изоляции, хоть и не понимала этого. Дикость изоляции в том, что политики не имеют представления, что делать, и что представляет собой этот гребаный коронавирус. С начала марта было целое море дебилизма.
— Вы несколько несправедливы к политикам. Что бы они ни предпринимали против пандемии, им вменяют это в вину…
— Я всегда ненавидел политиков, потому что терпеть не могу, когда меня кто-то опекает.
— Вы не боитесь коронавируса?
— Нет. Я соблюдаю определенные правила. Но нас принимают за детей.
— Вирус сведет всех нас с ума?
— Когда я вижу, что французы поддерживают восстановление смертной казни… У них поехала крыша.
— Вы сыграли в «Уране», адаптации романа Марселя Эме… Возникает нечто похожее с коронавирусом. Доносы…
— Дело не в доносах, а во французах… Всегда найдется тот, кто за тобой следит. Даже в вашей профессии всегда найдется кто-то, кто говорит: «Депардье зажрался…» А Марсель Эме — гений.
— Тема вашей книги — неприятие заточения. Начиная с французов, которых вы описываете как невротический и замкнутый в себе народ.
— Французы оторваны от своей истории. Они топчутся на месте. Это видно по выходящим сейчас романам. Взять хотя бы Эммануэля Каррера. Мне очень понравилось «Королевство», там были прекрасные страницы о вере. В «Йоге» было какое-то притворство. Но хуже всего те, кто устраивают семейные разборки, как маленький Рафаэль Энтховен.
— Вы критикуете французов за чтение не наполненных потворством романов, а книг по личному развитию…
— Не только французов! Всех на Западе. «Нужно оставаться позитивным» — это идея фикс нашей эпохи. Мы по уши в дерьме.
— Французы выпали из истории?
— Вся Европа выпала из истории.
— Когда, по-вашему, начался упадок Франции?
— В великолепной книге Ксавье Патье «Завтра Франции. Могилы Мориака, Мишеле и де Голля» я наткнулся на письмо де Голля вдове Мориака от 1 сентября 1970 года: «Будь то Бог, человек или Франция или их общие творения, такие как мысль, действие и искусство, его несравненный талант мог достигнуть и всколыхнуть самые глубины души». Очень сильно. Посмотрите, чего мы лишились с тех пор из-за глобализации… Деконструкция творчества. Когда Мориак писал свои записки, все было не просто так. Почитайте Патье. Это прекрасная книга. Сельской Франции больше нет. Есть только люди, которые сидят взаперти перед другим окном, окном соцсетей.
— Вы называете Францию «старой», «артритной»…
— Болезни не осуждают. У Франции артрит, ну так нужно лечиться.
— Не быть зацикленными на себе?
— Для начала нужно завязать с избыточным политиканством, пытаться жить с тем, кто мы есть. Мы разрушили три четверти того, чем мы были. Хотя бы сельскую среду. Сейчас в деревне стало невозможно найти врача. Врач черный? Я не могу пойти, он же черный! Дурдом какой-то. В Эфиопии уважают все религии. В синагоге узбекской Бухары хранится тора, которой больше 1 000 лет. У того, кто охраняет ее, есть необычайные вещи.
— Узбеки, эфиопы, алжирцы… Что есть у этих народов, а мы потеряли?
— Алжирцам и африканцам пришлось хуже всего. Французы совершали там ужасные вещи. Но это касается не всех. Некоторые очень уважали их, например, Мандуз, Камю, хотя…
— Вы не любите Камю?
— Все хорошо видно в его переписке с Марией Казарес. Она была человеком, который умеет любить. Трагической актрисой, у которой было нечто большее. У нее был свой ритм, творческая сила.
— Этого не хватало Камю?
— Да. Хотя он написал прекрасные вещи, например «Чуму»…
— «Брачный пир»?
— На мой вкус он какой-то слишком вылизанный.
— Вам такое не нравится?
— Нет.
— Ваша единственная надежда для Франции связана с мигрантами.
— Мигранты — это то другое, что приходит к нам. Мы изгоняем его вместо того, чтобы попытаться понять. Посчитайте, сколько французов среди мусорщиков и на стройках! Мигранты обычно просто хотят работать, учить язык, делиться. Как и все со времен кроманьонцев.
— «Взрослые нагоняют на меня скуку своими правилами и границами», —пишете вы. Но сегодня по вопросу границ сформировался широкий консенсус, от «зеленых» до Марин Ле Пен…
— «Зеленые» и Ле Пен — одна семья. Даже Виктор Орбан, который был левым и футбольным фанатом. Но тут перед нами весь мир. Да, существуют границы и все, что с ними связано: чиновники.
— Вы нередко превозносите ислам. Счастье в рамадане?
— Я обожаю религии. Иудаизм прекрасен. Я исповедовал ислам. Это религия бедных. Даже суры представляют интерес. Вторая и самая длинная, о корове, просто напичкана тонкими метафорами. Но я не говорю по-арабски. Я занимался французским с преподавателем литературного арабского в Исси-ле-Мулино. Он был инвалидом и не мог ходить. Он учил меня французскому по Корнелю и Расину. Он объяснил мне стихосложение. Жан-Лоран Коше отправил меня к нему, и я был очень рад. Жаль, что я не выучил у него арабский. Мне хотелось, но я слишком много пил. Нужно было разобраться с французским. Я потерял чувство и желание слова. Вернуть его удалось только благодаря театру и книгам.
— Вы могли бы обратиться в ислам?
— Да, мог бы. Когда я бываю в Саудовской Аравии или Алжире, то иногда захожу в мечеть. Там мне очень хорошо. Я не верю в Бога. У меня есть вера, но в природу и красоту. Когда я вижу Чарынский каньон в Казахстане… Это невероятно красиво.
— Наверное, сложно больше идти против течения, чем вы. Нынешняя эпоха превозносит экономию и умеренность, а вы — изобилие и траты!
— Изобилие — часть природы. Кстати, к слову «умеренность» сложилось странное отношение. Это антоним гурманства. Но можно быть гурманом и одновременно умеренным в еде. Даже в политике лучше быть умеренным. Депутатам в Национальном собрании стоило бы принимать поменьше законов, в которых они ничего не смыслят. Пасущие коз бедные бедуины тоже практикуют умеренность. Им не по душе западные растраты.
— То есть, вы — умеренный человек?
— Да. Мне нравится, как японцы нарезают продукты, делают бумагу из тутового дерева…
— Вы не переносите «зеленых»… Вы даже назвали их «Гитлером добра»!
— Мне не нужны «зеленые», чтобы подтирать задницу или сортировать мусор. Еще в ребяческие годы я отбирал из мусора полезные вещи. Я не люблю зеленых, потому что мне не по душе их настрой. Это еще одна политическая партия, которая печется о вас, словно вы сами не знаете, что к природе следует относиться с уважением… Мы в курсе. Когда вы купаетесь в море в Алжире, это катастрофа. Я сказал об этом алжирцам.
— Путин на самом деле сказал вам, что Ширак — самый интересный человек, с которым ему довелось повстречаться?
— Да, Путин мне это сказал. Ширак иногда напоминал бешеного пса, но он знал очень конкретные вещи о цивилизациях. Он был эстетом. Наверное, в большей степени, чем Миттеран.
— Ширак был немного Депардье от политики, да?
— Не знаю. Он был очень человечным.
— А что насчет Макрона? Вы его знаете?
— Он как-то звонил мне по телефону. Я тогда был в Албании. Если и есть хороший политик, это премьер Албании Эди Рама. Огромный мужик, который напоминает Малковича и пишет картины… Там я, кстати, видел главного из Косова… Балканы тоже поразительное место… Но Эди Рама — по-настоящему хороший человек… К тому же, у него хорошие картины…
— А что интересно для Путина?
— Вы явно любите священников…
— Да… Я часто их вижу. Они нравятся мне. За исключением тех, кто пытаются обратить в свою веру. Мне нравится разговаривать с ними. Например, с архиепископом православного собора на улице Дарю. Мы говорили с ним о Христе. Я сказал ему, что не верю в воскрешение. Думаю, он был выдающимся человеком, но именно в это мне сложно поверить. Я сказал ему, что именно по этой причине люблю шаманизм. Потому что в нем Бог в тебе. Мне ближе, скорее, не таинства, а законы, как в торе. Чудеса — не мое… теологам не нравилось, что я на «ты» с Богом. Но я хотел этого. Все это подводит нас к вопросу времени. Но я не знаю, что это такое. Настоящее — вечность.
— То есть?
— Когда я рос, мой отец Деде всегда был в настоящем. Как Обеликс. Он всегда рядом, смотрит на своего песика… Появляется Жиль Леллуш, которому нужен Обеликс. Он обращается ко мне, и я говорю: «Это все ерунда, не нужно ничего делать. Ты смотришь на своего друга Астерикса. Пытаешься понять, что он говорит, смотришь ему в рот. Смотришь на пса, который тебя обожает. Ни о чем не думаешь, у тебя пусто в голове…»
— В книге вы также упоминаете Харари. Вас интересует история человека?
— Да, она поразительна… И все эти вопросы… Почему человек ушел из Африки? Я много говорил с Коппаном. Повсюду у меня возникает вопрос: был ли здесь человек? Например, в Долине смерти в Калифорнии… Я проверил: да… Эти мигранты… Переход на телегах с женщинами и детьми, несмотря на пекло и опасность. Зачем они пошли на это? Ты видел великолепный фильм «Нефть» с Дэниелом Дэй‑Льюисом? Этот дух первопроходца…
— Это американский дух первопроходца. Но сегодня складывается впечатление, что вы злитесь на них, американцев.
— Посмотрите на придуманные ими социальные сети. У людей больше нет сдержанности. Они думают, как стадо. Нет ни одной собственной мысли.
— Но во времена вашей молодости в Шатору Америка ведь была мечтой?
— Да. Американцы были тем самым «другим». Цветные футболки, другой язык, музыка. Но в Америке я также увидел расизм. Там были черные и латиноамериканские кварталы. Индейцы тоже жили в отведенных местах. Белые держались своих. Это был 1962 год. Если почитаете Джеймса Болдуина, то увидите сегрегацию…
— Вы во многом стали русским…
— Ах, великая Россия! Меня восхищает, как Екатерина Великая завоевала Дон, землю лесов и металла…Путин был поражен тем, что я знаю эту историю. Как и Михаил Калашников. Он был просто невероятным человеком. По сравнению с ним Пикассо был просто скромным хористом. У Пикассо был гений, но Калашников создал оружие для защиты страны.
— Вы говорите об истории, но пишете, что не верите в «опыт»…
— Опыт напоминает уроки. Я никогда на них не ходил, за исключением занятий по языку, на которые отправил меня Жан-Лоран Коше. В конечном итоге я обрел все это в Казахстане. Именно поэтому я снял фильм «Голос степей». Я открылся языку через звук, через Моцарта, через русские песни… Я узнал русскую фонетику.
— Вы любите языки, которые не понимаете…
— В конце я всегда начинаю понимать. Например, хинди на рынке в Калькутте или Дели. Я был у местного ювелира. Он просто оторопел. Я всегда имитирую. Когда я езжу в Японию, то слышу звуки и подражаю им. И на меня смотрят, как будто я говорю на языке… Если вы анализируете услышанный звук, то все, вы его упустили. То же самое с языком. Русский я понимаю чуть лучше. Его просто учить. Скоро я его выучу.
— Вы в меньшинстве… Во Франции о России обычно плохо отзываются со времен де Кюстина, так ведь?
— Все рассказывают ужасы о России… Управлять такой страной непросто. Когда Толстой решил освободить своих крепостных, они этого не хотели. Они бросались ему в ноги. Россия есть у Достоевского, Гоголя, Лермонтова. Нам это трудно понять… Это страна, где без конца дует ветер.
— Это также страна литературы…
— Там есть все! Литература, музыка, тоже популярная вещь… Они несчастливы… Я сходил там в Большой театр посмотреть «Нуреева». Это было что-то невероятное.
— Вы подумывали о том, чтобы перебраться в Алжир?
— Если я сяду на корабль, то могу. У меня есть алжирский флаг. Раньше у меня был бельгийский, но мне он больше не нужен. Я могу поехать в Алжир или в Объединенные Арабские Эмираты, потому что это проще. Я знаю нескольких человек в эмиратах. Но я там не останусь из-за жары. Как и в России. Путин сказал мне: «Ты не пробудешь здесь и полгода».
— Вы пишете, что вам не нравится слово «идентичность», потому что оно ассоциируется у вас с удостоверением личности. То же самое говорил Режи Дебре. Он предпочитал слово «индивидуальность»…
— Режи Дебре — это тот, кто был на Кубе? Ах да, он слегка тронутый, может, даже и не слегка… Я слышал о нем на Кубе. Он был без ума от Че Гевары. Фидель ненавидел Че Гевару. Тот был убийцей, безумцем.
— Пара — это тоже изоляция?
— Пара нужна, когда ты заводишь детей. Хотя некоторые мужчины боятся беременности женщины и предпочитают смыться. Сейчас лишь очень немногие женщины хотят детей.
— Что касается детей, вы говорите, что любовь важнее воспитания…
— Вы передадите ребенку все, что хотите, если любите его. Даже когда говорите: «Это плохо». Затрещина принесет вам только проблемы. Потом вы получите в ответ то же самое, только вдесятеро сильнее. Нужно быть рядом. Меня же часто не было. В меньшей степени с Жюли и Роксанной. Жан, наш сын с Элен Бизо — невероятный ребенок. Ему 14 лет. Он очень добрый. Я же всегда искал какой-то аварийный выход. Так происходит, когда чувствуешь, что зажат в угол.
— Молодежь из пригородов сегодня наводит на нас ужас. Тьерри Жонке назвал одну из своих книг «Они — ваше пугало, а вы — их страх». Как вы видите этих подростков?
— Здесь сложилось недопонимание. Даже у полицейских растерянный вид. Я впервые увидел их забастовку!
— Ришар Мийе написал «Политическое тело Жерара Депардье». Как вы относитесь к вашему телу?
— Я всегда его ненавидел. Наверное, это связано с инстинктом самосохранения. Я должен был погибнуть под иглами.
— Вы до сих пор ощущаете их?
— Нет, потому что мне очень рано об этом рассказали. Мне было два года. Я узнал, что меня чуть не убили. Это было очень важно. Мать хотела сбежать. Несмотря на это, я всегда чувствовал любовь родителей. Меня всегда баловали.
— То есть, 30 лет психоанализа не были связаны с иглами?
— Нет. Это были особые отношения. Его жена сказала мне: «Я еще никогда не видела такой работы, как та, что вы делаете с моим мужем». Я убежал от Лакана после трех-четырех сеансов. Это было не мое.
— А где во всем этом любовь?
— Любовь повсюду. Любовь — это прекрасно, но ею нужно жить. Иногда я чувствую, что не готов к счастью любви… Я могу завести детей, попытаться воспитать их, но… это дано не всем. Это благородное, великолепное чувство.
— В вашей книге вы также говорите о сексе. По-вашему, никто не говорит правду о своей сексуальной жизни…
— Ну а что вы хотите со всем этим христиано-иудейством в головах? Ева соблазняет другого… Как в низкопробном комиксе. Ноев ковчег — настоящий гротеск.
— Вы не завоюете новых друзей. Вы говорите, что изменять мужу или жене — очень здравый поступок.
— Все и так это знают и изменяют друг другу!
— Вы упоминаете книгу Уэльбека «Серотонин»… По-вашему, это любовный роман?
— Да, «Серотонин» рассказывает о любви. Напоминающий бедного дворянина агроном и богатая женщина, которая подбрасывает идею о том, чтобы строить дома… Или тот тип в поисках женщины, которую когда-то любил… Я просто обожаю первые страницы «Серотонина», они напоминают фильм Вендерса. Хотя у Вендерса нет такого таланта, как у Уэльбека. Невероятная книга. Взять хотя бы сцену, когда он ждет на заправке и видит, как перед ним проходят две девушки… Невероятно…