По всей Белоруссии проходят акции скорби и памяти Романа Бондаренко. «Не умер, а погиб. От рук тех, кому выдали лицензию на убийство», — пишут белорусы в соцсетях. Романа до смерти забили люди в штатском, которых пресс-секретарь МВД назвала «неравнодушными гражданами», которые «восстанавливали порядок
Роман Бондаренко один из сотен тысяч белорусов, более трех месяцев открыто протестующих против фальсификации президентских выборов. Власть отвечает беспрецедентным насилием и ложью о происходящем в стране. Количество задержанных приближается к 20 тысячам, списки задержанных пополняются непрерывно. Сотни записанных историй искалеченных и истерзанных. Точное количество убитых предстоит выяснить. Правозащитники совместно с Всемирной организацией против пыток продолжают кампанию по документированию случаев пыток, жестокого, бесчеловечного и унижающего обращения в отношении участников протестных выступлений.
Смерть Романа Бондаренко тысячи белорусов восприняли как личную трагедию, и вышли на акции памяти вечером 12 ноября. Роман Бондаренко служил в спецназе, закончил Академию искусств (БГАИ). Как и во многих вузах, там в пятницу прошла акция памяти. На месте Романа сегодня может оказаться любой из тех, кто продолжает протестовать, требует прекратить насилие, отпустить политзаключенных и назначить новые выборы. Но власть отказывается услышать. В вечерний прайм-тайм по государственным телеканалам транслируют сцены принудительного раскаяния истерзанных силовиками.
Насилие стало повседневностью, а то, что власти называют диалогом с оппозицией — имитацией. По всей Белоруссии продолжают ездить автозаки с государственными красно-зелеными флагами. Психическую травму продолжает получать почти все общество, включая оба полюса конфликта, полагает минский психотерапевт Екатерина, которая работает с пострадавшими с момента выхода из минской тюрьмы, расположенной в переулке Окрестина, первых жертв насилия, арестованных 9-11 августа. С ней мы беседуем о том, что произошло, происходит, что важно понимать.
Люди боятся, что после обращения к врачам их найдут и заведут «дело»
Delfi: О каких самых тяжелых — по психологическим последствиям — случаях вам известно?
Екатерина: Моя коллега, дежурившая у тюрьмы на Окрестина, наблюдала, как вышла молодая девушка в состоянии очень тревожном, напряженно-дезориентированном, и уже по ее поведению с высокой долей вероятности можно было предположить, что она была изнасилована. Ее не успели осмотреть, она убежала. Было большое опасение, как бы все не кончилось суицидом.
— Вам известно, обратилась ли она потом к врачам?
— Об этом конкретном случае нет. Мы дежурили первую неделю у стен тюрьмы на Окрестина, когда начали отпускать задержанных 9-11 августа. Сначала всех осматривали врачи, после этого психологи и психотерапевты оказывали первичную психологическую поддержку, старались работать со всеми задержанными, работали с родственниками задержанных, время от времени за помощью обращались волонтеры. Всем раздавали свои контакты, но впоследствии обращалось меньше людей, чем ожидалось, некоторые ходили в течение какого-то времени на терапию. Мне кажется, что бóльшая часть не дошла вообще.
Последние пару месяцев обращаются те, кого задерживали уже после событий начала августа, но поток относительно небольшой. Возможно, потому что у нас не очень принято ходить к психологам. Может, потому что пытаются справляться «народными методами», например, алкоголем, успокаивающими средствами, которые продаются без рецепта. У кого-то есть близкие люди, которые в состоянии помочь пережить, переработать травму. Может, потому что страшно, иногда люди боятся, что после обращения к врачам их найдут и заведут дело. Возможно, потому что обстановка по-прежнему остается тяжелой, и люди больше заняты внешними проблемами, чем своим внутренним состоянием. Вероятнее всего, через какое-то время мы получим отсроченные проблемы.
Синдром афганца или ветерана вьетнамской войны
— Что значит отсроченные проблемы?
— Первое, что может быть, — это посттравматическое стрессовое расстройство, которое развивается у многих из тех, кто столкнулся с экстремальной опасностью для жизни. Это выражается в том, что ситуация не отпускает, она приходит в снах, люди остро реагируют на любой напоминающий о ней стимул, (например, на людей в форме, на места, где происходили эти события — задержание или где они отбывали срок.), в очень выраженных реакциях возбуждения, страха, гнева. У этих людей нарушается сон, мир делится на тех, кто был с ними вместе и перенес все это, и на тех, кто с этим не сталкивался. Появляется отчуждение от жизни. Часто это осложняется злоупотреблением алкоголем, тревожными расстройствами, поведенческими нарушениями.
Возможно развитие депрессии, зависимости — в условиях Белоруссии, скорее всего, алкогольной. Это похоже на синдром афганца или ветерана вьетнамской войны. Только содержанием является не боевые действия, а ситуация пыток, избиений. Это все тяжелые последствия.
«Не сидел — не белорус» — проявление травмы в большом масштабе
— Мы видим, по воскресеньям особенно, что с одной стороны, люди радуются, когда по итогам очередной акции идет перекличка тех, кто участвовал, и кому повезло вернуться вечером домой, но выясняется, что вернулись не все. Появляется чувство вины. И уже, может, не такая уж и шутка, когда говорят «не сидел — не белорус».
— Это классическое проявление травмы. Посттравматическое стрессовое расстройство изначально было описано для ветеранов различных военных действий. Потом выяснилось, что это расстройство развивается у большого числа не только тех, кто был в зоне боевых действий, но и тех, кто был в зоне техногенных или природных катастроф, подвергался насилию, пыткам — попадал в любые экстремальные ситуации с угрозой для жизни. Один из симптомов — чувство вины выжившего. Например, люди возвращаются из травматичной ситуации живыми и говорят: я-то выжил, а мой товарищ погиб, другие люди, которые были со мной, погибли. И начинают испытывать чувство вины за то, что они выжили. Вот это «не сидел — не белорус» — проявление травмы в большом масштабе.
— Что укладывается в рамки здоровой реакции на насилие, на ложь о ситуации в Белоруссии, о протестующих, на поток информации об обысках и запугивании? По каким признакам человек может понять, что ему необходима помощь психолога или психиатра?
— Когда человек попадает в совершенно ненормальную ситуацию, то нормальной и предсказуемой реакцией может быть страх, злость, нарушение сна, плохое настроение. Все, что с ним происходит, это нормальная реакция на ненормальную ситуацию. В большинстве случаев она не нуждается в медикаментозном лечении, за исключением редких эпизодов, когда может развиться психоз с бредом, галлюцинациями, но это, как правило, очень редкая история, и чаще кратковременная. Здоровая реакция на ложь, нападение — это гнев. Но если он не контролируем, не соразмерен реальной ситуации или он настолько интенсивен, что человек бросается с голыми руками на экипированных с ног до головы силовиков, то это вряд ли уже здоровая реакция. За исключением, наверно, ситуаций, когда люди осознанно приносят себя в жертву ради общего дела, но это вопрос философский, социальный, за рамками узкой психиатрической оценки.
Чем интенсивнее травма, тем выше риск долгосрочных последствий
— Это может пройти без последствий?
— Это может переработано без долгосрочных последствий при условии, что до травмирующей ситуации человек был достаточно благополучен, эмоционально и психологически устойчив, хорошо адаптирован, имел хороший круг социальной поддержки. Такие люди переживут все чуть проще, нежели изначально тревожные, депрессивные, не имеющие близких или не способные по разным причинам обращаться за поддержкой к другим людям. С точки зрения прогнозов имеет значение интенсивность травмы — чем она интенсивнее, тем выше риск долгосрочных последствий. Травма, связанная с действиями других людей (пытки, насилие), переживается тяжелее, риск развития посттравматического стрессового расстройства выше. Имеет значение наличие или отсутствие помощи, возможность работать с психологом, поддержка близких, чувство защищенности. Если это все есть, то вероятность отдаленных последствий ниже.
— К сегодняшнему дню кого больше — тех, в отношении кого возможен благоприятный прогноз или тех, для кого последствия будут долговременными, и тогда это уже будет проблема всего общества?
— Многие, из тех, кто ко мне приходил, говорят об очень мощной социальной поддержке. Например, люди, которые сидели в одной камере, они потом общаются, встречаются, перезваниваются, помогают друг другу. Те, кто освободился раньше, соседи, друзья, родственники проводят много времени с теми, кто выходит из заключения. По моим наблюдениям, уровень сплоченности и взаимопомощи в обществе сейчас довольно высокий. Это позволяет более или менее оптимистично смотреть в будущее. Не добавляет оптимизма то, что за профессиональной помощью обращаются относительно немного, хотя возможности есть.
— Как человек может понять, что ему нужно обратиться за помощью психолога или психиатра?
— Те, кто прошел через задержания, обыски и такого рода истории просто по умолчанию должны прийти несколько раз на разговор к психологу. Если ориентироваться на состояние, то это нужно всем, кто испытывает тревогу, кому страшно выходить из дома. Бывает, что люди просто замыкаются, им страшно, что их задержат, убьют. А бывает, что выходят из дома, но шарахаются от каждой тени, от каждого человека в форме, представляют себе страшные сцены, кто-то не может спать, нарушается обычная жизнь или надо предпринимать большие усилия, чтобы ее вести. У них подавленное настроение, много страха, тревоги, раздражительности, появляется желание употреблять алкоголь больше, чем это было до травмы и именно для того, чтобы себя привести в порядок.
Если коротко, то, когда человек чувствует, что ему плохо и тяжело, надо идти за помощью. У каждого свое субъективное «плохо и тяжело», но, в любом случае, не надо ждать, когда состояние станет невыносимым, невыносимой стадии. Лучше сразу идти, в большинстве случаев — к психологу или психотерапевту. К психиатру надо обращаться, если есть психоз с бредом, галлюцинациями, двигательным возбуждением или ступором, или тяжелая или умеренная депрессия, здесь нужна фармакотерапия. Во всех других случаях лекарства либо не нужны, либо очень кратковременно и в небольшом объеме. В большинстве случаев стоит начинать с психолога или психотерапевта, и, если нужно, они посоветуют консультацию психиатра. Если человек сразу обратится к психиатру, большой беды не будет. Психиатр может дифференцировать и сказать, что нужна не фармакотерапия, а психологическая поддержка — психотерапия или консультирование.
«Нужно очень много психических сил, чтобы игнорировать реальность»
— Что происходит с психикой людей, для которых единственный источник информации государственные СМИ? Есть видео с акций в поддержку власти. Люди дают странные нелогичные комментарии, говорят о том, что не соответствует реальности, неадекватно реагируют на вопросы корреспондентов.
— Тем, кто искренне поддерживает режим, тоже сейчас непросто. Их картина мира рушится на глазах. Белорусское ТВ создает свою реальность, но люди же не слепые. Кто-то из них смотрит новости в интернете, слышит о происходящем от родственников, друзей, соседей. И получается расщепление картины мира. Нужно очень много психических сил, чтобы игнорировать реальность. Внутреннего конфликта, возможно, нет только у тех, кто ограничен исключительно информацией госСМИ. У меня есть пожилые родственники, живущие далеко от Минска, у них только одна реальность — белорусских госСМИ. Они возмущаются, что, мол, пьяницы, наркоманы ходят по улицам наших городов, бросаются на людей, и они возмущены — как же такое может быть. У них нет внутреннего конфликта, есть представление, что где-то далеко происходит что-то нехорошее. Но таких в Беларуси людей, вероятно, немного.
Если человек живет в Минске, выглядывает в окно и видит стотысячную демонстрацию, во время которой демонстранты ни в кого ничего не бросают, не бьют и не разрушают, а потом переводит взгляд в телевизор, где говорят, что протестуют 20 наркоманов, и они все крушат в городе — эти две картинки несовместимы, от какой-то надо отказываться. Им больше хочется отказаться от реальной. А это очень сложно, потому что люди видят ее наяву своими собственными глазами. И это противоречие, невозможность «изгнать» увиденное из сознания, порождает злость.
Раскол и тревожность, которая часто конвертируется в агрессию
— А что происходит с психикой тех, кто во власти?
— Трудно это комментировать. Кому-то может быть страшно, кого-то распирает злость. Но думаю, что у всех людей в Белоруссии, — на каком бы полюсе они ни находились, — есть базовая постоянная тревога из-за разрушенных основ безопасности. Все в той или иной степени чувствуют, что мир пошатнулся, произошло сотрясение основ. Например, я не могу быть на сто процентов уверена, что если я выйду из дома, то я вернусь домой. Даже если речь идет о походе в магазин. Понятно, что вероятность того, что меня по дороге арестуют и посадят, небольшая, но в наших условиях она не нулевая. Прецеденты есть.
Для людей во власти, я думаю, атмосфера та же. Им тревожно, потому что их привычная жизнь тоже изменилась, они не могут быть уверены в том, что завтра они проснутся — и все на своих местах, их мир тоже может обрушиться в любой момент. Поэтому этот тревожный фон и ощущение неполной безопасности, я думаю, это то, что чувствуют сегодня абсолютно все люди в Белоруссии. Справляются с этим по-разному. Кто-то изолируется. Кто-то конвертирует это в агрессию. Кто-то пытается найти утешение и опору в своих принципах, друзьях.
Еще один характерный для общества и отдельных людей процесс — это расщепление. На наших и ваших. Это тоже нехорошее явление. Категоричность никогда не бывает правдой. Перед людьми возникает такой сложный выбор — условно, если я за одну идеологию, а мои родители за другую. Вот и раскол в семье. Или, например, у кого-то есть близкий друг, который служит в милиции, а сейчас приходится задумываться, это по-прежнему мой друг и хороший человек или я должен отказаться от этой дружбы и считать его мерзавцем и негодяем.
Последствия раскола будут долгосрочные
— Как долго придется преодолевать белорусскому обществу все эти проблемы? Кажется, что количество людей, живущих с мыслью «не забудем, не простим» ежедневно только увеличивается.
— Последствия будут долгосрочные. Очень важно преодолевать расщепление. В психологических терминах мы говорим расщепление. В общеупотребительном языке можно говорить раскол. Я не знаю, возможно ли его преодолевать сейчас, когда ситуация никак не успокаивается. Важно, чтобы была интеграция, чтобы люди не делились на «наших» и «ваших». Если, например, человек участвует в протестах активно, то расщепление может быть не только на «мы» и «они» (условно — протестующие и силовики). Но и на «мы», которые активно боремся, и «они», которые тихо сидят по домам, ничего не делая.
Сейчас можно ставить задачу преодолеть хотя бы это расщепление, потому что в этом случае по обе стороны непримиримые позиции. Что делать с глобальным расщеплением на тех, кто стал жертвой и тех, кто был (и продолжает быть) насильником, это уже второй вопрос, я не знаю. Вероятно, об этом стоит беседовать с теми, кто занимается социальной психологией и работает с большими группами населения. Белорусы не первые, кто проходит такую историю.
У каждого человека есть свой предел переносимости стресса
— Я знаю людей, участвовавших активно в предвыборной кампании и в протестах, начиная с 9 августа и раньше, которые сегодня говорят, что устали, но не могут себе позволить не ходить на акции, потому что совесть замучает. Особенно неловко в этом признаваться тем, кто был избит, отсидел арест и продолжает выходить….
— Каждый должен понимать предел своих возможностей. Я сталкиваюсь с разными людьми. Ко мне на консультацию приходят иногда люди, которые говорят, что они всей душой на стороне протестующих, но им так страшно, что они не могут заставить себя выйти. Их охватывает ужас, и они чувствуют себя… тут можно подставить любое ругательное слово… Я в такой ситуации советую им заботиться о своей безопасности и никуда не ходить, если им очень важно участвовать, пробовать какие-то другие, более безопасные, формы участия. У каждого человека есть свой предел переносимости стресса. И важно его не перескакивать.
Чувство вины и стыда — не самый хороший мотиватор. И если человек делает что-то, потому что ему стыдно или он чувствует вину, он как будто совершает насилие над собой, что совсем не полезно. Если человек преодолевает страх с пониманием, что это соответствует его моральным ценностям, это совершенно другая история, это осознанный выбор. И, конечно, очень важно чувствовать себя в сообществе, очень важны социальные связи, опоры, это могут быть друзья, родственники. Если человек выходит на марш, важно, чтобы он знал, например, что его кота покормят, деньги на штраф соберут, поддержат в случае ареста. Это все очень важно, чтобы поддерживать себя в сложных ситуациях.
— Я видела на одном марше девушку с плакатом «Я ненавижу режим больше, чем я ненавижу толпу»…
— Вот это, наверно, пример осознанного выбора интроверта.
О жестокости силовиков
— Многие пытаются понять, что за специальная психологическая обработка, которая заставляет силовиков так истязать своих сограждан. У вас есть версия?
— Предполагаю, что туда изначально идут люди с достаточно высоким уровнем агрессии, и когда это умножается на безнаказанность и прямой приказ, то получается такой результат. Думаю, что дело в личных особенностях, невысокой социальной ответственности, не очень высокой критичности и высокого уровня агрессии. Возможно, их годами учат выполнять приказы, а не оценивать и взвешивать ситуацию на моральных и этических весах.
Один из пострадавших 9 августа, который ко мне приходил, рассказывал, что такой же эпизод столкновения с милицией был с ним 20 лет назад. Без всяких политических мотивов его задержали, применяли пытки. Люди, ранее сталкивавшиеся с тюремной системой, говорят, что то, что творили с задержанными в августе, в тюрьмах было всегда, и в этом нет ничего необычного. И раньше уровень безнаказанности силовиков был высокий, но, возможно, не было такого поощрения, а сейчас оно есть. Это условия, когда склонность к насилию цветет пышным цветом у тех, у кого она и раньше была и даже может появляться у тех, у кого ее особенно и видно не было.
Травма свидетеля. Почти стопроцентная вовлеченность
— Читать или не читать, смотреть или не смотреть рассказы и видео, в которых описываются истязания, раны (о которых врачи говорят, что видели их только на картинках учебников по военно-полевой хирургии), разные ситуации, в которых оказывались и продолжают оказываться протестующие при задержании и после, отбывая сутки ареста?
— Свидетельства должны быть. Как минимум для будущего. С точки зрения психики читать или нет, смотреть или нет — это индивидуально. Тем, кто реагирует сильным страхом, лучше не читать. То же самое, если человек скорее деморализован и чувствует себя растерянным, потерявшим почву под ногами. Не надо свое неустойчивое состояние еще больше раскачивать. Но есть люди, которые, относительно спокойно реагируют на такой контент. Более того, социально эти истории в свое время очень сильно всколыхнули волну возмущения и протеста. Может быть, если бы их не было, не было бы этих 90 дней протеста.
— Многие родители сегодня в растерянности, как им реагировать на поведение детей, которые играют во дворе, в детском саду в марши и задержания, говорят об этом в школе, и школьники постарше устраивают уже какие-то свои акции.
— Это повод для отдельного разговора с детским психологом. Я могу сказать, что родители должны обеспечить безопасность ребенка, объяснить ребенку, что происходит, чтобы была ясность происходящего. Надо ухитриться и не врать, и дать какую-то картинку, которая для него понятна и не чрезмерно драматична, и не втягивать ребенка во взрослые истории, хотя, к сожалению, дети уже втянуты, потому что они живут в этом.
— Страх, который сегодня испытывают белорусы, связан, в частности, с тем, что на роль жертвы часто назначают абсолютно случайно. Как вы оцениваете сегодняшний уровень страха в обществе. Чем он обусловлен, обоснован, подогреваем?
— Истории о том, что необязательно участвовать в протестах, чтобы попасть в автозак, конечно, уровень страха повышают и делают критерии риска неясными. Уровень страха подогревается размахом насилия, это само по себе страшно, тем более, когда этого много и все так интенсивно. И заявления типа «мы найдем каждого» не способствуют успокоению.
— Насколько велики круги вокруг каждого задержанного, истерзанного, какая часть белорусского получила эту психологическую травму?
— Думаю, что процентов 80 или больше. Это можно будет оценить, когда все закончится и будут проведены исследования. Есть понятие «травма свидетеля» — травмируется не только подвергшийся насилию, но и его близкие, а также свидетели, на глазах которых это происходит. Когда мы говорим про почти тотальную травмированность общества, надо понимать, что кого-то это затронуло больше, кого-то — меньше. Людей, находящихся в непосредственном взаимодействии с пострадавшими, по моим предположениям, не меньше половины населения страны. И не только взрослого. В Минске насилие стало повседневностью. Есть какое-то количество малых городов и деревень, в которых как будто ничего не происходит.
— Что вам известно об обращении к психологам, психиатрам, психотерапевтам тех, кто бьет и истязает, а также людей во власти, которые публично все это поддерживают либо молчат, но остаются на постах?
— Те, кто непосредственно бьют и истязают, обращаются не к нам, а в медучреждения структуры МВД. Обращаются их родственники. В нескольких случаях. Когда жена не может вообще переварить ситуацию, когда узнает, что ее муж участвовал в истязаниях и пытках. И уходит от него или не уходит, но очень тяжело это переживает. Обращаются жены тех, кто и сейчас участвует в истязаниях и пытках и раньше проявлял себя в отношении близких как садист и психопат, и в этом семья живет уже давно. Обращаются близкие родственники «силовиков» и чиновников, которые подвергаются остракизму (не уверена, что это нужно называть словом «травля») со стороны общества. Например, пишут обидные слова на двери подъезда.
Чем больше прорывается осознание, что насильник делает что-то не то, тем яростнее его агрессия
— В Белоруссии есть люди, с разной степенью искренности и ярости отрицающие реальность — размах протестов и их причину. Насколько они травмированы? От задержанных требуют публичного раскаяния, признания в наличии злого умысла, в том, что протестуют по глупости, за деньги или «по призыву иностранных телеграмм-каналов».
— Насильник тоже травмируется. Его психика не остается интактной. И чем яснее прорывается понимание, что то, что они делают, это неправильно, тем больше вероятность, что это будет сопровождаться усиливающейся агрессией. Чем выше понимание реальности, тем сильнее желание эту травмирующую реальность ликвидировать. Сравнение с ситуацией домашнего насилия тоже уместно. Часто домашнему насильнику важно своим поведением добиться любви. В начале этих событий в фейсбуке промелькнула картинка с кадром из фильма про Красную Шапочку, где малыш говорит: «Тебя сейчас изобьют плетками, ты полюбишь меня как миленькая». Это хорошая иллюстрация. Если не любят, и насильник не может видеть себя в глазах жертвы прекрасным, то ну не злиться же на себя, а лучше злиться на тех, кто отказывается любить.
— Надо ли — для собственного психологического комфорта — пытаться понять, объяснить себе действия тех, кто от имени государства, фактически возглавляемого сегодня Лукашенко, совершает насилие? Или нужно по возможности от этого отстраняться?
— С одной стороны, это нужно в рамках социальной психологии. После того, как, например, закончилась Вторая мировая война, было много исследований, которые нужны, чтобы такое не повторялось. Кому-то, возможно, может стать легче, если попробовать это как-то себе объяснить. Например, очень многие пострадавшие и их родственники говорили «как такое может быть? Это не укладывается в голове, как могут так себя вести люди». И если объяснения помогает им, улучшает их психологическое состояние, то можно пытаться в этом разобраться. Возможно, понимание механизмов развития ситуации поможет не демонизировать этих граждан в балаклавах, а все-таки видеть в них людей. Это может способствовать меньшему страху. Это не значит, что если мы поймем, то мы и простим. Не факт. Это решает Уголовный кодекс, а не личное отношение. Но для кого-то это понимание может облегчить свое собственное психологическое состояние.
— Люди, которые выходят после ареста рассказывают, что часто процесс задержания и содержания при аресте полностью подпадают под определение пыток. Кого-то пытают физически, кого-то психологически, или и то, и другое вместе. Мы пока не видим конца всему этому в Белоруссии. Как себя вести, чтобы не сойти с ума, тем, кто сам попадает в такую ситуацию, родственникам, тем, кто об этом потом прочитает или услышит. Как сохранять присутствие духа?
— Среди тех, кто через это прошел, есть люди, нашедшие способы сохранять присутствие духа. Та же знаменитая спортсменка Елена Левченко или философ Ольга Шпарага. Они описывали, как они это делали. Это опять же — сообщество и опора друг на друга. Это разговоры в камере, попытки вести — насколько это возможно — какую-то насыщенную жизнь. И лекции читались, и в шахматы люди играли, и какие-то истории друг другу рассказывали и всячески друг друга поддерживали. Это основной способ.
— Что ждет Белоруссию, если сегодняшняя ситуация продолжится, и как скоро общество может начать восстанавливать психическое здоровье после того, — на что многие сегодня надеются, — Александр Лукашенко уйдет со своего поста?
— Пока ситуация не пришла к завершению, ни о каком выздоровлении говорить нельзя. Мы все еще в острой фазе. Мы не выздоравливаем. Процесс выздоровления начнется, когда исчезнет угроза жизни. Тогда можно начинать восстанавливаться. Я предполагаю, что это займет годы. Я думаю, что ближайшие несколько лет мы (психологи, психиатры, психотерапевты) будем иметь дело с людьми, чье психическое состояние подорвано всеми этими событиями, более или менее прямо вызвано всей этой ситуацией.
Те, кто прошел через Окрестина и другие места заключения, те, кого избивали в автозаках и РУВД, и до сих пор не обратился за помощью, они придут через несколько лет — кто с чем. Придут и те, кто ходил на марши, родственники и друзья всех этих людей. Эти люди будут обращаться за помощью несколько лет после того, как все успокоится. Дальше я думаю, есть вероятность (но это надо обсуждать с детскими психологами), что мы можем сталкиваться с последствиями для тех, чье детство пришлось на это время. В их психических проблемах сама эта ситуация, возможно, не будет звучать, но все-таки она будет источником проблем. Это тот фон, в котором дети выросли. И он не очень благоприятный. То есть это косвенно, но будет влиять на психическое состояние. Я думаю, что понадобится несколько лет.
— Историки, политологи проводят аналогии между ситуацией в Белоруссии с временами фашизма, сталинских репрессий. Германия прошла через денацификацию. На постсоветском пространстве, за исключением стран Балтии, мало где провели подобную работу. Как выздороветь потом белорусам? Какая работа предстоит, чтобы общество почувствовало себя здоровым, учитывая, что вы сказали, что нынешняя ситуация затронула почти сто процентов жителей Белоруссии?
— Вернемся к метафоре с домашним насилием. Ребенок, выросший в атмосфере насилия, с высокой вероятностью будет его реплицировать в своей семье, которую он создаст. И на постсоветском пространстве, в частности, в Белоруссии мы это получили. Сталинские репрессии до сих пор преступлениями не названы. Как в семье — папа бил, это нехорошо, но он же папа, так и здесь. Это все приводит к тому, что толерантность к насилию высокая. И сейчас, — когда в Белоруссии избивают и сажают, — есть люди, которые не видят в этом ничего такого уж страшного. Да, нехорошо, но, в общем, — нестрашно. Это и есть одна из предпосылок того, что сейчас происходит. Рецепт — тот же, который использовали в Германии. Нужно назвать вещи своими именами, когда все это закончится. Нужно назвать насилие — насилием, жестокость — жестокостью, неприемлемое — неприемлемым. Важно, чтобы прошли суды не как проявление мести, а как проявление законности. И это, мне кажется лекарство и прививка на будущее.