В разные времена и на разных языках выражение «горе побежденным» имело одинаковый смысл, простой и очевидный. Чем ближе к нашему времени, тем больше сноровки приобретали завоеватели по замыливанию этого смысла, выдавая горе своих жертв за их счастье, а собственное нападение — за оборону.
Некоторые успешные завоевания действительно имели положительные последствия. Когда время излечивало боль от физических и психических травм, а память завоеванного и завоевателя удобно приспосабливалась друг к другу, на смену унижению одних и господству других приходили равноправие, взаимная ответственность и уважение, а, в конце концов, и единение. Из этого иногда возникали большие нации с большими перспективами.
Но Московское имперство не было успешным в создании великой нации или содружества наций, объединенных общим видением будущего. Грамотное применение завоевательного арсенала (ресурсов, армии, идеологии) в конце девятнадцатого века превратило Российскую империю во владелицу территорий, по которым она уступала только Великобритании. Однако по уровню развития общества, экономики, науки и культуры Россия была позади великих держав и была великой лишь по площади и силе воздействия на внешний мир.
И само отставание делало Россию заложницей собственных завоеваний, которые становились единственным предохранителем против распада. Русский завоеватель был нечувствительным к физическим и психическим травмам завоеванных, зато крайне сентиментальным к боли, которую сам испытывал в процессе завоевания. Его память, накопленная в исторических и литературно-художественных произведениях, питала иллюзию самопожертвования ради высокой цели и демонизировала завоеванного как зачинщика собственных страданий. Идеология завоевателя прививала жертве чувство вины и обязанность искупления, обрекала на отсутствие собственной мысли, оказывая на нее парализующий эффект. Когда порабощенный народ усваивал идеологию завоевателя, он мог делать лишь те движения, которые ему были позволены. Однако подобный способ действия давал России возможность расти лишь количественно, но не качественно, ведь общественная модернизация неизбежно толкала завоеванные народы к самостоятельности, а империю — к краху.
Холодные «скрепы» империи
Где бы и как бы происходили российские завоевания, с большим или меньшим кровопролитием — везде завоеванным казалось, будто произошел природный катаклизм, который навсегда похоронил их свободную жизнь. Разные народы независимо друг от друга представляли это сногсшибательное событие через метафору зимы, вкладывая в нее всю свою боль, страх и бессилие сопротивляться наступлению зла. Бывший запорожец Никита Корж говорил: «Во времена Запорожья, до атаки Сечи, не было никогда зимы холодной». А потомок запорожца Иван Розслода уверял в начале 1880-х годов: «Это кацапы своими лаптями принесли к нам холод, а раньше его не очень слышно было». «Чертовы дети, эти москали, принесли нам холод в своих тулупах», — сетовали в Золотоношском уезде Полтавской губернии в 1857 году. Как заметил, находящийся на русской службе, немецкий ученый Петер Симон Паллас в 1790-х годах: крымские татары утверждали, что зимы после русского завоевания стали сразу суровыми и затяжными. И через сто лет спустя говорили, что «там, где станет русская нога, не вырастет хорошей травы». По сообщению 1875 года, завоеванные Россией узбеки видели в наступлении холодных зим «знак особого благоволения Аллаха к русским, которые любят снег и не могут жить без мороза».
В Сибири, где снега и мороза хватало и без русских, завоевание казаками Ермака 1582-1585 годов повлекло за собой пагубные для коренного населения и для экологии последствия. Историк Сибири, немец, находящийся на русской службе, Иоганн Эбергард Фишер около 1757 года писал, что из разных уголков Московии «собиралось много пришельцев, которые намеревались идти в Сибирь как на готовую добычу. От этих людей не могли утаиться самые отдаленные дикие места. Наверняка сказать можно, что желание сибирских казаков было направлено не только на открытие новых земель, а больше на обогащение за счет дикарей». Именем московского «белого царя» падкие на добычу чужаки сунулись дальше, выбивали ценного зверя, обкладывали данью жителей тайги и побуждали их к чрезмерной охоте. Тайга покрылась сетью зимовок, острогов и городов «белых людей». Слово «белый», по традиции, происходившей от Монгольской империи, означало того, кто никому не дает дани, потому что сам ее берет, а «черный» должен давать. Московские «белые люди» не гнушались взыскивать с «черных» туземцев даже поношенные и порванные шкурки.
Мех, которым енисейские тунгусы окутывали свои подошвы и лыжи (соболиные ворсинки идеально скользили по снегу и предотвращали сползание назад), становился ценным товаром в Москве. За полтора века хищнического промысла на подвластных российских землях этот ценный меховой зверь почти исчез: промышленные животные мигрировали на восток, в подвластные Китаю земли в Приамурье, так что во времена Фишера там было больше соболей, чем в Якутии. Вооруженные огнестрельным оружием казаки после разгрома сибирского хана Кучума нигде не получали организованного сопротивления. Только воинственные якуты вызывали опасения приезжих, хотя и сами постепенно втягивались в торговлю с ними. Больше всего якуты ценили привезенные из Московии медные котлы и давали за каждый столько соболей, сколько в него вмещалось. Первый русский острог на реке Лена появился в 1632 году, но за десять лет по причине сопротивления якутов его пришлось перенести на семьдесят верст. Так возник город Якутск — центр русского господства в Восточной Сибири.
По рассказам якутов, все началось с того, что восемь «белых людей» пришли к ним просить убежища. Им разрешили перезимовать и весной уйти. Через два года на многочисленных плотах по Лене приплыли русские со щедрыми дарами. После совместной с якутами зимовки они умоляли дать им кусок земли, не больше чем шкура быка. Удивленные якуты согласились. Тогда русские разрезали бычью шкуру на тонкие ремешки, связали их и обмеряли ими огромный участок, обнесли его деревянной стеной с башнями, быстро собрали дома из материала, который привезли на плотах, и назвали свой острог Якутским. Якутов возмутил обман, но русские впадали в соблазн, приглашали их в гости и рассыпали по своим дворам стеклянные бусины, которые жители тайги очень ценили — за одну бусину давали корову или бычка. Собирать те «драгоценности» в Якутск устремлялись толпы туземцев, а русские делали вид, что ничего не замечают. Но впоследствии они потребовали у якутов вернуть якобы украденные бусины.
Началась война. Богатырь Тизин повел якутов на острог, но оттуда грохнули самопалы. Якуты удивлялись: «Прилетит какой-нибудь овод, укусит, и человек умирает». По легендам, лишь сверхчеловеческая сила великана Тизина спасла якутов от поражения. Русские пригласили их на мирный пир и угостили водкой, которая тоже удивила якутов: «Пьем воду, а жжет как огонь и веселья много прибавляет!». Опьяневшего Тизина и его воинов убили. Казаки вырезали глаз Тизина, который якобы весил аж три фунта, и повезли «белому царю» хвастаться. Эту легенду услышал от якутов Евгений Борисов, которого в 1879 году за украинофильство сослали в Верхоянск. Он много писал в сибирской прессе под псевдонимом «Якутофил». Однако эту легенду отказывались печатать, несмотря на либеральное ослабление цензуры и ходатайства известного ученого Николая Ядринцева, сторонника независимости Сибири. Единственную известную нам публикацию легенды представил «сибирский сепаратист» Григорий Потанин в 1883 году. Зато в России героизировали «первопроходцев» таких как Петр Бекетов, «основатель» Якутска, Нерчинска и Читы.
Для старосветской Московии сибирский мех был тем, чем стали нефть и газ для СССР и нынешней России. Огромный поток «мягкой рухляди» (меха) на протяжении двух веков направлялся из Сибири в Москву. Ее правители получали колоссальную выгоду от продажи меха за рубежом или от подарков или подкупа во время дипломатических игр. Так что московские цари и русские императоры оберегали Сибирь, как Кощей Бессмертный яйцо с иглой. Царь Михаил Романов, основатель новой династии, в 1620 году запретил «морской путь» в город Мангазея, куда со всей Сибири свозили мех, и откуда английские и голландские купцы отправляли его в Европу. С тех пор «мягкую рухлядь» везли по суше в Москву четко обозначенным путем. А Петр I за присвоение богатств Сибири в 1721 году даже казнил на виселице своего любимца сибирского губернатора Матвея Гагарина. Почти три года его тело, скрепленное цепями, висело на виселице для устрашения чиновничества. Екатерина II настрого запретила европейцам доступ в Сибирь и усилила его колонизацию. Природные богатства Сибири струились в Европу, Турцию, Персию и Китай, а оттуда золотой дождь лился в бездну русской казны. Так появлялись гигантские ресурсы для огромной армии и широкомасштабных завоеваний. Холодная Сибирь прекрасно согревала российское имперство и разжигала его захватнический аппетит.
Багновица (село в Каменец-Подольском районе Хмельницкой области — прим. перев.) русской весны
Если завоеванный воспринимал завоевания через метафору зимы, то завоеватель представлял свои деяния в весенних образах. Вскоре после захвата Крыма певец российских побед Семен Бобров в поэме «Таврида» 1798 года изобразил мусульманское господство как абсолютную деградацию, за которой «ни виноград, ни смоква, ни персики, ни абрикосы природных вкусов не имели» до тех пор, пока Крым дождался прихода россиянина — «росса весеннего, живоносного».
Русского академика, немца Петера-Симона Палласа вкус крымских плодов тоже не удовлетворял. Он отметил разнообразие тамошнего винограда, персиков, абрикосов, груш, яблок и айвы и посоветовал улучшить их путем скрещиванием с привезенными культурами. Зато крымские татары, как он считал, не подлежат улучшению: «Эти люди не полезны и не достойны населять райские долины, где они раньше часто восставали против России». Его письменные обращения к русскому правительству призывали «заменить их на мастеровитых поселенцев», то есть немецких колонистов. Древние жители Крыма показались Палласу мрачными и бездеятельными: «Они сидят по нескольку часов на скамье под холодком деревьев или на холме с люлькой в руке, даже пустой, и созерцают красоту природы, а также надолго останавливают свою работу, когда только могут».
Его младший современник Владимир Измайлов не предлагал выселять крымских татар, а оставить их доживать там, где они есть, и одновременно заселить Крым «просветленными» людьми. Кстати, «малороссияне» в глазах Измайлова тоже казались ленивыми и смирными, а запорожцев он считал прирученными дикарями. Конечно, еще недавно украинцы и крымские татары вели себя совершенно иначе. Теперь же они бессильно наблюдали, как в их доме хозяйничают чужаки. В только что завоеванном крае с разнообразным сдвинутым с разных мест людом царили обман, насилие, разврат, вымогательство и болезни. То, что творилось в прежнем Запорожье и Крымском ханстве, было бесконечно далеким от того, что видел молодой аристократ-идеалист Владимир Измайлов из окна своей кареты. Этот писатель-сентименталист любовался пейзажами Украины и Крыма, млел от красоты украинских и крымско-татарских женщин, намекая, что они достойны лучших мужчин, а здешние пейзажи — искусных хозяев. Так завоеванный народ был обезличенным и рассортированным до уровня простого элемента ландшафта, а завоеватель наделен правом перестраивать этот ландшафт под себя.
Екатеринославскую губернию, как вспоминал семидесятивосьмилетний Мартин Кравец-Заика в 1887 году, житель села Новые Кайдаки (современный город Днепр), называли «Невенчанной губернией», потому что туда, мол, шли люди развратные, которые «продают табак под церквями». Екатеринослав, появившийся на месте Запорожской слободы Половица, сначала был «совсем мал, поэтому сюда и приходят солдаты, солдатки, бродяги всякие, кацапня». Жили они в Невенчанной балке, что неподалеку Половицы: «Инчий женщину, детей бросит, инча — мужа: их никто здесь не спрашивал, отколь и кто. В норах (землянках. — прим ред.), бывало, и коротают век. Народ был все голый и распутный». Привычку матерно ругаться, по словам Мартына, тоже принесли русские: «Малый ребенок и тот гнет по-матерщине: все это пришло к нам от кацапов с той Невенчанной балки». Этнограф Владимир Ястребов в 1885 году подытожил свои наблюдения о людях в бывшем Запорожье печальным возгласом: «Невежды!». Он отметил, что невозможно выяснить, на каком языке говорит люд «Новороссии», «откуда взялись обыватели определенного закута и к какой национальной группе они принадлежат. Но именно это обстоятельство, то есть отсутствие этнографической целостности и невиданная пестрота населения, служат благоприятной почвой для распространения трактирно-солдатской культуры, она здесь глубже пускает корни и дает пышнее цвет, чем где-либо».
Крым еще больше походил на вавилонское столпотворение. Вслед за солдатами из центральных губерний России туда шли бесталанные девушки и женщины, надеясь обрести счастье в завоеванном крае. По свидетельству мелкого служащего Алексея Жиленкова, мало кто из них выходил замуж, большинство становилось несчастными проститутками. Слышал он, как комендант Перекопа убеждал украинских чумаков привезти «хотя бы десяток вдов и взрослых сирот-девушек, чтобы выдать здесь замуж, ведь многим хотелось жениться, и не было кого брать в жены». Чумаки хитро улыбались и молчали. «Неужели мы нехристи, а не братья вам?», — обиженно спрашивал комендант. «Нехристи или бусурманы — мы не знаем этого, — молвил кто-то из чумаков, — только вряд ли наши вдовы и дочери сами придут сюда искать женихов». Когда чумаки ушли, комендант разразился бранью: «Ужасные скоты! Не убедишь их, что мы православные и крайне нуждаемся в женских услугах».
Уроженец Воронежской губернии Жиленков сетовал: «Крым показался мне не по нашей душе, что-то мертвое, скучное и дикое выглядывало из его степей и жилищ». Его угнетало созерцание того, как солдаты лихо вырубали деревья в живописных садиках и разрушали дворцы ханских времен, предоставленные под казармы. Ему хотелось оставить этот омертвевший край. Схожее настроение охватывало и тех, чьи заслуги империя наградила поселением в Крыму. Служба заставила Жиленкова остаться, пережить страшную эпидемию чумы 1812 года, стать свидетелем того, как в Феодосии карантинные служащие сгоняли больных и незараженных людей вместе в один дом, арестовывали их имущество, подписывали акты о его уничтожении и втайне продавали. Набирало обороты жульничество с недвижимостью крымских татар, вынужденных ехать в Турцию. Некоторые из тех, кто оставался, всячески угождали новым хозяевам, чтобы иметь хоть мелкий чин и состояние.
Бывшие гетманские и запорожские старшины, крымско-татарские и ногайские мурзы стремились к статусу русского дворянина, дававшего право на помещичье землевладение. Однако Россия была не только империей, что была вынуждена награждать всякого, кто способствовал ее завоеванием, а и неразвитым государством со слабыми институтами, а, следовательно, и большим пространством для произвола. Недавний помещик, честно выполнивший требования правительства — заселил предоставленную землю и создал эффективное поместье, легко мог все потерять. После смерти Григория Потемкина в 1791 году «властелином Юга» стал Платон Зубов, новый фаворит Екатерины II. Он осуществил перераспределение земель, потакая нахалам и аферистам: то, что описал Александр Пушкин в романе «Дубровский», а Николай Гоголь в «Мертвых душах», было типичным для Южной Украины первой трети девятнадцатого века.
Беззаконие, произвол и моральное распутство были приметой всех завоеваний. На американском фронтире, как заметил Томас Баррет, женщины «продавали, все, что могли: от пирожков до своих тел»; попадались причудливые, как для христиан всех конфессий, формы брака. Но со временем закон превращал беспорядок в лад, а произвол обходился беспредельщикам все дороже. Зато в России состояние «взъерошенности» как будто навсегда застывало не только на «окраинах», но и в центре. Синод Русской православной церкви рассылал по империи строгие предписания относительно нравственности и получал сообщения противоположного содержания. Такие как в 1774 году из Санкт-Петербургской епархии о священнике церкви Николая Чудотворца села Горки Михаиле Евтихиеве, который во время крестного хода в первый день Пасхи «пьяный в ризах» схватил дьячка Михаила Яковлева за волосы, ударил головой об стол и выбил ему зуб, местного каменщика избил доской, «мирских людей назвал колдунами, фармазонами и ворами, а село Никольское — проклятым».
На пограничной реке Урал яицкие казаки и русские офицеры Гурьева городка в 1750-х годах брали у казахов девушек «для лакомства» под видом брака, платили за них калым и опозоренных возвращали родителям. Тот же Фишер отмечал «распутную и беспорядочную жизнь русских, обитавших в Сибири, а больше всего казаков». Они имели по нескольку семей, выманивали из Московии женщин якобы для женитьбы и продавали их в рабство. В 1621 году в Сибири ввели архиепископский престол. Архиепископ основал монастырь для монахинь, живших среди мирян, и начал борьбу с казаками, которые не сдерживали свою похоть, ссылаясь на данную им царем «полную волю» в обмен на службу. Только в 1750-х годах сибирские казаки должны были упорядочить отношения с женщинами. На острове Сахалин в 1890 году Антон Чехов не увидел и следа «вольной колонизации», ведь русские промысловики, как и двести лет до того, не создавали крепких семей и хозяйств, а истощали охотничьи и рыболовные угодья и шли дальше. Сахалинская каторга показалась писателю изысканным издевательством над человеческим естеством. Пропорция женщин и мужчин среди сосланных составляла 53 к 100, а в тюрьмах и казармах — 25 к 100. Мужчины-поселенцы и только что прибывшие женщины сходились по распределению чиновников, часто без венчания: «Начальник округа и смотритель поселений вместе решают, кто из поселенцев и крестьян достоин получить женщину».
Дети империи
Жизнь в «невенчанных губерниях» невольно воспроизводили однообразную идентичность. Завоеванный народ, скованный «холодом» завоевания, стремился хоть к какой-то «весне», пусть бы уже и русской. А среди завоевателей было много тех, чья родословная начиналась с похожей «зимы» и имела лишь несколько обрусевших поколений. Цепочка таких «зим» и «весен» тянулась до самых истоков Московии. Ядро ее на пестром славянском, финно-угорском и тюркском межполосье в четырнадцатом-шестнадцатом веках формировали монастыри. Под защитой московских князей они громоздили огромные ресурсы, зависевшие от окружающих жителей, насаждали им стандарт веры, подданства, языка и стиля жизни. По заключению российского историка церкви Игоря Смолича, брата украинского писателя Юрия Смолича, «русификация и христианизация сливались в единую государственную и церковно-политическую задачу» на всех направлениях завоеваний.
Странная метаморфоза творилась с некоторыми новокрещенными инородцами: они становились еще большими русскими, чем «естественные русаки». Плосколицый крещеный волжский казак Ермак Тимофеевич, «колдун», знавшийся с шишигами (чертями —прим. ред.), с завоеванием Сибири заложил ресурсную основу будущей Российской империи. Военная аристократия разрушенного Сибирского ханства влилась в состав сибирских казаков и вместе с ними осуществляла дальнейшие завоевания. Превращение «черного» давателя в «белого» вымогателя питало огонь захвата. Как ни стремились люди Сибири навести порядок в своем крае, создавая благоустроенные островки с добрым хозяйством и лелея гостеприимство, хищный беспорядок преобладал. В «Сибирской газете» за 1 марта 1881 года писали: «Омертвение, бюрократическое, формальное отношение к делу характеризует все наши учреждения и общество, если его только можно так назвать. Недостаток инициативы, общественных интересов, гражданских добродетелей являются приметами нашей жизни, все затмила погоня за наживой, хищничество. Люди проникают в Сибирь по тщательному отбору, из-за которого наша обильная и богатая страна стала предметом усердного ограбления и несет на себе след этого развращения».
Имперская идентичность странно сочетала черты сторожевого пса и чуланной крысы. Эти черты возникали из представления империи как исполинской кладовой, которая всем дает добро (за правильное поведение), поэтому ее следует стеречь. Основой такого представления сначала были монастыри, рассадники крепостничества и казенного православия: тем, у кого все забирали, давали прожиточный минимум в обмен на зависимость. Быть псом или крысой — несравненно лучше, чем крепостным. Как у Салтыкова-Щедрина: «Он служил в урядниках и если терпел это ярмо без явного ропота, то лишь потому, что дома (в деревне — прим. ред.), по его словам, жрать было нечего, а он имел склонность к еде».
Империя, конечно, травила крыс в своей кладовой, однако должна была быть снисходительной к тем, кто обладал еще и чертами пса, пригодного для службы. Коррупция, несмотря на первоначальное латинское значение этого слова, была не повреждением системы, а самой системой, где основой общественного порядка, собственности и статуса есть только власть, а не закон. Фундаментом власти стала травля если не внешняя, то внутренних врагов, а залогом выживания было участие в этой травле, которую осуществляли от имени империи.
Поэтому принцип быть среди тех, кто травит, чтобы не стать затравленным, составлял основу жизненной стратегии имперского превосходства. Огонь травли подпитывался уничтожением порабощенных народов, которые превращались в однородный пепел «трактирно-солдатской культуры», а позже — низкопробной «попсы» и соответствующих социальных образцов. Люди, прославлявшие русскую науку и культуру своим творчеством, всегда имели сложные отношения с властью и подвергались травле со стороны невежд, воспитанных имперской кладовой. Поэтому именно травля составляла главный двигатель завоеваний и объединительную силу империи, но одновременно и тормоз ее развития.
Организаторы и исполнители травли не занимались доказательством вины жертвы или снисхождением к ее слабости — достаточно было демонического образа, наброшенного на него казенной церковью, историческими трудами, литературными произведениями или идеологическими агитками, которые писали «склонные к пище» чиновники или индоктринованые аскеты-идеалисты. Главное, что в процессе расправы достигалось полное единение хозяина и пса, империи и носителей имперской идентичности. Это была российская историческая альтернатива демократии. Опричнина Ивана IV, разоблачение «масонских заговоров» в девятнадцатом веке, сталинские репрессии, русификация Украины, вмешательство в здешние политические процессы, а затем — и вооруженная агрессия против Украины в Крыму и в Донбассе — это все явления одного порядка, которые не имеют другой логики, кроме травли. Это логика людей, которые до сих пор несут нам холод.